щ  сержант,  вы  не
поверите своим ушам! Вы сами посмотрите, - произнес Скляр секретным шепотом.
- Там, в воронке!..
   Они подошли к бомбовой воронке: снизу доносился говор. Кондратьев откинул
брезент, и все трое соскользнули вниз, к костру, в дым,  в  тепло,  в  запах
парных шинелей.
   Возле огня в окружении солдат и  потного  растерянного  старшины  Цыгичко
сидел на ящике капитан Ермаков, свежевыбритый, веселый,  в  расстегнутой  на
груди шинели, ел из котелка горячую кашу, дул на ложку,  глядя  на  вошедших
темными  улыбающимися  глазами.  И  обрадованный  Кравчук  мгновенно   успел
заметить, как Шурочка прикусила белыми зубами губу, как золотая  пуговка  на
высокой ее груди всколыхнулась, как у Кондратьева стало беззащитным лицо.
   - Сережка!.. - воскликнул Ермаков, швырнул со звоном ложку в  котелок  и,
оттолкнув умиленно заморгавшего старшину,  встал  навстречу.  -  Здравствуй,
Сережка! Здравствуй, Шура! Здорово, брат Кравчук!
   Он сильно обнял Кондратьева, потом Кравчука, шутливо обнял и Шуру, звонко
поцеловал ее в щеку и засмеялся.
   - А ну-ка садись все! Старшина, котелки да горячую кашу!  Да  пожирней  у
меня! Мигом!
   - Слушаюсь, товарищ капитан!
   Старшина Цыгичко, пожилой человек с  острым  хрящеватым  носом  и  пухлым
откормленным лицом не вылез  -  выпорхнул  из-под  брезента,  струйка  песка
зашуршала, скатываясь к сапогам Шурочки,  а  Кондратьев  опустился  на  угол
ящика, проговорил взволнованно:
   - Неожиданно ты. Из госпиталя? А я вот за тебя командую...
   - Очень рад, - сказал Ермаков. - Слушай, по  дороге  узнал,  что  у  тебя
четыре орудия на той стороне, а здесь ребята рассказали, что  только  два...
Значит, половины батареи нет? Объясни, пожалуйста.
   Кондратьев вздохнул, положил руки на колени и сконфуженно стал  говорить,
что только два орудия удалось  переправить  на  правый  берег:  одно  прямым
попаданием разбило на пароме, на середине Днепра, плоты затонули;  четвертое
орудие еще не вернулось из армейских мастерских, оно там второй день;  вчера
убило лейтенанта Григорьева, ранило сержанта Соляника,  наводчика  Дерябина,
остальные добрались сюда вплавь, с ранеными. Это было прошлой ночью...
   Ермаков ковырнул ложкой дымящуюся кашу, бросил ложку в котелок.
   - Значит, фактически батареи нет?
   - Да, я сейчас от саперов. Просят людей. Бесконечные потери у них.
   - Сколько же они просят людей?
   Кондратьев закашлялся, отвел лицо, смущенно стряхивая слезы,  выдавленные
бухающим, простудным кашлем.
   - Шесть человек.
   По острову пронеслись скачущие разрывы - вдоль берега,  ближе,  ближе,  -
брезент упруго вогнулся. Все сидевшие  в  воронке  напряженно  начали  есть,
никто не глядел на Ермакова, на Кондратьева, все ожидали: шесть  человек,  -
значит, идти сейчас от этого костра туда, под огонь, в холодную воду,  чтобы
выполнять чужую работу саперов.
   - На чужой шее хотят в рай съездить, - сказал Деревянко безразлично.
   Лузанчиков, закутавшись в  кравчуковскую  плащ-палатку,  блестя  глазами,
придвинулся к костру, Елютин с недоверчивым видом  поскреб  пустой  котелок,
перевернул его, на дно невозмутимо  положил  часы.  И  придержал  их  рукой,
потому что  часы,  позванивая,  заплясали  от  взрывов.  Бобков  преспокойно
вытирал соломой ложку, посматривал на хмурого
   Кравчука, из-за спины его вопросительно выглядывал телефонист.
