представляя за стеклом грозный и неотвратимый знак судьбы...  Но
там никого не было. Морозная ночь, чернея вершинами елей в темном небе над
крышами поселка, сверкала  в  пустыне  неба,  переливаясь  созвездиями,  и
крупная, прекрасная, как первая любовь, голубая  звезда  нежно  и  космато
мерцала, пульсировала, порхала на одном месте - над  заваленным  сугробами
коридором просеки.
   И, прислонясь лбом к мерзлому стеклу, он тогда подумал, что Игорь  ушел
из этого земного мира, так и не увидев, не познав, не  ощутив  вот  такого
ночного неба, в котором  было  все:  жизнь,  юность,  молодость,  ожидание
любви, сожаление о невозвратимо прожитых годах, и где была  непостижимость
смерти сына, уже выраженная беспощадной невозможностью видеть ни само  это
небо, ни это далекое, околдованное порхание пылающей звезды...
   На рассвете, в глухой  стуже,  хрустящей,  деревенской,  сугробной,  он
побежал на станцию, разбудил ничего не соображавшего дежурного, кинулся  к
телефону, набрал номер московской квартиры, а  когда  отозвался  в  трубке
сонный, захлестнутый испугом  голос  жены,  спрашивающей,  что  случилось,
задохнувшись, ответил шепотом: "Я хотел услышать тебя", -  и  затем  целый
час стоял на перроне, курил, справляясь с сердцебиением.
   Это тихое сумасшествие продолжалось до осени.


   - Вы сказали, господин Дицман, что  мы  за  мир  между  интеллигенцией.
Какой смысл вы вкладываете в свой лозунг?
   -  Не  лозунг,  а  вера,  господин  Никитин.   В   лозунгах   я   давно
разочаровался. Вы хотите коснуться политики?
   - Сейчас - нет. Воздержимся по мере возможности.
   - Если они объединятся,  -  проговорил  все  время  молчавший  Вебер  и
залился смешком,  погонял  соломинкой  в  коктейле  ломтик  лимона,  -  то
организуется какая-нибудь чепуха  и  очень  и  очень  большая  говорильня.
Каждый день начнут что-то придумывать немыслимое.  Какую-нибудь  карманную
революцию. А я не интеллектуал, а издатель, что буду делать я? Я  останусь
реалистом. Нет, нет?  Я  буду  по-прежнему  выпускать  книги  на  спрос  и
выпускать программы по телевидению,  скажете,  нет?  По  вечерам  во  всех
немецких домах будут смотреть меня, а не слушать  вашу  заумную  болтовню.
Нет? Нет? Детективные фильмы, ревю, хорошая реклама - для  немцев  гораздо
больше, чем словесные закавычки интеллектуалов.
   - Теперь видно, что вы капиталист, - сказал Самсонов и пошутил: -  Даже
по внешнему виду вы похожи на представителя крупного капитала.
   Господин  Вебер,  удобно  развалившийся   в   кресле   перед   камином,
полненький, краснолицый, с крепкой и гладкой лысиной, пил мало,  казалось,
в дреме потягивал через соломинку  лимонный  коктейль  и  после  замечания
Самсонова   почмокал   губами,   небольшие   умные   глазки   его    стали
чутко-внимательными.
   - Внешне я похож на вас, господин Самсонов.  -  Принимая  шутку,  Вебер
благодушно очертил соломинкой в воздухе габариты Самсонова. - Похож,  хотя
по вашим законам вы не имеете права владеть ни издательством,  ни  акциями
телевидения. Нет? Нет? - Он тянул слова, произносил их полувнятно,  однако
эти вопросительные "Nicht? Nicht?"  выговаривал  жаргонной  скороговоркой,
что снижало серьезность его речи и располагало на мирный лад.  -  Судя  по
вашим... мм... печатным представлениям, по вашим карикатурам в газетах,  -
продолжал господин Вебер, и заплывшие  смешливые  его  глазки  задвигались
весело, - капиталист - это кто? Господин  с  большим  животом,  в  жилете,
сидит на мешке, с долларами, к тому же двумя руками душит за горло бедного
голодного рабочего, и зубы оскалены. Нет? Нет?
   - Имело место, господин Вебер, - согласился Самсонов,  потянув  ниточку
разговора к себе. - А как иначе прикажете  показывать  капиталиста?  Разве
это не отвечает сути?
