ль быстро  распространялась
по всему телу.
     Словно сквозь сон доносится  голос  Пупышева.  Он  докладывал,  что  за
рощей, которая впереди по курсу, - свои. Надо обязательно дотянуть.  Но  сил
уже нет: жгучая боль парализует волю, затуманивает  сознание.  А  высота  не
более десяти - двенадцати метров.
     К  счастью,  лесок  оказался  молодым,  низкорослым.  Решаю:   садиться
немедленно, прямо перед собой! Неважно, что впереди рвутся вражеские мины  и
снаряды. Убираю газ и выключаю зажигание -  так,  по  привычке.  Теперь  уже
никакая сила не заставит самолет вымыть в небо.  А  надо  бы:  за  несколько
секунд  до  приземления  различаю  впереди  окоп  с   бруствером,   за   ним
бронебойщика с  его  грозным  оружием.  Еще  один  кадр,  последний:  солдат
метнулся  в  сторону,  а  самолет  с   левым   креном   рушится   прямо   на
противотанковое ружье.  Знакомый  противный  скрежет  раздираемого  металла,
короткая, но дикая скачка по неровности и... тишина.  Сознание  возвращается
от жгучей боли в левом боку. Меня  тошнит,  кажется  от  запаха  собственной
обгоревшей кожи.
     Надо  немедленно  бежать  подальше  от  самолета.  Но   фонарь   кабины
заклинило. Остервенело бью  по  плексигласy  рукояткой  пистолета.  Нет,  не
получается:  слишком  обессилел  и  слишком  тороплюсь.  Однако   есть   еще
астрономический люк. Он,  правда,  узковат,  но  сейчас  не  до  удобств.  К
счастью, рядом боевые друзья. Николай Пупышев  и  Игорь  Копейкин  в  полном
смысле этого слова выдергивают меня через горловину  астрономического  люка,
волокут (тут уже не до церемоний) в сторону и прямо голыми пальцами начинают
обрывать догорающий реглан. Беспомощно лежа на правом  боку,  вижу,  как  из
кабины вырвался сноп оранжевого пламени  и  почти  тотчас  же  мощный  взрыв
центрального  бензобака  разнес  нашу  боевую  машину  на  куски.  Над  нами
хвостатыми кометами пронеслись пылающие обломки, где-то  неподалеку  рвались
снаряды и мины, а я  только  теперь  начал  сознавать,  что  самое  страшное
осталось позади, что мы, если штурман не ошибся, приземлились в расположении
своих войск. И главное - все живы. Да, но ведь экипажей было девять.  И  еще
два истребителя. Что с ними?
     ...На свой аэродром в тот день вернулся один Панков. Не  знаю,  как  он
отчитывался перед командованием за результаты вылета, однако  такое  ни  для
кого бесследно не проходит: комэск осунулся, почернел. Опытный  летчик,  он,
конечно, понял, какой допустил промах. Но слишком поздно: теперь уже  ничего
не поправишь, никого не вернешь.
     Впрочем, как нередко случалось и прежде, боевые потери пока нельзя было
считать окончательными. Пришло  сообщение,  что  самолет  Евгения  Селезнева
произвел посадку на базе французского  авиаполка  "Нормандия  -  Неман".  На
аэродроме соседней части приземлился лейтенант Носов. Капитал Сотников сел с
убранными шасси в  расположении  своих  войск.  Однако  два  бомбардировщика
потеряны безвозвратно, в том  числе  экипаж  Кости  Киселева,  который  тоже
пытался перетянуть через линию фронта. Он вел машину на малой высоте,  когда
его атаковали вражеские истребители  и  пушечно-пулеметным  огнем  повредили
управление. При ударе  самолета  о  землю  штурман  старший  лейтенант  Иван
Бондарев  и  воздушный  стрелок-радист  Абрамов   погибли.   А   Киселев   с
переломанными ногами, в бессознательном состоянии  попал  в  плен  и  прошел
тяжкий путь через  фашистские  концлагеря.  Военнопленные  медики  поставили
летчика на ноги, и уже после войны он возвратился в полк.
     Замечу кстати, что мне пришлось вводить его в строй, проверять  у  него
технику пилотирования. И я могу твердо сказать: не часто  встречаются  такие
талантливые летчики. Несмотря на двухлетний  перерыв  в  летной  практике  и
перенесенные тяжелые травмы, он пилотировал машину без малейших  отклонений.
