сорвал с его петлиц кубики - знаки
лейтенантского звания - и закинул их далеко в картофельные кусты.
     Баптиста в  землянке уже не было. Огарков  сел на свою шинель, и  долго
его мысли  вертелись вокруг  да  около той, главной мысли, которая еще не то
что  не доходила, а  словно  билась о его сознание,  как волна о  стеклянную
перегородку. Эта спасительная стеклянная  перегородка выросла  вокруг самого
центра сознания в момент, когда были  произнесены те слова.  Сквозь нее было
видно, но она спасала  от непосредственного взрыва  боли,  который неминуемо
произошел  бы  при  соприкосновении мягкой  младенческой  ткани  сознания  с
бурлящей, горькой и смертельно-едкой волной главной мысли.
     Но сколько  ни думай о чем угодно  и,  в сущности, ни  о чем  - все эти
мысли завершаются здесь, в землянке, и все равно ставится во всю гигантскую,
до неба, высоту вопрос: что ты делаешь тут?
     Все стало ясно, когда  вспомнилась мать. Мать не должна была проникнуть
за   перегородку,  но  как  только  она  проникла,  все  сразу  стало  ясно.
Перегородка  обрушилась. Что будет с мамой, когда она узнает  о своем сыне,-
не о том, что он погиб, а о том, как он погиб,- вот что было важнее всего.
     Он так зарыдал, что часовой, стоявший у входа в землянку, вздрогнул.
     - Пустите меня! - крикнул Огарков вне себя.- Я должен им все сказать!
     Он стал  лихорадочно  обдумывать, что такое  ему  нужно  сказать  своим
судьям. Ведь  он ничего им не сказал.  Он ведь только  бормотал что-то. Ведь
нужно было ясно и понятно объяснить им,  что  он, Сережа Огарков,  готов все
отдать  всем.  И что  он  именно  Сережа Огарков,  а  не  кто-нибудь другой,
посторонний. Они ведь не могут не понять, что это не то, что должно быть. Он
потребует,  чтобы  его   выслушали,  не  так  просто,  в  какой-то  избе,  а
по-настоящему.
     Они  не имеют права не  выполнить его требование. Здесь Советский Союз,
где каждый человек имеет право быть выслушанным.
     Лицо Огаркова просветлело.
     Пусть они наконец запросят его полк.
     В  конце  концов он не  офицер связи, а начхим  полка.  Пусть спросят у
майора Габидуллина, у Кузина, у Дубового, у Вали.
     Вспомнив  свой  полк,  Огарков совсем  ободрился. И мысль о том, что ни
Вали, ни Кузина,  ни Дубового, ни майора Габидуллина уже, может  быть, нет в
живых,  подкралась к  нему как-то  незаметно  и ошеломила  его. Так  о  них,
значит,  именно о них и  говорил майор из  оперативного  отдела, сказав: "Мы
потеряли эту дивизию".
     Только  теперь  эти,   как   казалось  ему  раньше,  отвлеченные  слова
наполнились понятным и  страшным содержанием. "Значит, это  я убил  вас, мои
дорогие?" - шепотом спросил Огарков  у  медленно вставшей перед его  глазами
вереницы  лиц и  имен.  Сильная,  неудержимая  дрожь стала бить  его. Дрожь,
впрочем, скоро унялась, сменившись мертвой оцепенелостью. Нет,  он ничего не
имел  сказать трибуналу.  Все, что произойдет,- должно произойти, потому что
это справедливо.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ


     Солдат  Джурабаев  - тот  самый, что сорвал с петлиц Огаркова  кубики,-
стоял на часах возле землянки осужденного и приглядывался к окружающему миру
не просто  так,  а  с  точки  зрения часового.  Большая курица  с цыплятами,
гуляющая  неподалеку,  его  не  касалась.  Вороне,  пронзительно  орущей  на
верхушке  тополя,  не мешало  бы и помолчать, находясь  так близко к объекту
охраны. Ветер, шуршащий в траве, несколько раз  привлекал  его  внимание, но
покуда это был только ветер и за шуршанием ничего не крылось.
     Он прислушался  к  "объекту"  - там  было  тихо.  Осужденный не подавал
признаков жизни.