   - В этом случае вы можете со  мной  не  спорить,  -  совсем  добродушно
возразил Вебер. - Я давно собираю коллекцию карикатур на капиталистов.  Из
всех газет мира: я должен видеть свой облик в понимании других. Карикатура
в ваших  коммунистических  газетах  -  это,  надо  полагать,  политическое
отношение к моему классу... И это  мне  интересно  знать.  Лота!  -  И  он
помахал соломинкой в направлении бутылок на столике, ласково  прищуриваясь
на молодую свою жену. - Что-что, а считать я умею, по два  куска  льда  ты
кладешь в виски. Не сядет твой голос? Нет, нет?..
   -  Ты  почему-то  хочешь  знать,  что  думают  о  твоих  деньгах  люди,
презирающие деньги, - сказала Лота Титтель низким контральто. - Твое хобби
приносит тебе сомнительное удовольствие.
   - Как у нас, так и у них политическая  карикатура  -  жалкая  и  грубая
пропаганда, рассчитанная на толпу! - вставил господин Дицман  и  поднес  к
носу пачку сигарет, вдохнул сильно запах табака. - Я не  хотел  бы  сейчас
копаться в дрянной политике! От нее болит  голова.  Не  так  ли,  господин
Никитин?
   - Так. И не совсем так. Что может современный человек без политики?
   - Но, господин Никитин!..
   - Вот что я вам скажу, господа, насчет  политики  без  всяких  "но",  -
решительно, по-мужски вмешалась Лота  Титтель,  и  косметически  красивое,
удлиненное ее лицо с веерообразными ресницами и ниточками бровей  страстно
порозовело. - Я почувствовала на своей  шкуре  эту  самую  политику,  если
хотите знать! И это было неприятно. Я недавно была  приглашена  в  Польшу,
пела немецкие песенки, немного классики,  немного  мировых  шлягеров.  Мне
заказывали прямо из зала... Меня нигде так не встречали, как в Варшаве!  Я
просто влюбилась в поляков!  Потом  я  допустила  идиотский  просчет.  Мне
нравится песня о Тамерлане. Очень популярная у нас,  на  Западе.  Страшный
восточный завоеватель, жестокий и  сильный,  после  того,  как  завоевывал
города, он желал обладать пленницами. И набрасывался на них  как  зверь  -
р-р-р!  -  Она  положила  янтарный   мундштук,   заправленный   ментоловой
сигаретой, в пепельницу, изобразила скрюченными  пальцами,  как  Тамерлан,
исполненный дикой страсти, набрасывается на пленниц, и продолжала: -  Этот
шлягер заканчивается пристальным взглядом в зал и  вопросом:  "А  есть  ли
среди вас Тамерлан?" Сначала в зале было тихо, мне никто не аплодировал. И
только через минуту похлопали  из  вежливости.  Вот  как  я  обидела  моих
любимых поляков...
   - Когда  вы  едете,  прелестная  Лота,  на  Восток,  следует  тщательно
выбирать репертуар, - не отнимая пачку сигарет от  раздувающихся  ноздрей,
заметил иронически Дицман. - Восток не всегда воспринимает юмор  западного
толка. Между нами есть разница.
   - Разумеется, господин Дицман, - не без яда сказал Самсонов.  -  Восток
до сих пор занят проблемами белых медведей, мешающих трамвайному движению,
и проблемой покупки валенок для посещения театра.
   - О, о! - вскричал, оживляясь, Дицман и, бросив пачку на столик, поднял
обе руки. - Сдаюсь, атака с Востока! Тогда ответьте мне, господа  русские,
почему ваши солдаты насиловали немок, когда вошли в Германию?
   - Насиловали? Вы убеждены? - удивился Никитин.
   - Я знаю, господин Никитин. И не один случай.
   - Но, может быть, в некоторых случаях немки сами хотели испытать  этого
восточного Тамерлана? Возможно считать и так? - ответил Никитин,  сохраняя
меру светской вежливости. - Категорическое утверждение всегда  рискованно,
господин Дицман.
   Тотчас все повернулись  к  нему,  настороженные  повышенным  интересом,
вроде бы ответ его снял с чего-то табу; госпожа  Герберт,  опустив  глаза,
молитвенно  тронула  медальончик  на  груди,  погладила,  потеребила  его,
натягивая маленькую цепочку; господин Вебер сквозь пыхтенье пустил смешок,
Дицман заострил насмешливый взгляд, приготовленный  к  возражению,  однако
Лота Титтель неожиданно подбоченилась по-крестьянски и, тряхнув по  плечам
золотисто-рыжими ручьями волос, воскликнула утвердительным голосом:
   - Правильно, господин Никитин! Женщину  невозможно  изнасиловать,  если
она не желает! А я хочу сказать о другом - о поляках, господа! Я  полюбила
умных, тонких и музыкальных поляков.  Они  гостеприимны,  воспитанны,  они
ничего не говорили о войне при мне. Они молчали. Они не хотели напоминать.