К самостоятельным полетам я допустил его без "законных" провозных, сразу  же
после первой проверки.
     Вскоре после того неудачного полета Борцова отозвали. Командиром  полка
назначили  гвардии  майора  П.  А.  Папкова.  В  отлично   от   двух   своих
предшественников летать он умел и обладал боевым опытом. Однако как  ведущий
группы не выделялся в лучшую сторону.
     До конца пребывания на должности он использовал один и тот  же,  причем
не совсем удачный, тактический прием - увеличение скорости после сбрасывания
бомб. Новый командир отличался неуравновешенностью. Он был не  так  строг  и
требователен, как придирчив, мог устроить подчиненному разнос, которого  тот
вовсе не заслуживал. Это отрицательно сказывалось и на его авторитете, и  на
настроении подчиненных, а в конечном итоге мешало боевой работе.
     Приходилось  только  сожалеть,  что  далеко  не  все  командиры,   даже
обладавшие хорошими данными, владели основами педагогики и психологии, умело
применяли  их  на  практике.  Подчас  они  забывали,  что  отношение   между
начальником и подчиненными - не  их  личное  дело,  не  сумма  случайностей,
неуправляемых обстоятельств, а один из важнейших  показателей  стиля  работы
командира, его военной культуры, личной выучки и партийных качеств.
     В этом деле  беспочвенны  ссылки  на  то,  что  якобы  "на  войне  люди
грубеют". Такой тезис  в  свое  оправдание  выдвинули  слабые  руководители,
любители администрирования, подменяющие  деловой  разговор  резким  окриком,
унижающим человеческое достоинство. Жизнь опровергла их выдумки.
     Мы, как известно, не выбираем себе командиров. И это  справедливо,  это
укрепляет единоначалие, дисциплинирует армию, повышает ее боеспособность.  И
все-таки нет воина,  которому  безразлично,  каков  у  него  начальник,  нет
солдата и офицера, который не мечтал бы служить  под  руководством  мудрого,
пусть строгого, но справедливого, смелого и человечного командира. Мечтал об
этом и я, ничуть не утаивая, за кем и почему готов идти в огонь и воду.
     Генерал Полбин уже командовал  авиакорпусом  2-й  воздушной  армии.  Он
регулярно писал мне короткие, но по-отечески теплые письма.
     В одном из писем Полбин спросил, не соглашусь ли я  на  перевод  в  его
корпус  с  повышением.  Кажется,  и  на  фронте  сбываются  мечты.  Хотелось
немедленно сообщить ему, что готов перевестись хоть сию минуту.  Но  первому
порыву я не  поддался,  решил  все  продумать  и  взвесить.  II  чем  больше
размышлял об этом, тем труднее представлял себе  расставание  с  полком,  со
своим подразделением. В самом деле, как можно покинуть  эскадрилью,  которой
командовал сам  Александр  Архипович  Пасхин.  Она  и  теперь,  пополнившись
молодежью, успешно выполняла самые ответственные боевые  задания.  Вывод,  к
которому привели меня раздумья, даже для  самого  оказался  неожиданным:  не
могу покинуть родной полк, в котором начинал летную службу.
     Моим заместителем был  старший  лейтенант  С.  Г.  Браушкин,  вместе  с
которым я учился в 3-й Военной школе летчиков и летчиков-наблюдателей  имени
К. Е. Ворошилова. Он  отличался  высокой  летной  культурой,  трудолюбием  и
командирской требовательностью. Эти качества в нем  счастливо  сочетались  с
исключительной скромностью и человечностью.
     Посоветовался  я  со  Степаном  Григорьевичем,  и  он  тоже  решительно
высказался за то, что уходить мне из  коллектива  не  надо.  Обо  всем  этом
честно написал Ивану Семеновичу, нисколько  не  сомневаясь  в  том,  что  он
поймет меня правильно. И не ошибся.
     После некоторой передышки наши  войска  возобновили  наступление,  полк
снова включился в активную боевую работу. Наученные горьким опытом, мы стали
строже подходить к организации взаимодействия с истребителями  прикрытия.  В
результате потери сократились до минимума.
