дуешься на меня? За что?
   - Понимай как хочешь.  А  все-таки  тебе  нужно  было  бы  сниматься  в
каком-нибудь фильме - у тебя здорово бы получилось. У тебя способности.
   - Ну уж прости - другим быть не могу. Так уж запрограммирован.
   Они выехали из арбатского переулка, понеслись вдоль бульваров по улице,
туго бьющей в открытые окна мягким жаром асфальта, мимо солнечной и густой
зелени над  железной  оградой,  мимо  летней  пестроты  тротуаров,  зеркал
парикмахерских, мимо кривых изгибов тупиков, странно немноголюдных в  этот
раскаленный июльский час,  с  прохладными  тенями  каменных  арок.  Мотор,
набирая скорость, ровно гудел, сквозняки, охлаждая лицо,  шевелили  волосы
Никиты раздражающе щекотными прикосновениями летевшего в окна ветра.
   "Зачем я все-таки еду? - подумал он. - Я не хочу ехать, но  еду...  Да,
это какая-то нерешительность. Что это со мной? Все делаю не то, что  хочу.
И тоже идиотски острю, как будто так важно все, что говорит Валерий. Но он
наверняка играет  и  почти  не  думает  о  том,  что  говорит.  Почему  он
раздражает меня?"
   - Знаешь, что такое бывшая  Большая  Татарская?  -  заговорил  Валерий,
зубами вытянув из пачки сигарету. - Никогда  не  слышал?  Замоскворечье  -
знаменитая история купечества. Геологи равнодушны к истории?
   Никита не ответил.
   От  узкого,  грохочущего,  визжащего  трамваями  перекрестка  Пятницкой
повернули в кривой переулок, затем выехали  на  просторную,  бело  залитую
солнцем мостовую - и отдалился грохот трамваев, пошли справа я слева разно
покрашенные деревянные заборы под тополями, двухэтажные дома с  чердаками,
низкими окнами, замелькали сквозь  давно  снятые  ворота  заросшие  травой
зеленые дворики, дощатые сарайчики в глубине  их,  обитые  ржавым  железом
голубятни с сетчатыми нагулами - всюду  зелень,  солнце,  тени,  дремотное
спокойствие летнего дня.
   - А что... - сказал Валерий. -  В  этом  что-то  было!  Тишина,  покой,
пуховая постель и жаркие  объятия  покорной  жены  на  скрипучей  кровати.
Завидую купцам первой гильдии! Жили себе, почесываясь. И понятия не имели,
что такое бикини или радиация. Ошеломлял лишь размер самовара у соседа. А,
старикашка?
   - Ты трепач, что я понял, трепач первой гильдии, -  проговорил  Никита,
потирая болевший висок.  -  Я  вчера  это  заметил.  Ты  можешь  трепаться
тридцать часов в сутки. Неужели не надоедает? Потом все эти "старикашки" и
всякая такая дребедень устарели давно.
   - Не следишь за современной литературой, Никитушка. А литература - что?
Литература отображает и изображает жизнь. - Валерий засмеялся.
   -  Ну,  можно  помолчать?   Честное   слово,   напоминаешь   включенный
магнитофон. Неужели не устаешь?
   - Будущая профессия, милый. Я же историк. Бесконечная тренировка языка.
Привык. Язык мой - хлеб мой.
   -  Именно  хлеб!  Вчера  ты  здорово  резал  правду-матку   профессору,
заслушаешься! Хорошо, что не полез к нему целоваться. Я ожидал. Все шло  к
тому. Но скажи, для чего ты начал тот спор?
   - Дитя ты, дитя! Наш  спор  с  тобой  бессмыслен,  -  ответил  Валерий,
смеясь. - Понимаю, Никитушка, ты ходишь еще в детских штанишках наивности.
А  жизнь  не  апельсин.  Вся  соткана  из  противоречий.  Все.   Прекращаю
дискуссию. Приехали.