Когда я сказала, что хочу посмотреть Освенцим, мне ответили, что этого  не
надо делать, мне, немке, будет неприятно. Тогда я  настояла  и  поехала  в
Освенцим, и сама увидела настоящий ад. Там можно сойти с  ума,  достаточно
представить! Безмозглые садисты - вот кто они  были,  военные  немцы!  Мне
хотелось царапать морды нашим эсэс! И вот что я вам скажу:  теперь  смешно
говорить про какое-то дурацкое изнасилование бедных и невинных немок.  Нам
следует просто заткнуться!
   - Война есть война, милая Лота, - сказал Дицман,  усмехаясь.  -  Многим
немцам  как  типу  свойствен  не  садизм,   а   мазохизм,   выраженный   в
беспрекословном послушании. Война - это приказ. Вы плохо знаете  ту  пору,
прелестная Лота!
   - Война - это дерьмо, дерьмо без всяких  интеллигентских  философий!  -
скандально  оборвала  Лота  Титтель  и  дымящейся  в  мундштуке  сигаретой
показала на господина  Вебера,  взглянувшего  на  нее  из  глубины  кресла
нежно-снисходительными,  расположенными  к  любой   ее   Детской   шалости
припухлыми глазками. - Мой капиталист  не  захотел  взять  на  телевидении
фильм, который я сняла в Освенциме. Он говорит, что этого никто  не  будет
смотреть,   а   сам   напичкивает   программы   дерьмовыми   американскими
детективами, этим киномусором вестернов для канализационной трубы! Одно  и
видишь: потертые джинсы на острых мужских виляющих задницах и - пиф!  паф!
уэл, уэл! - Лота Титтель скривила рот, произнося  задушенным  басом  "уэл,
уэл", и щелчками  языка  произвела  звуки  беглых  выстрелов,  нацеливаясь
мундштуком в бокалы на  столике.  -  Это  нужно  только  телячьим  мозгам,
которых слишком много развелось за последние годы!  Никто  не  желает  как
следует ни о чем подумать! Все  думают  день  и  ночь  о  холодильниках  и
машинах - и хотят делать деньги, как в Америке!
   - Лота,  -  мягко  сказал  господин  Вебер,  по-видимому,  привыкший  к
грубоватой несдержанности жены,  и  спрятал  многоопытные  свой  глазки  в
бокале с коктейлем, погонял  соломинкой  ломтик  лимона.  -  Ты  в  первую
очередь   очаровательная   актриса,   а   не   депутат    бундестага    От
социал-демократической  партии...  Нет,  нет?  Сейчас   никто   не   хочет
возвращаться к прошлому, беспокоить себя, усугублять комплекс  вины.  Нет,
нет?
   Лота Титтель сделала резкий протестующий жест,  опять  тряхнула  рыжими
волосами.
   - Потому что политика - все то же дерьмо,  Карл!  Все  как  сумасшедшие
делают деньги, и скоро Германия превратится в последний американский  штат
в Европе! Мы скоро не будем видеть  неба,  как  разжиревшие  и  похотливые
свиньи! Тебя нацисты морили в концлагере, Карл, но и ты не  хочешь  ничего
вспоминать! Деньги, деньги, деньги!..
   Господин Вебер, с прежней нежностью взглядывая на жену, почесал лысину,
пососал через соломинку коктейль и  заговорил  тоном  человека,  безобидно
желающего утвердить зыбкую непостижимость истины:
   - В сорок пятом, когда освободили концлагерь, никто из нас не  думал  о
деньгах, Лота. Я тогда был вот такой... - Вебер оттопырил мизинец. -  Нет?
Нет? Таким, господа, вы меня не можете вообразить. Я был тощий  сморчок  и
едва мог двигаться от истощения... Но была уже свобода,  и  я  смотрел  со
слезами на солнце, на  траву  -  была  сохранена  жизнь,  проклятая  война
закончилась, нацистов уже нет, тогда я был счастлив, господа!..
   - Вас освободили русские или американцы? - поинтересовался  недоверчиво
Самсонов.
   - Нас освободили американские солдаты. Они приехали на танках и сломали
ворота. Втроем мы вышли  из  лагеря  на  дорогу  и  пошли  в  американский
госпиталь.  Со  мной  был  англичанин,  сбитый  летчик,  аристократический
молодой  человек,  окончил  Оксфордский  университет,  и  двенадцатилетний
мальчик, отец его умер в лагере. У нас не было сил в тот день свободы.  Мы
тащились по дороге и улыбались весеннему  дню,  как  безумные  счастливцы.