     Джурабаев был  один  из  тех  исполнительных, до  щепетильности  точных
солдат,  которые иногда кажутся туповатыми. Он попал в армейскую роту охраны
недавно, после легкого ранения,  и  считал это  неожиданным счастьем, потому
что жизнь при штабе армии была куда  более легкой и безопасной, нежели жизнь
на передовой. Однако  он помнил  об оставшихся на переднем  крае  товарищах,
которые  были  ничем не  хуже его,- поэтому он нe  мог считать  справедливым
постигшее его  счастье  и старался  компенсировать  свою совесть беззаветной
преданностью  службе. Службе с большой  буквы, выполняя устав  до мельчайших
тонкостей, не давая себе поблажек ни в чем.
     Его  неподкупность  и  молчаливая  служебная  исполнительность вошли  у
солдат  в  поговорку. Внешность  его была под стать душе: он был  приземист,
сложен крепко и  основательно, круглолиц и узкоглаз. Обладая  силой буйвола,
он был с товарищами кроток и  обходителен той  свободной  и временами тонкой
обходительностью, которая свойственна восточным  людям и,  может быть, берет
свое начало в дровней цивилизации Китая.
     Он вполне прилично знал русский язык и любил читать русские книги - все
равно какие: стихи так стихи, брошюры так брошюры, а попадется старая газета
- так и газету. Однако он не  ладил с грамматикой и, разговаривая, почти все
слова  склонял  невпопад.  Зная  эту  свою  слабость,  он  был  молчалив  из
самолюбия.
     Заходило   солнце,  и  Джурабаев   определил,  что  смена   ему   будет
приблизительно   через  час.  Действительно,  вскоре   послышались  шаги,  и
Джурабаев крикнул:
     - Кто идет?
     То не была смена. Подошедшую к землянке девушку Джурабаев несколько раз
видел в  трибунале  и понимал, что онa там служит.  Но  так как девушка  шла
одна, без разводящего, он не допустил ее близко.
     - Товарищ  часовой,- сказала она,- мне нужно вручить  осужденному копию
приговора. Я секретарь трибунала.
     - Разводящий,- сказал Джурабаев.
     - Да,- возразила  секретарша,- но разводящий  ведь при штабе в соседней
станице...
     - Разводящий,- повторил Джурабаев.
     Секретарша  стояла  в  нерешительности.  Разводящий  приезжает сюда  на
повозке для  смены часовых не чаще одного раза в четыре часа, так как солдат
в роте мало.
     - Разве вы меня не знаете? - спросила она.
     - Без  разводящий нэльзя,- сказал Джурабаев, и она поняла,  что спорить
бесполезно.
     Она уже собралась уходить, когда в небе раздался знакомый  зловещий гул
моторов. "Воздух!" - послышались крики. Земля затрепетала от разрывов. Удары
следовали  один  за  другим  с  адской  быстротой,  словно  кто-то  огромный
быстро-быстро  хлопал по  земле гигантскими железными ладонями  все ближе  и
ближе.
     Девушка  припала к земле,  и так как единственным  убежищем здесь могла
служить землянка с осужденным, девушка поползла к ней, но ее остановил тихий
и решительный возглас:
     - Стой!
     Она подняла глаза и, встретившись со взглядом часового, сочла за лучшее
остаться на месте.
     Самолеты,  отбомбившись, вразброд  улетали  обратно  на запад.  Девушка
поднялась, отряхнулась, негодующе посмотрела на невозмутимое лицо часового и
пошла  в деревню. На  полдороге  она встретила  разводящего, который  eхал к
Джурабаeву на  повозке.  Секретарша уселась  на повозку и поехала  обратно к
землянке, горько жалуясь на Джурабаева. Разводящий усмехнулся:
     - Этот у нас такой... Родную мать не пустит.
     Она  вручила  осужденному приговор.  Осужденный, против  ожидания,  был
спокоен,  хотя и очень  бледен. За несколько  часов он невероятно осунулся и
даже чуть постарел, вернее -  повзрослел. Когда он расписывался  в получении
приговора,  его  рука  дрожала  самую  малость.  Девушка вышла из землянки с
тяжелым чувством.
     Джурабаев  сидел на  корточках  и ел кашу.  Разводящий  курил, виновато
вздыхал - он  не привез  смены: двое  заболели,  двое уехали  за продуктами.
Джурабаеву  предстояло отбывать службу часового eщe  полтора-два  часа, пока
вернутся люди, посланные за продуктами. Еду для осужденного разводящий также
не привез: он думал, по его словам, что того "вот-вот кокнут".
     - Когда его? Скоро? - спросил он.
     - Еще не утвердил Военный совет. Без утверждения нельзя.
     -  И  чего это с таким возятся!  -  сказал  разводящий  и посмотрел  на
Джурабаева.