   Он круто повернул машину во двор, тесный от деревянных  сараев,  и,  не
сбавляя  газа,  проехал  в  узком  проходе  меж  оград  сочно   зеленеющих
палисадников, остановил машину на заднем дворике, тихом,  знойном,  сплошь
заросшем травой и ромашками. Низкий одноэтажный дом  едва  был  виден  под
разросшимися деревьями; на старых его стенах, на скосившемся  крыльце,  на
новой "Волге" под навесом тополей  -  везде  желтели  солнечные  пятна;  и
потянуло сразу чуть сыровато от земли, пресно  запахло  травой,  и  чем-то
покойным, провинциальным повеяло от разомлевших на жаре нежных деревенских
ромашек в палисадниках, от ветхих, рассохшихся ступеней  крыльца  дома,  в
котором полутьма прохлады стояла в пустых окнах.
   Никого не было здесь.  Валерий  посигналил  дважды,  распахнул  дверцу,
превесело крикнул:
   - Привет, провинциалы! Мирно спите? Если не ошибаюсь,  все  смылись  из
этого дома.
   И Никита, вылезший из машины вместе с Валерием,  несколько  напряженный
от этой странной тишины маленького, немосковского дворика, тотчас  увидел,
как из-под "Волги" высунулись мускулистые с задранными  штанинами  ноги  в
кедах, задвигались по траве, затем глуховатый голос размеренно ответил:
   - А без ажиотажа можно?
   Валерий присел на корточки, играя ключиком.
   - Привет, Алеша! Вылезай! И не жестикулируй ногами. Я привез гостя.
   Мускулистые ноги  в  кедах  не  спеша  выдвинулись  из-под  машины,  от
движения задралась рубаха, обнажая плоский сильный живот, и Алексей  вылез
из-под "Волги", сел на траве, - рукава до локтей засучены,  руки  измазаны
маслом; тыльной стороной  ладони  провел  по  смуглой  щеке,  внимательные
темно-карие глаза изучающе оглядели Никиту с ног до головы, задержались на
его настороженном лице.
   - Здорово, Никита, - проговорил  Алексей.  -  Мы  ведь  с  тобой  почти
незнакомы. Верно?
   Никита  выжидающе  смотрел  на  него,  пытаясь  найти  сходство   этого
грубовато-смуглого парня в кедах, в темной, испачканной маслом  рубашке  с
тем Алексеем, которого он видел вчера,  но  ничего,  казалось,  общего  не
было.
   - Здравствуйте, - официально сказал Никита.
   - Не здравствуйте, а здравствуй, -  поправил  Алексей  и  вытер  ладони
тряпкой, не спуская прищуренных глаз с Никиты. - Пойдем, брат. На  крыльце
покурим. А ну-ка, Валька, - он строго кивнул Валерию, - возьми масленку да
смажь рулевые тяги. Только как свою. Ясно?
   Он был среднего роста  -  не  выше  Никиты,  но  крепче,  прочнее  его;
мускулистые руки, загорелое дотемна лицо,  плотная,  прямая  шея  вызывали
мысль о грубой силе, лишь  узкий  треугольник  кожи  на  груди,  видный  в
распахнутом вороте сатиновой рубашки,  совсем  не  тронутый  загаром,  был
неправдоподобно белым.
   - Значит, приехал, Никита? Вот теперь, кажется, познакомились.
   - Ваша мать, Ольга Сергеевна,  сказала  мне...  -  проговорил  серьезно
Никита.
   - Ольга Сергеевна не моя мать.
   - Я... не понял, - пробормотал Никита, удивленный его равнодушием,  как
будто Алексей говорил о человеке чужом,  незнакомом  и  мало  интересующем
его.
   - Садись на ступени, - сказал Алексей.  -  Хочешь  папиросу?  Так  вот:
Ольга Сергеевна - вторая жена Грекова. Следовательно, я не ее сын. Валерий
- да.