   Разрывы скакали по острову.  Один  из  них  тяжко  встряхнул  воздух  над
брезентом.
   Тогда в воронку, расплескивая на  добротную  офицерскую  шинель  кашу  из
котелков, шумно вкатился на ягодицах старшина Цыгичко, фальшиво посмеиваясь,
сообщил:
   - Як саданет коло кухни,  чтобы  его  дьявол!  Коней  начисто  побьет!  А
прожектором по берегу... да пулеметы... Чешет, як сатана!
   Он возбужденно  раздувал  хрящеватый  нос,  ставя  котелки,  и  почему-то
искательно улыбнулся Шурочке. А она, напряженно следя за колебанием  костра,
проговорила с насмешливой дерзостью:
   - Все снаряды рвутся около кухни.  Давно  известно!  Стреляют  у  нас,  а
снаряды рвутся у вас.
   Но в это мгновение никто не поддержал  ее.  Старшина  осторожно  вздохнул
через ноздри, отошел в тень, аккуратно соскребывая щепочкой кашу на шинели.
   - Шесть человек? - переспросил Ермаков и посмотрел на  Кондратьева  почти
нежно. - Ни одного человека. Куда, к черту,  вы  годны  сейчас?  Наворачивай
кашу.
   - Я обещал саперам, - возразил Кондратьев, от  волнения  картавя  сильнее
обычного, и наклонился к огню, стиснув на коленях худые руки. -  Видел,  что
происходит на острове? Саперы просто не успевают...
   Ермаков  носком  сапога  толкнул  дощечку  в  костер,  отчего   зазвенела
начищенная шпора, громко позвал:
   - Старшина! - И когда Цыгичко со сладким ожиданием оборотил к нему  сытое
лицо свое, спокойно спросил: - Сколько раз за мое  отсутствие  опаздывали  в
батарею с кухней?
   - Товарищ капитан!.. Як же можно?
   - Полагаю, не меньше шести раз.  Таким  образом:  отберите  пять  человек
ездовых, вы - шестой. И в распоряжение саперов. Повара Караяна  оставьте  за
себя. Все.
   В быстрых, ищущих опору пальцах старшины сломалась  щепочка,  которой  он
чистил шинель, выбритые щеки задрожали.
   - Товарищ капитан...
   Ермаков внимательно оглядел его с ног до головы, спросил тоном некоторого
беспокойства:
   - Много ли у вас еще годных шинелей в обозе, Цыгичко?
   - Нету, товарищ капитан... Як же можно?..
   - На самогон меняете? Или на  сало?  У  вас  было  двенадцать  шинелей  в
запасе. - Ермаков бесцеремонно повернул мгновенно  вспотевшего  старшину  на
свет, опять осмотрел его. - Что ж,  прекрасная  офицерская  шинель.  Отлично
сшита. Снимите, она вам мала. Вы растолстели, Цыгичко. У  вас  не  фронтовой
вид. - И обернулся к Кондратьеву: - Снимите-ка свою шинель.  И  поменяйтесь.
Как вы раньше не догадались, Цыгичко? Люди ходят в мокрых шинелях,  а  вы  и
ухом не шевельнете.
   Цыгичко  задвигался,  не   сразу   находя   пуговицы,   начал   торопливо
расстегивать шинель, а Кондратьев, с красными  пятнами  на  щеках,  невнятно
проговорил:
   - Не стоит... Не надо это... Зачем? Пальцы Цыгичко  замедлили  скольжение
по пуговицам. Заметив это, Ермаков чуточку поднял голос:
   - Снять шинель!
   Старшина, суетливо ежась,  как  голый  в  бане,  снял  шинель,  отстегнул
погоны, и Кондратьев неловко накинул ее на влажную гимнастерку.
   - Марш! - сказал Ермаков старшине. - И через  десять  минут  с  людьми  к
саперам. Думаю, ясно. - Он улыбнулся молчавшей Шурочке. - Пошли!
   "Хозяин приехал", - удовлетворенно подумал  строго  наблюдавший  все  это
сержант Кравчук.