     Джурабаев разделил кашу на  две  части, отломил от своей "пайки" ломоть
хлеба  и, положив то  и другое  в  крышку котелка,  снeс  вниз, осужденному.
Вернувшись, он быстро доел свой заметно уменьшившийся ужин и снова приступил
к исполнению обязанностей часового. Разводящий же и секретарша уехали.
     Через некоторое время снова появились над станицей немецкие самолеты и,
сбросив несколько бомб, улетели. Воцарилась тишина.
     Джурабаев  чутко прислушивался к окружающему и  вскоре  уловил  дальние
выстрелы  или, может быть, разрывы, хотя это было больше похоже на выстрелы.
Ворона на тополе наконец замолчала, улетев или, возможно, заснув. Недалеко в
густой  пшенице  раздавался  тихий шорох - там  возились суслики или полевые
мыши.  Все громче  становилось  стрекотание множества насекомых. Лунный серп
выглянул  из-за тополя  и,  с  минуту  помедлив, лениво пустился бежать мимо
облаков, оставаясь на местe. Поскрипывали  новые  сапоги Джурабаева, на днях
только полученные,- предмет его гордости и особых забот.
     В  деревне  послышались   встревоженные  человеческие  голоса,  гудение
автомашин, конское ржание, потом все умолкло окончательно, даже ветер затих.
     Джурабаев вдруг испытал  неизвестно чем вызванное чувство одиночества и
полной  покинутости.  То  было вначале  инстинктивное чувство,  которое  он,
однако,  безуспешно  старался  подавить  в  себе.  Причину  этого  он  понял
несколько позднее: сколько ни приходилось ему стоять ночью часовым, ни  разу
вокруг  не  царила  такая  необычайная,  полная тишина; всегда  были  слышны
голоса, ржание лошадей, то тут, то там из открытой на  секунду двери в  ночь
вырывался кусочек света; теперь же все словно вымерло.
     Тревога Джурабаева усилилась еще и оттого, что прошло часа два, а смена
все не появлялась. Джурабаев не принадлежал к разряду тех людей, для которых
минута  кажется  часом. Раз он уже определил,  что  прошло два часа, значит,
прошло наверняка не меньше двух с половиной. А разводящий был человек точный
и приехал бы в любом случае,  хотя  бы  для  того, чтобы  сообщить: люди  не
вернулись, надо стоять еще час или два или до рассвета.
     Не  допуская  мысли  о  халатности  разводящего,  Джурабаев  постарался
успокоиться на том, что он ошибся, прошло  не два  часа, а час,  и некоторым
усилием воли заставил себя  вернуться к обычным мыслям  о службе, то  есть о
том, что он  охрипнет важного преступника, приговоренного к расстрелу, и ему
поэтому  надлежит быть  начеку.  Мысли посторонние  -  вроде  мыслей о жене,
детях, родных местах - он старался держать  от себя на приличном расстоянии.
Когда же он ловил себя на том, что думает именно об  этих посторонних вещах,
он сердито отряхивался  и начинал  еще внимательнее  прислушиваться к ночным
шорохам и дыханию осужденного в землянке.
     Последний, условно  второй, час Джурабаев старался растянуть  как можно
больше и  таким образом простоял eщe два  часа. За это время  случилось одно
только происшествие: неподалеку, где-то за соседней деревней, где размещался
штаб  армии,  послышалась ружейная и пулеметная стрельба и разрывы, частые и
не  очень  громкие. Все  это продолжалось  минут десять  с перерывами. Потом
стало тихо.
     Только  тогда, когда над степью забрезжило утро, Джурабаев окончательно
понял,   что  произошло  нeчто  необычное.  Солнце,   вначале  ярко-красное,
постепенно  стало раскаляться,  белеть, и  уже  пригревало, когда  Джурабаев
услышал близкие человеческие голоса. Он встрепенулся и крикнул:
     - Стой! Кто идет?
     Из пшеницы вышла группа  красноармейцев, среди которых были и  раненые.
Остановившись  при  внезапном окрике и  разглядев Джурабаева, шедший впереди
боец сказал:
     - Чего кричишь! Не видишь разве, кто идет?
     - Стой! - повторил Джурабаев.
     Солдаты переглянулись и пожали плечами. Хотя их было много, а Джурабаев
стоял  один, он являлся  часовым, то есть лицом неприкосновенным,  человеком
почти не от  мира сего.  Каждый из  них тоже не  раз бывал часовым и изведал
чувство  отрешенности и  силы,  даваемое часовому  уставом.  Поэтому  они  -
правда, нe  без ворчания - послушно пошли вдоль полосы,  обходя  Джурабаева.