   Распыленный тополиный пух мягко летел, плыл в воздухе  над  зеленеющими
палисадниками, над тепловатыми деревянными  ступенями  крыльца,  осторожно
цеплялся за ромашки, за траву  невесомыми,  слабыми  островками.  Набухшие
тополиные сережки, лопаясь, падали с легким шорохом на  полированный  верх
машины,  под  которой,  насвистывая,  проворно  елозя  кедами  по   траве,
постукивал пневматической масленкой Валерий; он, видимо, делал  это  не  в
первый раз. И Никита, чувствуя на брови  скользяще-щекотное  прикосновение
рассеянного в воздухе липкого пуха, проговорил не совсем уверенно:
   - Никогда не знал...
   Медля, Алексей долго разминал тоненькую,  дешевую  папиросу  в  твердых
испачканных пальцах; чернели каемки масла под ногтями, лицо было  пятнисто
освещено сквозь ветви иглами солнца, и  тогда  Никита  увидел  косой  шрам
возле его тронутого сединой  виска.  "Кажется,  он  занимался  боксом?"  -
подумал он, вспомнив перчатки, кожаную тренировочную грушу в его  комнате,
и тотчас хотел спросить об этом, но договорил дрогнувшим голосом:
   - Никогда не знал, что в Москве у меня столько родственников.
   - Естественно. Если твоя мать - родная  сестра  профессора  Грекова,  -
Алексей зажег спичку, прикурил, положил руку на колено Никиты,  -  значит,
их много. Даже больше, чем надо, брат. Когда-то она бывала у всех.
   - Разве ты  знал  мою  мать?  -  недоверчиво  спросил  Никита,  смахнув
прилипший к потной переносице назойливо щекочущий пух, и  повторил:  -  Ты
когда-нибудь видел ее?
   Пекло солнце, и особенно остро чувствовался давящий зной на волосах,  и
Никита будто  по-особому  отчетливо  видел  смуглое  лицо  Алексея,  глухо
заросший травой дворик с палисадниками, густые тополя,  раскрытые  окна  в
низком деревянном домике, и даже представилось на секунду, что он все  это
давно видел, что это было давно знакомо ему. Но он никогда ничего этого не
видел, не мог знать, что здесь, в тихом зеленом дворике Замоскворечья, жил
его брат Алексей, и показалось ему сейчас, что его приезд сюда с  Валерием
походил на кем-то начатую игру, и он, как бы насильно втянутый в эту игру,
сказал:
   - Странно все-таки... В один день мы оказались родственниками...
   - К сожалению, -  ответил  Алексей  и  вдруг  нахмурился,  докуривая  в
ладонь. - Почти. Все мы на этой земле родственники, дорогой  брат,  только
иногда утрачиваем зов крови. Ясно? И это нас  освобождает  от  многого,  к
сожалению и к несчастью. Как  кардан,  Валерий?  -  с  прежней  строгостью
спросил он. - Ты жив, брат?
   - Что освобождает? Кого? - подал голос из-под машины Валерий, и там  на
миг перестала пощелкивать масленка. - Кого это ты цитируешь?
   - Зачем цитировать банальности? - сухо ответил Алексей, и вновь  Никите
бросился в глаза этот едва заметный косой шрам возле его виска.
   - Я ночую в твоей комнате, - сказал почему-то Никита.  -  Там  остались
перчатки и груша. Подумал, ты занимаешься боксом?
   Алексей сделал вид, что не  услышал  вопроса,  затаптывал  папиросу  на
ступени.
   - Ты боксер?  -  опять  спросил  Никита,  глядя  на  рассеченную  бровь
Алексея.
   -  Ошибся.  Боксом  я  увлекался  в  прошлом.  В  институте.  Сейчас  я
инструктор. В автошколе. Этот шрам - война. Царапнуло на Днепре...
   - Война? - повторил Никита, одновременно с беспокойством думая  о  том,
что Алексей не ответил, видел ли  он  его  мать.  Никита  знал,  что  мать
несколько раз приезжала по своим  сложным  делам  в  Москву,  но  подробно
никогда не говорила об этом.