   И понимающе посмотрел в спину Шурочке, которая вслед за Ермаковым покорно
выбиралась из воронки.
   - Ты ждала меня, Шура?
   - Я? Да, наверно, ждала.
   - Почему говоришь так холодно?
   - А ты? Неужели тебе  женщин  не  хватало  там,  в  госпитале?  Красивый,
ордена... Там любят фронтовиков... Ну,  что  же  ты  молчишь?  Так  сразу  и
замолчал...
   - Шура! Я очень скучал...
   - Скуча-ал? Ну кто я тебе? Полевая походная жена...  Любовница.  На  срок
войны...
   - Ты обо всем этом подумала, когда меня не было здесь?
   - А ты там целовал других женщин и не думал, конечно,  об  этом.  Ах,  ты
соскучился? Ты так соскучился, что даже письмеца ни одного не прислал?
   - Госпиталь перебрасывали с  места  на  место.  Адрес  менялся.  Ты  сама
знаешь.
   - Я знаю, что тебе нужно от меня...
   - Замолчи, Шура!
   - Вот видишь, "замолчи"! Что ж, я ведь тоже солдат. Слушаюсь.
   - Прости.
   Он сказал это и услышал, как Шура ненужно  засмеялась.  Они  остановились
шагах в тридцати от воронки. Ветер, колыхая во тьме голоса  все  прибывавших
на остров солдат, порой приносил струю  тошнотворного  запаха  разлагающихся
убитых лошадей, с сухим шорохом ворошил листьями. Они сыпались, отрываясь от
мотающихся на ветру ветвей, цеплялись за шинель, - по острову  вольно  гулял
октябрь. Впотьмах смутно белело  Шурино  лицо,  угадывались  тонкие  полоски
бровей, но ему был неприятен этот ее ненужный смех, ее  вызывающий,  горечью
зазвеневший голос. Ермаков сказал:
   - Что случилось, Шура?
   Он притянул ее за несгибавшуюся спину,  нашел  холодные  губы,  с  жадной
нежностью, до боли, почувствовав свежую скользкость ее зубов.  Она  отвечала
ему  слабым  равнодушным  движением  губ,  тогда  он  легонько,  раздраженно
оттолкнул ее от себя.
   - Ты забыла меня? - И, помолчав, повторил: - Забыла?
   Она оставалась недвижной.
   - Нет...
   - Что "нет"?
   - Нет, - сказала она упрямо,  и  странный  звук,  похожий  на  сдавленный
глоток, вырвался из ее горла.
   - Шура! В чем дело? - Он взял ее за плечи, несильно тряхнул.
   Она все молчала. Справа,  метрах  в  пятнадцати,  ломясь  через  кусты  и
переговариваясь, прошла группа солдат к Днепру, один сказал: "К утру  успеть
бы...".
   Нетерпеливо переждав, он опять обнял ее,  приблизил  ее  лицо  к  своему,
увидел, как темные полоски бровей горько, бессильно вздрогнули,  и,  откинув
голову,  кусая  губы,  она  беззвучно,  прерывисто,  стараясь  сдерживаться,
заплакала. Она словно рыдала в себя, без слез.
   - Ну что, что? - с жалостью спросил он,  прижимая  ее,  вздрагивающую,  к
себе.
   - Тебя убьют, - выдавила она. - Убьют. Такого...
   - Что? - Он засмеялся. - Прекрати  слезы!  Глупо,  черт  возьми!  Что  за
панихида?
   Он нашел ее рот, а она резко отклонила голову, вырвалась и,  отступая  от
него, прислонилась спиной к сосне; оттуда сказала злым голосом:
   - Не надо. Не хочу. Ничего не надо. Мы с тобой четыре  месяца.  Фронтовая
любовница с ребенком?.. Не хочу! И меня могут убить с ребенком...
   - Какой ребенок?
   - Он может быть.
   - Он, может быть, есть? - тихо спросил Ермаков, подходя к ней. -  Что  уж
там "может быть"! Есть?
   - Нет, - ответила она и медленно покачала головой. - Нет. И не будет.  От
тебя не будет.