Везде валялись в кюветах разбитые бомбежкой машины, и в  одной,  помню,  -
грузовой "опель-блитц" - был  разбит  сейф  с  деньгами.  Миллионы,  целые
миллионы марок пачками высыпались на асфальт. Что? Нет, нет? Марки  летели
по дороге, они скапливались  в  кюветах,  липли  к  подошвам,  просто  как
рекламные листки. Никто не обращал на них внимания. Жизнь, господа, пьяное
ощущение жизни - и больше ничего! И только один наш милый  мальчик  собрал
несколько купюр, как собирают почтовые открытки. Нет, нет? Потом мы  дошли
до американского госпиталя, упали на пол и заснули  как  убитые.  Когда  я
проснулся, рядом лежал мальчик и с интересом смотрел на деньги...
   - Как? Рядом лежал мальчик! - вскричал с живостью Дицман и закинул ногу
на ногу, покачивая узконосым полуботинком, видна была подвижная  щиколотка
из-под  узких  брюк,  обтянутая  красным  шелковистым  носком.   -   Очень
любопытно, господин Вебер! Нежный двенадцатилетний мальчик?..
   - Вы, интеллигенты, - благодушно перебил Вебер, - всюду ищете секс.
   - Ловлю вас на слове, господин Вебер! - засмеялся Дицман и заговорщицки
стрельнул наркотически яркими глазами в Никитина и Самсонова. - Как  звали
мальчика?
   - Я хотел сказать, - продолжал господин Вебер, - что через три дня было
объявлено: старые рейхсмарки входят в обращение. Но и тогда  мы  не  очень
жалели, что не набили карманы деньгами... Что бы сделал сейчас я, если  бы
посчастливилось найти на дороге разбитый сейф с деньгами?  Позвонил  бы  в
полицию, может быть, и сошел бы с ума в психиатрической больнице от  своей
нерешительности. Нет, нет?
   Его полнокровные красные щеки как-то  плутовски  надулись,  он  пырхнул
рассыпчатым смешком, и тут Никитин сказал разочарованно:
   - Какой хороший сюжет вы испортили, господин Вебер.
   - Я продаю его вам в первозданном виде, -  ответил  довольный  господин
Вебер. - Вставите мой сюжет в роман, который я издам хорошим тиражом, пять
процентов от проданной книги мне... Впрочем, можете заплатить черной икрой
в Москве. Нет, нет?
   - Контракт! Я выписываю чек! Но при условии, если в романе будет нежная
история  с  мальчиком!  -  ернически  воскликнул  Дицман  и  выхватил   из
внутреннего кармана пиджака чековую книжку, потряс ею. -  Думаю,  что  при
вашем таланте, господин Никитин, вы  эту  вакантную  историю  написали  бы
весьма впечатляюще!
   - В шутке явное предложение,  -  Самсонов  толкнул  под  столиком  ногу
Никитина. - Ясно?
   - Благодарю вас, - сказал Никитин. - Спрячьте чековую книжку, иначе  вы
соблазните меня лаврами Генри Миллера.
   - Сюжет куплен за одну марку, господа! Разрешите  мне  быть  поверенной
господина Никитина?
   Госпожа Герберт щелкнула  замочком  своей  лаковой  сумочки,  повертела
перед всеми новенькой металлической маркой и вложила ее в карман господина
Вебера; тот, покрякивая, подмигивая, похлопал рукой по карману, говоря:
   - Сюжет продан слишком дешево. Нет? Нет?
   - Благодарю, госпожа Герберт, я готов взять вас в секретари, потому что
уверен - не прогорю, - сказал Никитин.
   Она улыбкой ответила на этот милый словесный пустяк, а он  с  насильной
попыткой  найти  твердую  точку  ощущения  опять,   как   в   раздражающем
воспоминании забытой, вертящейся  на  памяти  фамилии,  подумал,  что  тот
вопросительный, долгий, пристальный взгляд ее, удививший его, и  постоянно
улавливаемое им внимание ее, и эта полукокетливая  улыбка  были  в  схожих
обстоятельствах и раньше когда-то: так же в некий час шло тепло от камина,
тянулся сигаретный дым под зонтиком торшера,  так  же  сидел  он  напротив
какой-то женщины, говорил ей те же  необязательные  слова,  какие  говорил
сейчас, и она отвечала ему неясной  улыбкой,  уже  виденной  им  в  смутно
прошедшем кругу другой жизни. Но при всем усилии памяти он не  мог  ничего
вспомнить точно, ибо это были не мысли, а тени мыслей,  не  реальность,  а
белесая тень реальности.