   - И обкатываю машины своим ученикам. Эта "Волга" - одного инженера.
   - Ты видел когда-нибудь мою мать? - спросил Никита,  стараясь  говорить
естественно, но боясь поднять глаза, опасаясь выдать  напряжение  в  своем
взгляде. - Ты был знаком с ней?
   Он  посмотрел  на   Алексея:   тот   уже   стоял   около   крыльца   и,
сосредоточенный, поворачивал к солнцу расстеленную  на  траве  брезентовую
палатку, густо, как  гусеницами,  усыпанную  тополиными  сережками,  и  не
обернулся к Никите.
   - Ты когда-нибудь... - упорно проговорил Никита, - видел ее?
   Алексей  отпустил  палатку  и,  спокойно  выдерживая  упрямое  внимание
Никиты, облокотился на качнувшиеся под тяжестью его тела перила.
   - Да, раз я видел твою мать, - ответил Алексей.
   - И что?
   - Помню, она была в телогрейке.
   - В телогрейке? - переспросил Никита и сдвинул брови.  -  Это  тогда...
Какая тогда она была?
   - Она показалась мне суровой. В общем, отец  хотел  ее  обнять,  а  она
сказала: "Прости, я отвыкла от нежностей".
   - Что она сказала?
   - "Прости, я отвыкла от нежностей".
   И Алексей, оттолкнувшись от перил, подошел к машине, остановился  подле
торчащих ног Валерия, приказал грубовато:
   - Вылезай! Сам доделаю. И вот что. Бери иглу и зашивай палатку. Если уж
хочешь ехать в Крым. В трех местах дыры. Все дожди будут твои.
   - Алешенька, голубчик, пусть Дина зашьет, ни дьявола я в этом  деле  не
соображаю! - лежа под кузовом, жалобно взмолился  Валерий,  передвигая  на
траве длинные ноги. - Женское это дело, ей-богу!
   - Вылезай, историк, тоже мне! - скомандовал Алексей.  -  Надо  уметь  -
будешь уметь! И без дискуссий.
   - В чем дело? Это что, частнокапиталистические замашки или  современное
трудовое воспитание? Ты  понял,  Никитушка,  какого  брата  подкинула  мне
судьба? - Валерий захохотал, в то же время послушно вылез из-под кузова я,
расстегивая надетую для работы старую Алексееву пижаму, прислонился плечом
к  крылу,  притворяясь  обессиленным.  -  Для  того  чтобы   рабочий   мог
восстановить свои силы, эксплуататор должен давать столько, сколько  нужно
лишь для восстановления сил. Это по Марксу, Алешенька. Обед будет?
   - Видимо, тостов не  будет,  -  сказал  Алексей  с  грустно-насмешливой
улыбкой и спросил Никиту: - Ты окрошку  любишь?  Обыкновенную  деревенскую
окрошку?
   - Мне все равно, - ответил Никита, подходя к разостланной на солнцепеке
брезентовой палатке, которую минуту назад осматривал Алексей. -  Если  это
нужно, - сказал он не очень твердо, - я могу зашить. Если найдется большая
игла. Это нетрудно.
   - Так даже, брат? -  проговорил  Алексей  и  обратной  стороной  ладони
похлопал  Валерия  по  щеке.  -  Ты  слышал,  пижон?  Гомо  сапиенс,  царь
природы... Можешь учиться у геологов.
   Валерий же дурашливо завел  глаза,  завалил  назад  голову,  к  колесу,
схватился двумя руками за  грудь,  изображая  крайнюю  степень  сердечного
приступа как бы вследствие поразившего его несказанного восторга.
   -  О,  что  происходит!  Валидол!  Валокордин,  нитроглицерин!   Какого
родственника мы приобрели, Алеша! Умеет латать палатки! Идеал  домохозяек!
Шедевральный парень! Никита, а как насчет глажки брюк? А? Сможешь?