Вскоре они исчезли.
     Через  некоторое  время  появилась   еще  одна  группа,  гораздо  более
многочисленная.  Эта  шла  организованно,  на   повозках  за  ней  следовали
минометы,  и  шествие  замыкала  кухня.  Впереди колонны  шел  ширококостый,
немного брюзглый  майор  с узкими  раскосыми глазами, а за  ним несли знамя,
укутанное в серый чехол.
     Остановленный окриком Джурабаева,  майор пристально посмотрел на него и
спросил:
     -- А что, тут в деревне часть какая стоит?
     Джурабаев ничего не ответил, ибо знал устав.
     -- Что ты, глухой, что ли?
     Джурабаев сказал:
     - Проходы.
     - Ты что здесь охраняешь? - не унимался майор.
     Джурабаев угрожающе сжал шейку приклада.
     Колонна прошла.
     Тревога  сдавила  сердце  Джурабаева.  Он  то  отходил  от  землянки на
несколько  шагов  ближе  к  станице,  то снова подходил вплотную  к  черному
отверстию  землянки;   он  подымался  на   цыпочки,  стараясь  увидеть  хоть
что-нибудь за картофельным  полем, за бахчой,  полной  арбузов  и  тыкв,  за
тополями, на которых уже снова орали вороны.
     Потом, отчаявшись что-нибудь узнать  и кого-нибудь дождаться, он замер,
неподвижный  и  суровый,  как  изваяние,  готовый  ко  всему  и  уже   будто
безразличный ко всему.
     Он видел, как в  станицу въехали пушки и тут же  покинули eе, как поток
людей уходил на восток, не задерживаясь. Проехали машины с ранеными.  Пылили
обозы. Люди то и дело показывались из пшеницы, брели по картофельным полям и
пропадали из виду.
     С запада, следом за уходящими войсками, медленно  шло зарево: зажженные
поля  пшеницы и овса дымом и пламенем  уходили  к востоку, вослед пахарям  и
сеятелям своим. Тонкие  дымки струились меж колосьев, обволакивали васильки,
кружились  вокруг  подорожника  и  высоких стеблей бурьяна, а  за дымками  с
негромким треском, похожим на треск лопающихся арбузов, шло пламя.
     Джурабаев стоял, ожидая  разводящего, который погиб уже несколько часов
назад,  отражая  вместе со  своими товарищами и штабными офицерами нападение
прорвавшихся  немецких  танков.  Танки  эти  дымились  в семи километрах  за
станицей, но Джурабаев не  мог их  видеть.  А штаб армии и все его отделы  и
управления были уже далеко и организовывали оборону на новом рубеже.
     В  полдень  послышались короткие автоматные очереди, и Джурабаев увидел
среди домов станицы перебегающих бойцов. Они бежали, падали, стреляли, вновь
бежали и наконец исчезли.
     Джурабаев спустился  в землянку,  поднял  с  полу  крышку  котелка,  на
которой лежала нетронутая каша и ломоть хлеба,  положил все  это в  котелок,
плотно закрыл его крышкой и сказал:
     - Пошли.
     Огарков медленно поднялся с земли и пошел к выходу.
     - Шинель,- сказал Джурабаев.
     Огарков  послушно  взял  шинель,  вышел  из  землянки  и  оглянулся  на
Джурабаева. Лицо  солдата  было сурово. Огарков  вздрогнул, но взял  себя  в
руки. Они  вскоре  очутились  в  небольшом яру. Здесь Огарков замедлил шаги,
остановился и оглянулся.
     - Иди,- сказал Джурабаев.
     Огарков пошел дальше.  Сначала он ни о чем не думал. Может быть, только
удивлялся, почему его ведут так далеко. Потом он впервые обратил внимание на
мир вокруг себя. Мир был прекрасен. Ветер шелестел в траве, над землей низко
летали большие мохнатые бабочки. Вдали  лаяла  собака и пел петух. Вероятно,
то был большой белый или черный, а может, и янтарного цвета  петух с красным
гребешком. Огарков вспомнил, что на свете есть петухи, собаки и бабочки.
     - Иди,- сказал Джурабаев, заметив, что осужденный снова замешкался.
     Солнце  стояло посреди неба, и Огаркову, окоченевшему в сырой землянке,
стало совсем тепло. Щебетали птицы.