   "По-моему, она чем-то обеспокоена, она в чем-то опасается  за  меня,  -
думал Никитин. - И это передается мне ее  взглядом,  улыбкой  и  вот  этой
маркой, которой она очень быстро закончила разговор".
   - Как странно, господа,  вы  обсмеяли  время,  связанное  с  войной,  -
проговорил недовольно Самсонов, скрестив  на  груди  толстоватые  руки.  -
Деньги, мальчик, пикантные истории.  В  конце  концов,  есть  и  серьезные
понятия, связанные с прошлой трагедией Германии.  Я  имею  в  виду  судьбу
вашего народа, родины,  ответственность  перед  будущим.  За  что  погибли
миллионы немцев?
   Господин Дицман вскинулся, подпрыгнул в кресле, всплеснул всеми десятью
растопыренными пальцами над столиком.
   -  Что?  Понятия  "родина",  "народ"?  "Ответственность"?   Они   давно
претерпели инфляцию! Они были использованы Гитлером в нацистских  целях  и
дискредитировали себя! Старые понятия  "отчизна"  и  "долг"  теперь  опять
используются маленькой кучкой реваншистов! Вы  плохо  знаете  современного
западного человека, если говорите о довоенных  добродетелях.  У  западного
человека нет сейчас родины в вашем понимании! У него  есть  паспорт,  есть
формальное гражданство,  только  это  соединяет  его  с  государством!  На
немецком паспорте написано: для  всех  стран!  Для  всех  стран,  господин
Самсонов!
   - Итак, я уяснил: полнейший космополитизм? Разумеется, так  легче  жить
свободным интеллектуалам в абстрактном мире, так сказать!
   - Как?  Космополитизм?  Абстрактно?  Ха-ха!  Вы  остроумно  сказали!  -
вскричал Дицман. - Космополитизм - прекрасно, каждый свободен в выборе,  и
никому нет ни до кого дела. Но...  свобода  на  Западе  несет  с  собой  и
равнодушие, и отчуждение друг от друга - парадокс современного мира! Я  не
хочу ничего приукрашивать, господин Самсонов! Западный интеллигент одинок.
Очень одинок.
   -  Значит,  при  диктатуре  нацизма   не   было...   этого   проклятого
одиночества, отчуждения людей, господин Дицман?
   - В той степени, как сейчас, нет. Было другое - страх. Сейчас не сажают
в концлагеря, не  убивают,  никого  не  преследуют...  и  в  то  же  время
отчуждение людей - не меньшая и не лучшая болезнь общества, чем  проклятый
человеческий страх! Да, это так!
   - Тогда разрешите спросить: в чем дело? -  упрямо  выговорил  Самсонов,
выдерживая стремительный натиск Дицмана, и сильнее сплел руки на груди.  -
Выходит, что неплох  был  "третий  рейх"  с  его  понятиями  фатерланда  и
"Дойчланд, Дойчланд юбер аллес"?
   - Вы хотите заподозрить во мне приверженца гитлеровской диктатуры?
   - Не хочу. Но мне известно, что нацистский аппарат на десять  процентов
состоял из интеллигенции, господин  Дицман.  Именно  в  недалекой  истории
интеллектуалы Германии нередко играли роль своего рода духовной полиции. Я
не знаю вас и говорю о той интеллигенции,  у  которой  руки  по  локоть  в
крови, извините за откровенность!
   - О,  господин  Самсонов!..  -  с  мягким  упреком  произнесла  госпожа
Герберт, взглянула на худощавое лицо Дицмана и потупилась.
   "Подавил первые огневые точки,  сейчас  без  передышки  начнет  утюжить
траншею, узнаю Платона, - подумал Никитин, испытывая досаду на неумеренную
резкость Самсонова, в запальчивости переступившего как бы запретный предел
в споре. - Но почему мне кажется все время,  что  она  не  хочет  никакого
обострения спора и встревожена чем-то?"
   - Вы обвиняете нас в грехах наших отцов? - спросил господин Дицман,  по
всей видимости, не ожидавший сердитой прямоты  Самсонова,  и,  всем  видом
своим отказываясь что-либо понимать, страдальчески завел глаза к  потолку.
- Вы утверждаете, что кровь на руках наших отцов испачкала и наши руки?
   - Говорите, говорите, господин Самсонов! -  Лота  Титтель,  нетерпеливо
взмахивая веерообразными ресницами, возбужденная выпитым виски, грубоватым
напором этого неуклюжего русского, гибко полулегла в кресле, при  этом  ее
тугая, тонкая, затянутая во что-то серебристо