   - Могу и погладить, - сказал Никита, еще не  определив  для  себя,  как
следует отвечать -  серьезно  или  иронически.  -  Могу  и  стирать,  если
хочешь...
   - Прекрасно! Для того чтобы найти складку на моих джинсах,  не  хватило
бы и двух научно-исследовательских институтов! Погладим? По рукам?
   - Я сказал, что могу и погладить, - уже не без вызова повторил  Никита.
- Что это привело тебя в восторг?
   - А-а, понимаю, понимаю... - протянул Валерий с заинтересованным видом.
- Понимаю... Прошу прощения.
   - Не вижу твоей вины.
   - Все ясно! - произнес Алексей. - Сходи-ка, дорогой Валерий, в  дом  да
принеси иглу и суровые нитки. Возьми на кухне. В  ящике.  И  узнай  насчет
обеда. Иначе ты еще вспомнишь несколько цитат.



6

   Обедали в маленькой комнате с низким потолком, в открытые  окна  тянуло
из палисадника теплым травянистым воздухом.
   Обед  подавала  Дина,  утомленно-сдержанная,  медлительная,  как  после
бессонницы, и Никита, помня ее детский щебечущий голосок, блестящие  живые
глаза на вечере у Грекова, несколько стесненно наблюдал  за  ней,  впервые
разглядев ее вблизи. Вся тонкая,  в  узких  брючках,  в  прозрачной  белой
кофточке с воротничком, открывавшим слабо-нежные ключицы, Дина, знакомясь,
как-то рассеянно протянула хрупкую,  с  гладкой  атласной  кожей  руку,  и
Никита  легонько,  совсем  несильно  пожал  ее,  но  влажные   пальцы   не
шевельнулись в ответ, и она, только посмотрев, отвернулась молча.
   За столом она тоже молчала, не была навязчиво-гостеприимной, никому  не
улыбнулась и сидела выпрямившись, темные прямые волосы спадали  на  плечи,
на щеки, загораживали ее бледное лицо, ресницы опущены, губы сжаты.
   "Почему  она  молчит?"  -  думал  Никита,  вспоминая  то  смех  ее,  то
растерянное, почти испуганное выражение на ее лице вчера у Грекова,  когда
она встала и вышла за Алексеем.
   Валерий говорил за обедом много, ел окрошку с аппетитом, изображая, как
истово хлебали ее русские мужики, отдуваясь, крякал, подставляя под  ложку
кусок хлеба, и щедро хвалил кулинарные способности Дины. Говорил он  один,
и Никита испытывал неудобство от холодного равнодушия Дины и от того,  что
Алексей молчал, добродушно усмехаясь словам Валерия.
   Зеленоватый полусумрак  стоял  в  комнате,  провинциально  пахло  сухим
деревом в этом тихом, затерянном среди  Замоскворечья  одноэтажном  старом
домике, где жили Алексей и его жена; и было  странно  сознавать,  что  он,
Никита, и они никогда не знали друг друга,  никогда  не  были  нужны  друг
другу и спокойно, конечно, смогли бы так и прожить всю  жизнь,  как  живут
миллионы людей, и, подумав об  этом,  Никита,  наклонясь  к  тарелке,  все
незаметно вглядывался в Дину, в Алексея, стараясь ощутить в себе  какие-то
толчки родственных чувств, по было лишь  смутное  ощущение  любопытства  и
удивления тому, что они не только считались и могли быть, но  и  были  его
родственниками.
   - Если бы уважаемое человечество уплетало окрошку, черный хлеб и  квас,
- звучал  в  ушах  голос  Валерия,  -  оно  было  бы  здоровее.  Абсолютно
убежден... Подумать только - деликатес  некоторых  богатых  американцев  -
жареные муравьи! В Китае за  обе  щеки  уплетают  белых  мясных  червей  и
откормленных собак. В Японии телят поят пивом и массажируют перед убоем  -
для  вкусовых  качеств  мяса.  А  французы!  Нет,  кухня  достигла   такой
утонченности, что человеческий желудок становится не источником  жизни,  а
источником  извращенного  наслаждения.  Человек   стал   хилым.   И   вот,
пожалуйста, появляются болезни.  Римская  империя  погибла  от  ужасающего
обжорства. Диночка, почему вы морщитесь?