   - А я бы хотел. - Он улыбнулся. - Интересно, какая ты мать. И жена... Ну,
хватит слез. В госпитале я тебе не изменял. Умирать не собираюсь.  Еще  тебя
недоцеловал. Поцелуй меня.
   Шура стояла, прислонясь затылком к сосне.
   - Ну, поцелуй же, - настойчиво попросил он. - Я очень соскучился. Вот так
обними (он положил ее  безжизненные  руки  к  себе  на  плечи),  прижмись  и
поцелуй!
   -  Приказываешь?  Да?  -  безразличным  голосом  спросила  она,   пытаясь
освободить руки, однако он, не отпуская, уверенно обвил их вокруг своей шеи.
   - Глупости, Шура! Ведь я еще не командир батареи. Пока Кондратьев.
   - А уже всем приказывал! Как ты любишь командовать!
   - Все же это моя батарея. Честное слово, укокошит ни с того  ни  с  сего,
как ты напророчила, и не придется целовать тебя...
   Шура со всхлипом вздохнула, вдруг тихо подалась к нему, слабо придавилась
грудью к его груди, подняла лицо.
   Он крепко обнял ее, ставшую привычно податливой.
   "Опять, все опять началось", - подумала Шура с тоской, когда  они  шли  к
батарее.
   Ермаков говорил ей устало:
   - Я рвался сюда. К тебе. Неужели не веришь?
   "Нет, я не верю, - думала Шура, - но я  виновата,  виновата  сама...  Ему
нужно оправдывать ненужную эту любовь, в которую он  тоже  не  верит...  Все
временно, все ненадежно...  Он  рвался  сюда?  Нет,  не  я  тянула  его.  Он
относится ко мне как вообще к любой женщине, ни разу не сказал серьезно, что
любит. Только однажды сказал, что самое лучшее, что создала природа,  -  это
женщина... мать... жена... Жена!..  Полевая,  походная...  А  если  ребенок?
Здесь ребенок?"
   Злые, внезапные слезы подступили к ее горлу, сдавили дыхание.
   А  он  в  это  время,  сильно  прижимая  ее  плечо  к   своему,   спросил
обеспокоенно:
   - Ну, почему молчишь?
   Тогда она ответила, сглотнув слезы:
   - В батарею пришли.
   В отдаленном огне ракет  возникли  темневшие  между  деревьями  снарядные
ящики. Силуэт часового не  пошевелился,  когда  под  ногами  Бориса  и  Шуры
зашуршали листья.
   - Там, у ящиков! Часовой! - окликнул Ермаков. - Заснули? Унесут в мешке к
чертовой матери за Днепр!
   Круглая фигура  часового  затопталась,  задвигалась,  и  тут  же  ответил
обнадеживающий голос Скляра:
   - Я не сплю, нет. Я слушаю, как ветер свистит в кончике моего штыка.  Все
в порядке.
   - Так уж все в порядке? -  сказал  Ермаков,  поглядев  на  скользящий  по
кромке берега голубой луч прожектора. - Немцы жизни  не  дают,  а  ты  -  "в
порядке"...
   - Так точно. Вчера искупали. Нас и пехоту. А пехота вся на этот  берег  -
назад. Как мухи на воду. Все обратно, на остров... А если опять искупают?
   - Позови Кондратьева, - приказал Ермаков.
   - А он старшину с ездовыми к саперам повел.
   - Узнаю интеллигента.  Не  мог  послать  Кравчука,  -  насмешливо  сказал
Ермаков. - Пошли, Шура, к ним.
   - Куда? - Шура стояла, опустив подбородок в воротник шинели.
   - К саперам.
   - Не надо этого. Не надо! - неожиданно страстно попросила  она.  -  Зачем
тебе?