     Но как раз именно в таких благоприятных условиях  мы  внезапно  понесли
большую утрату. 4 сентября в результате  столкновения  со  стаей  перелетных
птиц прямо над аэродромом погиб возвращавшийся с задания экипаж  заместителя
командира 2-й эскадрильи старшего лейтенанта В. А. Малыцукова. Крупная птица
пробила лобовое стекло,  тяжело  ранила  летчика,  и  неуправляемый  самолет
врезался в  землю.  Вместе  с  Мальщуковым  погибли  штурман  звена  старший
лейтенант Иванов и воздушный стрелок-радист старший сержант Герас.  Валентин
Малыпуков, как и Браушкин, был моим "однокашником" по летному училищу. Таких
друзей в сердце заменить уже некем.
     Вслед за ушедшими на запад наземными войсками пришлось  перемещаться  и
авиации.  9  сентября  полк  перебазировался   на   аэродром   Васильевское,
расположенный в 70 километрах восточное Спас-Демянска.  Основными  целями  в
этот период были для нас резервы врага. Их, как правило, прикрывали  крупные
силы истребителей и зенитной артиллерии. В  одном  из  таких  вылетов  огнем
"фокке-вульфа" был убит в воздухе  командир  экипажа  лейтенант  Дрозд.  Его
опытный и мужественный  штурман  старший  лейтенант  В.  Оридорога  повторил
подвиг Ивана Жмурко. Он вырвал самолет из неуправляемого снижения  и  привел
его на свой аэродром. За самообладание и умелые действия  в  крайне  сложной
боевой обстановке В. Оридорога был награжден орденом Отечественной  войны  I
степени.
     Выполнив около десятка боевых вылетов с аэродрома Васильевское, полк 30
сентября перебазировался еще ближе к линии фронта - на аэродром  Ключи,  что
южнее Спас-Демянска. Здесь мы пополнились хорошо  подготовленной  молодежью.
Из запасного полка прибыли младшие лейтенанты  Ведерников,  Малеев,  Климов,
Сипев, Участко, Тарасенко, Шебско и другие.
     Осень в  Белоруссии  в  этом  году  выдалась  непогожей.  Из-за  низкой
облачности и плохой видимости мы действовали в основном небольшими группами,
скомплектованными из наиболее подготовленных экипажей.
     В перерывах между боевыми вылетами занимались вводом в  строй  молодого
летного состава. Ребята, получившие в  авиационных  школах  хорошую  выучку,
чувствовали себя уверенно в воздухе. В одном из тренировочных полетов меня и
самолет буквально спас молодой штурман Шаповалов. При взлете с ограниченного
по размерам аэродрома на высоте трех метров  оборвался  винт  левого  мотора
вместе с редуктором. Машину резко бросило влево. Давление на правую педаль с
каждой секундой возрастало, а тут еще  под  напором  косого  потока  воздуха
раскрылись капоты левого мотора. Теперь, чтобы удержать машину от сваливания
на крыло, пришлось переставить обе ноги на правую педаль.  Спасение  было  в
одном: немедленно убрать шасси. Но рвущийся из ладоней  штурвал  можно  было
удерживать, только намертво зажав обеими руками, и  я  не  мог  даже  нажать
кнопку СПУ для передачи команды штурману.
     Молодой  штурман   младший   лейтенант   Шаповалов   правильно   оценил
сложившуюся обстановку. Не дожидаясь распоряжения, он сам убрал шасси и  тем
обеспечил благополучный исход полета.  Срубив  крыльями  самолета  несколько
столбов и деревьев, мы приземлились на  заснеженном  поле.  Через  несколько
дней машина благодаря усилиям технического состава  была  введена  в  строй.
Шаповалов и в дальнейшем проявлял себя умелым  и  мужественным  воином,  был
награжден несколькими орденами и медалями.
     В ноябре из полка убыл один из его ветеранов С. Г. Браушкин.  Он  давно
чувствовал себя неважно. Я замечал, что иногда Степан Григорьевич  с  трудом
садится в кабину самолета, и неоднократно предлагал ему лечь в госпиталь  на
обследование. Но он все отнекивался, откладывал заботу о своем здоровье  "до
лучших времен". И вот у Браушкина приключилась язва желудка. Теперь  он  уже
вынужден был поехать в глубокий тыл.
     Расставались мы трудно: Браушкину не хотелось оставлять фронт,  а  мне,
пусть даже на время, - терять близкого друга и падежного заместителя.  Я  не
знал тогда, что дороги военной службы вновь сведут нас через 15 лот и Степан
Григорьевич предстанет уже в  новом  качестве  -  квалифицированным  штабным
офицером.