     Огарков вдруг подумал,  что человек, идущий за ним, может выстрелить  в
любую минуту,-  ведь  не обязательно сначала  остановиться, приготовиться, а
потом уже кончать. Не  смея оглянуться, Огарков все шел и шел, чуя холодок в
затылке, словно под уже наведенным автоматом.
     Но человек, шедший сзади, не стрелял. Они шли  и молчали.  Огарков  шел
все быстрее, с ужасом ожидая смертельного толчка. Наконец он  услышал  голос
человека, шедшего сзади. Тот сказал:
     - Стой.
     "Конец", - не подумал, а почувствовал Огарков и остановился.
     Минута прошла в тягостном молчании.
     - Стреляйте  же! -  крикнул  вдруг Огарков, не владея больше  собой,  и
обернулся к своему спутнику.
     Но Джурабаев не обратил внимания  на этот возглас.  Он  прислушивался к
чему-то, потом быстро сказал:
     - Налево марш!
     Огарков остался на местe. Он решил, что никуда  дальше нe пойдет. Пусть
кончают здесь.
     - Немцы,- сказал Джурабаев.
     Огарков одно мгновение стоял в глубокой растерянности, потом огляделся,
посмотрел на Джурабаева и свернул с дороги в высокую пшеницу. Они долго шли,
пригибаясь,   по  полю   и   выбрались  наконец   на   заросшую  кустарником
возвышенность.  Здесь они остановились. Джурабаев снова прислушался, свирепо
посмотрел на Огаркова, вздохнул и сказал:
     - Иди.
     И они пошли.


ГЛАВА ПЯТАЯ


     Беспредельная  степь  нe имела зримых границ, а  только звуковые -  она
была словно окаймлена пулеметной дробью.
     Пшеница и  ковыль,  типчак и подсолнечник, картофельные И  свекловичные
поля,  обширные  бахчи, заваленные арбузами  и дынями,  опустевшие совхозные
поселки  и одинокие громады  сахарных  заводов - все это дремало  под жарким
солнцем,  дичало от  безлюдья и  тревожно прислушивалось к пулеметной дроби,
доносящейся со всех сторон.
     Двое  шли  по степи, отбрасывая  на пшеницу уродливые волнистые  тени -
одну длинную,  другую короткую. Над ними  пролетали стаи взволнованно орущих
птиц, гонимых войной на восток.
     Джурабаев иногда останавливался, застывал на  месте, весь превращаясь в
слух, потом опять пускался в путь, строго на северо-восток. Он не нуждался в
компасе  -  степь  была его  родной стихией. В степи его  деды  пасли  стада
баранов  с незапамятных времен.  С  самого  раннего детства он уже бродил  с
отцом по пастбищам "киргиз-кайсацкой орды", среди белой  полыни  и  зарослей
тамариска.
     Огарков вскоре страшно устал - не так от ходьбы, как от  мыслей о своей
вине  и  близкой  смерти,  верней  -  от  подсознательной,  но  беспрерывной
напряженности и  скованности  духа. Однако  ему казалось нелепым  просить об
отдыхе, когда его вот-вот ожидал неминуемый отдых на веки вечные. И  он шел,
прихрамывая, впереди Джурабаева.
     Так они шли, почти не останавливаясь, двое суток.
     К вечеру, когда солнце оказывалось сзади, Огарков видел возле себя тень
Джурабаева.  К  этой тени  Огарков  вскоре  почувствовал глубокую антипатию,
почти  ненависть. Не к Джурабаеву, а  именно к его тени. К самому Джурабаеву
Огарков не питал неприязни - конвоир  делал свое дело. Но тень его, широкая,
коротенькая, не отстающая ни на шаг, словно  накрепко привязанная, приводила
Огаркова  в состояние бессильного раздражения, и он старался нe смотреть  на
нее вовсе.
     Во  время кратких  привалов  Огарков  спал, а Джурабаев  сидел напротив
него,  положив  автомат  к себе  на колени. Вначале это вызывало  в Огаркове
чувство  досадливого презрении: солдат думает, что Огарков способен сбежать!
Потом презрение сменилось удивлением.  Солдат  не спал.  Его глаза - однажды
Огарков осмелился посмотреть на Джурабаева в упор  - покраснели  и сделались
еще уже.
     "Он ведь может меня расстрелять,-  подумал Огарков.- Почему он этого не
делает?"
     "Потому, что  считает себя  не вправe",-  ответил  сам  себе Огарков и,
почувствовав невольное уважение к своему конвоиру, сказал:
     - Вы бы поспали, я не убегу... Обещаю вам.
     Но Джурабаев продолжал сидеть неподвижно, словно не слышал ска