   Он посмотрел на нее удивленно. Никогда раньше она не  вмешивалась  в  его
дела; просто он не допустил бы, чтобы она как-то влияла на его поступки.  Но
почему-то сейчас, после близости  с  ней,  после  ее  приглушенных  слез,  к
которым он не привык, которые были неприятны ему, он не мог рассердиться  на
нее. И он ответил полушутливо, не заботясь, что подумает об этом Скляр:
   - Война тем война, что везде стреляют.  Значит,  ты  не  разлюбила  меня,
Шура? - нагнулся, отцепил шпоры, небрежно кинул  их  на  снарядный  ящик.  -
Спрячь, Скляр.
   - Это уж верно, демаскируют, - согласился Скляр. - Ни к чему. А мне  как,
товарищ капитан? К вам опять в ординарцы? Или как?
   С дороги, гудевшей сквозь ветер отдаленным движением, голосами,  внезапно
вспыхнули, приближаясь, покачиваясь на стволах сосен, полосы света.
   Скляр сорвался с места, суматошно крича:
   - Стой! Гаси свет! Куда прешь? Не видишь - батарея? Гаси фары, говорят!
   Фары погасли.
   - А мне батарею и не нужно, не голоси, ради Бога! Вконец испугал,  колени
трясутся. Мне капитана Ермакова.
   Низкий "виллис", врезаясь в кусты, затормозил, и по невозмутимому голосу,
затем по легким шагам Ермаков узнал Витьковского.
   - Ты? Что привез?
   - Я, - ответил Жорка, весь приятно пропахший бензином, и что-то  сунул  в
руку капитана. - Скушайте галетку. Великолепная, немецкая. Вас срочно в штаб
дивизии. Иверзев вызывает...
   - Иверзев?
   - Ага. - Жорка потянул Ермакова за рукав, дыша мятной галеткой, зашептал:
- Тут вроде форсировать не будут. Что-то затевается.  Вроде  Володи.  Вас  -
срочно. Скушайте галетку-то...
   - Галетку? - задумчиво спросил Ермаков. - А много у тебя этих галеток?
   Жорка обрадованно ответил:
   - Да полмешка, должно. В машине с  запчастями  вожу.  Чтоб  полковник  не
заметил. Он что увидит - р-раз! - и за борт. И чертей на голову. В Сумах  на
немецких складах взял.
   - Давай сюда,  аристократ.  Выкладывай  мешок  на  ящики.  Скляр,  отнеси
ребятам конфискованное...
   Он подошел к Шуре, пристально взглянул в белеющее лицо  и  не  увидел,  а
угадал затаенную не то тревогу, не то радость по выгнутым ее бровям.
   - Что? - спросила она шепотом.
   - Еду. Передай Кондратьеву. И пусть не щеголяет  интеллигентностью.  -  И
чересчур поспешно, холодно поцеловал,  едва  прикоснулся  к  губам  ее.  Она
чувствовала тающий холодок его поцелуя и ревниво и мстительно говорила самой
себе: "Уже не нужна ему. Нет, не нужна".
   А он, садясь в "виллис", спросил:
   - Может, со мной поедешь?
   - Нет, Борис. Нет...
   - Ограбили! - сказал Жорка и засмеялся.
   "Виллис" тронулся, затрещали кусты. Шура,  опершись  рукой  на  снарядный
ящик, смотрела в  потемки,  где  трассирующей  пулей  стремительно  уносился
рубиновый огонек машины, и с тоскливой горечью думала: "Ограбили. Это он обо
мне сказал".
 
 
 
   Глава четвертая
 
   В этом маленьком селе тылы дивизии смешались с полковыми  тылами,  -  все
было забито  штабными  машинами,  санитарными  и  хозяйственными  повозками,
дымящими кухнями, распространявшими в осеннем воздухе запах теплого  варева,
заседланными лошадьми полковой разведки, дивизионных связных  и  ординарцев.
Все это в три часа ночи не спало и  жило  особой,  лихорадочно  возбужденной
жизнью, какая бывает обычно во время внезапно прекратившегося наступления.
   Круто  объезжая  тяжелые  тягачи,  прицепленные  к  ним  орудия,  темные,
замаскированные  еловыми  ветвями  танки,  Жорка  вывел  наконец  машину  на
середину улицы, повернул в заросший наглухо переулок.  "Виллис"  вкатил  под
деревья, как в шалаш; сквозь ветви  уютно  светились  красные  щели  ставен.