     Вскоре после того как уехал Браушкин, в полк из госпиталя вернулся Петр
Андреевич Карпов. Настроение у  него  было  далеко  не  веселое.  У  летчика
ампутировали два пальца и часть ладони левой руки,  и  врачи  запретили  ему
летать на боевых самолетах. Переубедить медкомиссию Карпову не удалось.
     "Зачем же он вернулся? - подумал я. - На какую должность? "
     Петр Андреевич не стал "темнить" и сразу же признался, что рассчитывает
с моей помощью отстоять свое право остаться в боевом строю.
     Я посоветовался с полковым врачом  майором  медицинской  службы  А.  А.
Корешковым. Он осмотрел Карпова с пристрастием, исследовал  возможности  его
левой руки, как он выразился,  "хватательную"  способность  оставшихся  трех
пальцев. Подумал, взвесил все,  а  потом  решительно  заявил,  что,  по  его
мнению, пациент может летать на чем угодно - "от метлы до ковра-самолета".
     Сказочной авиатехникой нас,  конечно,  не  снабжали,  и  я,  ободренный
заключением врача, решил полетать с Карповым, чтобы окончательно убедиться в
его возможностях. Когда доложил об этом командиру полка,  тот  даже  в  лице
изменился. Отругав меня за "гнилой либерализм" и "пустое  фантазерство",  он
категорически запретил даже говорить о допуске инвалидов к полетам.
     Тогда я надумал обратиться к комдиву - генералу  Сандалову.  Ведь  речь
шла пока только о проверке возможностей летчика; никто и ничем не  рисковал.
Теперь у нас было достаточно учебно-боевых самолетов с двойным управлением.
     Благоприятный случай подвернулся буквально на следующий  день.  Генерал
Сандалов прилетел к нам проверить, как идет подготовка молодых  летчиков.  Я
как раз  руководил  полетами.  Комдив  ознакомился  с  плановой  таблицей  н
попросил рассказать, что у нас нового, каковы планы, нет ли вопросов.
     Мы любили генерала за то, что он хорошо и часто  водил  группы  в  бой,
умел  просто  и  задушевно  говорить  с  подчиненными,  был  требователен  и
справедлив. Я тут же доложил о возвращении в полк  Карпова,  о  его  прежних
боевых заслугах, дающих право на более  внимательное  к  нему  отношение.  А
потом изложил план индивидуальной летной подготовки. Меня  горячо  поддержал
Корешков, появившийся на старте в самую нужную минуту.
     Командир дивизии проявил живейший интерес к судьбе летчика. Взвесив все
"за" и "против", он разрешил мне проверить Карпова,  а  затем  поступать  по
моему усмотрению, сообразуясь с выявленными результатами.
     Наутро  сияющий  от  счастья  Петр  Карпов   занял   место   в   кабине
учебно-тренировочного самолета. Даю ему разрешение на взлет, "мягко" держусь
за штурвал. Уверен, что человек, с таким трудом добившийся желанной цели, не
подведет. И не ошибся. Достаточно  сказать,  что  уже  через  полмесяца  мой
подопечный был назначен командиром звена и с  исключительным  умением  водил
его в бой.
     К  декабрю,  когда  наши  войска  освободили  уже  около  шестой  части
территории  Белоруссии,  на  фронте  наступило  затишье,  но  именно  такое,
которое, как говорят, предшествует буре. Обе стороны готовились  к  решающим
сражениям 1944 года. Нам было ясно, что зубы у фашистского зверя, хотя он  и
огрызается, уже изрядно притупились, его бесславный конец не за горами.
     После отъезда на лечение Браушкина моим заместителем назначили капитана
Алексея Алексеевича Сотникова. Было ему уже лет за сорок, и, честно  говоря,
я сначала испытывал неловкость, давая ему какое-нибудь указание. К  тому  же
он считался летчиком экстра-класса, в строю летал как припаянный к ведущему,
почти без зазоров. Это, конечно, импонировало  молодым  летчикам,  создавало
вокруг капитана радужный  ореол.  Странно,  однако,  что  при  таких  редких
способностях сам Сотников водить группы не любил, а как  выяснилось  немного
позже, и не умел. Все у него получалось резко, угловато. Пожалуй,  за  таким
ведущим, как сам, он не удержался бы в строю и минуты.