   - Ну и что дальше? - спросил Алексей.
   - Грубая пища делает человека сильнее.  Процесс  еды  должен  приносить
естественное удовольствие, а не смакование и Наслаждение. В  Древнем  Риме
был распространен рак желудка. Вы знаете это, друзья?
   "Мать умерла от рака. Потому что не  ела  грубую  пищу?  Много  лет  ее
кормили только деликатесами...  Откормленные  собаки  и  муравьи.  Что  за
чушь!"
   - Нам не угрожает это.
   "Кто это сказал? Алексей? Да, оказывается, он мой двоюродный брат..."
   - Нам не угрожают эти страхи. Твоя эрудиция  великолепна.  Но  нам  это
совсем не угрожает. Именно нам. Ясно? - сказал Алексей, и Никита поразился
тому, что его брат не соглашался с тем, с чем не соглашался и он.
   Алексей сидел напротив; и в проеме окна, среди тополиной листвы,  яркой
от  солнечных  бликов,   очерчивались   его   плечи,   шея,   глаза   были
спокойно-насмешливы, он повторил:
   - Нам пока не угрожает сладострастие  желудка.  Мы  еще  не  развращены
пресыщением. Мы физически здоровы. Нам  угрожает  другое  -  сладострастие
слов. В том числе и тебе. Ты утонешь в потопе слов. В  потопе,  ясно?  Кто
возьмет тебя в ковчег?
   - Алешенька, залезу сам, - успокоил Валерий, пригладив свой  выгоревший
добела на солнце короткий ежик волос. - В ковчеге нужны будут  аристократы
духа. А это соль земли. Что без нее делать?
   - Ты прав, брат. Интеллигенция всегда была и будет солью земли. Но если
все красноречивые говоруны считают себя аристократами духа, то  в  ковчеге
погибнут  без  соли.  Вместо  надежды  и  мысли  -   лишь   игра   слов...
Сладострастие болтовни. Кто сядет за весла в ковчеге?
   - Что ж, Алеша, не вся соль - дерьмо.
   Валерий сказал это, извинительно улыбаясь Дине, но тут узкие  брови  ее
брезгливо дрогнули; темные волосы мотнулись по щекам, и,  не  замечая  его
улыбки, она гневно сказала своим хрупким голоском:
   - Перестань говорить гадости, Валерий! Перестань!
   - Ди-иночка! Я материалист, - певуче сказал Валерий, пожимая плечами. -
Виноват. Не думал шокировать.
   Алексей как бы с неохотой посмотрел на бледное лицо жены, проговорил:
   - Ты, кажется, нездорова, Дина. Успокойся, пожалуйста.
   Он смотрел на нее с жалостью, и  она,  как-то  неестественно  торопясь,
выбежала из комнаты, и, когда бежала к двери, Никите было больно видеть ее
тоненькую, нагнутую спину, ее новую белую блузку, ее модные синие  брючки,
обтянутые на узких бедрах. Алексей закурил, пересел  от  стола  в  кресло,
утомленно вытянул ноги, откинув голову, и расслабил все  тело,  квадратные
плечи опущены, сигарета дымилась в руке у самого пола. И от всей позы его,
от плеч, от его крепкой загорелой  шеи  веяло  жесткой  и  прочной  силой,
вызывая какую-то смутную неприязнь к нему. Алексей молчал.  Валерий,  тоже
молчавший после ухода Дины, удрученно произнес: "А,  черт!"  -  и,  махнув
рукой, вышел из комнаты вслед за ней. За дверью было тихо, и было  тихо  в
комнате.
   Зной вливался в окна, жаром веяло со двора  -  пахло  нагретым  железом
сар