Жорка, соскакивая на дорогу, сказал:
   - Полковник сперва к себе велел завезти. Свои, свои в доску! -  отозвался
он весело на окрик часового у крыльца. - Чего голосишь - людей пугаешь?
   Ермаков взбежал по ступеням и, разминая ноги,  вошел  в  первую  половину
хаты, прищурился после тьмы. Пахнуло каленым  запахом  семечек,  хлебом.  На
столе в полный огонь горела  трехлинейная  керосиновая  лампа  с  вычищенным
стеклом, освещая аккуратно  выбеленную  комнату,  просторную  печь,  вышитые
рушники под тускло теплившимися образами в углу Сияя изумленной радостью, от
стола  услужливо  привскочил,  оправляя  гимнастерку,  полковой  писарь,   и
начищенная до серебристого мерцания медаль "За боевые заслуги" мотнулась  на
его груди.
   - Товарищ капитан! Здравия желаю! - взволнованной  хрипотцой  пропел  он,
вытянулся, а правую, измазанную чернилами ладошку суетливо вытер о бок. - Из
госпиталя? К нам?
   - Привет, Вася! Жив? - ответил Ермаков и не без  интереса  заметил  возле
печи незнакомого солдата, который позевывал и с задумчивым  видом  поигрывал
новеньким парабеллумом. Крепко сбитый в плечах, был он в  офицерских  яловых
сапогах, в суконной гимнастерке, на ремне лакированно блестела  расстегнутая
немецкая кобура.
   - Разведчик? - спросил  Ермаков,  слыша  приглушенные  голоса  из  другой
половины. - "Языков" привели?
   - Точно. - Солдат подбросил парабеллум, втолкнул его в  кобуру  на  левом
бедре: так носили пистолеты немцы.
   - Полковник с ними разговаривает, - таинственно шепнул Вася. - Долго  они
чего-то...
   Ермаков вошел в тот момент, когда полковник Гуляев, очевидно,  заканчивал
допрос пленных. Он сидел за столом, утомленный, грузный, со  вспухшей  шеей,
заклеенной  латками  пластыря,  повернувшись   всем   телом   к   узколицему
лейтенанту-переводчику с  косыми  щеголеватыми  бачками.  Увидев  на  пороге
Ермакова,  оборвал  речь  на  полуслове,   в   усталых   глазах   толкнулось
беспокойство, сказал:
   - Садись, капитан.
   При виде незнакомого офицера высокий, в коротенькой куртке немец вскочил,
разогнувшись пружиной, по-уставному вскинул юношеский,  раздвоенный  ямочкой
подбородок. Другой немец не пошевелился на табурете; уже  лысеющий  со  лба,
сухонький, желтый, будто личинка, он, чудилось, ссутулясь, дремал; его  ноги
были толсто забинтованы, напоминая тряпичные куклы.
   На столе с гудением ярко горели две артиллерийские  гильзы,  заправленные
бензином.
   Ермаков присел на подоконник, и высокий  молодой  немец  тотчас  же  сел,
задвигался  на  табурете,  нервно  пригладил  рукой  волосы,   вопросительно
озираясь на Ермакова.
   - Сегодня взяли, - сказал полковник вполголоса. - Пулеметчики.  Вот  этот
щупленький, раненый, когда брали, хотел себя прикончить.  Ефрейтор...  между
прочим, рабочий типографии. Киндер, киндер,  трое  киндер  у  него.  А  этот
молодой - слабак.
   - Ja, ja(1), - с улыбкой, предупреждающе постучал себя в грудь молодой  и
показал палец, давая понять, что  у  него  тоже  есть  ребенок,  а  лысеющий
сутулый слепо посмотрел на его палец и равнодушно пожевал губами.
   - Время идет, - недовольно сказал полковник переводчику - Спросите  этого
еще раз... где у них резервы? Расспросите подробнее. На что  рассчитывают?..
Молодого не спрашивай, этот что угодно наплетет... щупленького...
   Переводчик торопливо и  отчетливо  заго