     Обладал мой заместитель и еще одной странностью: взлетал на Пе-2 с трех
точек, отрывал самолет на предельно  малой,  просто  недопустимой  скорости.
Только какое-то чудо всякий раз помогало ему выдерживать машину в нескольких
сантиметрах от земли, пока она не начинала слушаться рулей.  Откуда  взялась
эта привычка - неизвестно.
     Пытался я было воздействовать на Алексея Алексеевича, убедить его,  что
нельзя так рисковать, издеваться над самолетом,  игнорировать  аэродинамику.
Терпеливо рисовал схемы, делал расчеты, показывая, что, пренебрегая законами
физики, летчик становится игрушкой в руках случайностей.
     Ничего не помогало. Сотников продолжал делать по-своему. В конце концов
я махнул на него рукой - пусть летает, как может. Ведь получалось же у  него
до сих пор, может быть, повезет и дальше!  И  жаль,  что  не  смог  я  тогда
настоять на  своем,  не  сумел,  в  конце  концов  как  командир,  заставить
подчиненного четко выполнять указания. А жалею об этом вот почему.
     Вскоре я стал замечать, что "почерк" моего заместителя, причем не весь,
а самый сомнительный его завиток - манера взлета,  стал  достоянием  молодых
летчиков. Теперь ту работу, которую раньше  проводил  только  с  Сотниковым,
пришлось вести с другими подчиненными. Довольно скоро все  внешне  пришло  в
норму, но тут  вдруг  выяснилось,  что  случившееся  -  не  самодеятельность
подчиненных,  а   результат   активной   методической   деятельности   моего
заместителя. Иначе говоря, он внушал молодым авиаторам,  что  с  него  стоит
брать пример. Нарушение единства обучения было нетерпимо, а в данном  случае
и чревато весьма серьезными последствиями. Я вынужден  был  поставить  перед
командованием   вопрос   о   переводе   очень   талантливого,   но    крайне
недисциплинированного летчика и, прямо скажем, безответственного командира в
другую часть.
     Мои аргументы сочли  убедительными,  просьбу  удовлетворили.  Сотникова
направили в другой полк и назначили командиром эскадрильи. И там  же  вскоре
он погиб при взлете с большой бомбовой нагрузкой, допустив  на  выдерживании
почти неуловимую для глаза ошибку.
     И что бы там ни было между  нами,  меня  и  сейчас  охватывает  чувство
горечи, когда вспоминаю об этом, в общем, хорошем человеке,  храбром  воине,
летчике  с  большими  задатками,  ставшем  жертвой  собственного  упрямства,
нежелания прислушаться к голосу разума. Да, право, один ли он был  таким,  и
только ли в то далекие годы слушались подобные катастрофы?
     Том временем у меня появился  новый  заместитель  -  старший  лейтенант
Валентин  Филиппович  Островский.  В  технике   пилотирования   он   уступал
Сотникову, и, пожалуй, довольно  значительно.  Но  зато  как  помощник,  как
правая рука командира он проявил себя с самой лучшей стороны.
     Его военная судьба складывалась не совсем счастливо. Уже  в  1941  году
при выполнении боевого задания над линией фронта вражеский снаряд  угодил  в
бомболюк. Бомбы взорвались,  и  на  высоте  около  двух  километров  самолет
рассыпался на мелкие части. Штурман и стрелок погибли,  а  Островского  паши
солдаты нашли в глубоком снежном сугробе без сознания. Парашют был при  нем,
но... не раскрытый, в ранце. "На память" о том редчайшем событии  у  летчика
остался неустранимый вывих ноги. Но вывихнуть ногу можно, споткнувшись и  на
ровном месте, а здесь - два километра  неуправляемого  падения!  Островского
можно бы поздравить со вторым рождением, а он - в прошлом классный футболист
- больше всего, кажется, переживал, что теперь нельзя  будет  делать  резких
движений. В воздухе старший  лейтенант  чувствовал  себя,  как  когда-то  на
футбольном поле:  при  атаках  вражеских  истребителей  маневрировал  умело,
подставляя их под огонь бортовых пулеметов, А позже, рассказывая о воздушном
бое,  по  футбольной  привычке   называл   фигуры   пилотажа   "финтами"   и
"дриблингом", причем, как говорится, на полном серьезе.
     Островский и в самом деле  был  человеком  рассудительным,  опытным.  В
дальнейшем он возглавил 3-ю эскадрилью нашего  полка,  а  моим  замест