троились санитарные крытые повозки, и  одна  темнела
внизу, заляпанная грязью; мокрая, обданная  росой,  дымилась  спина  лошади,
дремлющей в сумраке шумящих деревьев.
   И  толпились  вокруг  незнакомые  пехотинцы,  по-тыловому   выбритые,   в
новеньких плащ-палатках, в чистых обмотках, в касках, как если  бы  ни  разу
еще не были в бою.
   Кто-то спросил свежим голосом:
   - Откуда?
   - С того света, - ответил Деревянко, - знаешь такой район чи  нет?  -  И,
усмехаясь, скользящим жестом локтей все поддергивал галифе,  не  державшееся
на бинтах, оглядывался на строго  озабоченную  Шуру,  которая  торопила  его
садиться в повозку, объяснял: - Да на что  же  я  сяду,  солдат  милосердия?
Выходит, садись, на чем стоишь.
   А из крайнего санитарного фургона белело за несколько  часов  неузнаваемо
похудевшее, выделяясь огромными глазами, лицо Лузанчикова,  до  сих  пор  не
верившего в гибель  Елютина.  Он,  всхлипывая  иногда,  как  сквозь  пелену,
смотрел на немецкие часики,  зажатые  в  потной  ладони,  перед  самым  боем
починенные и подаренные ему Елютиным, они все жили и бились, всё отсчитывали
и отсчитывали секунды, будто сообщена была им вечная жизнь.
   Глухой от стука крови в голове, Кондратьев ступил  на  твердый  берег,  и
оттого что не в силах был двигаться сам, стало неловко ему, и неловко  стало
оттого, что голова  и  левая  рука  перебинтованы,  оттого,  что  незнакомые
пехотинцы глядели на него с выражением молчаливого сочувственного понимания.
   Бобков по-хозяйски подошел к санитарным  повозкам,  командно  рявкнул  на
ездовых:
   - Ближе, ближе! Что отъехали? Стреляют, что ль?
   - Крепко старшего лейтенанта садануло! - проговорил кто-то. - Довезут  ли
до госпиталя?
   Кондратьев никогда не отличался военной выправкой, не признавал  неистово
начищенных сапог, браво развернутых плеч, по-строевому  наглухо  застегнутых
пуговиц - это сковывало его,  сугубо  гражданского  человека,  привыкшего  к
широким пиджакам и до войны никогда не любившего галстуков.
   Но вдруг  пальцы  его  ощупью  заскользили  по  борту  шинели,  отыскивая
холодные пуговицы, в то же время Цыгичко начал  проворно  оправлять  на  нем
шинель и, раздувая ноздри, успокоительно заговорил:
   - Ничего, шинелька эта  теплая,  на  вате,  согреетесь,  товарищ  старший
лейтенант. А вернетесь из госпиталя - мы ее по вас сделаем.  Укоротим.  И  -
как влитую... Як же иначе?
   И тут Кондратьев припомнил, что  шинель  эта  не  его,  а  провинившегося
старшины, и со стыдом подумал: как это он забыл отдать ее раньше?
   - Цыгичко, - сказал  он.  -  Пожалуйста,  снимите  с  меня  шинель.  И...
поменяемся...
   - Не понял, товарищ старший лейтенант! - удивился и испугался Цыгичко.  -
Никак нет! Не могу. Капитан Ермаков приказал. Привык я. Очень  хорошая  вещь
шинель.
   - Я приказываю, - повторил Кондратьев. Тогда старшина Цыгичко осторожно и
покорно, стараясь не задеть раненую руку Кондратьева, снял  с  него  шинель;
однако, не  решаясь  надеть,  положил  ее  на  песок.  И,  жилистый,  слегка
кривоногий, неуверенно  затоптался  в  одной  гимнастерке  на  свежем  ветру
рассвета.
   - Возьмите свою шинель, - еле слышно приказал Кондратьев,  чувствуя,  что
может упасть от боли в голове.
   Две санитарные повозки спускались по  бугру.  В  это  время  позади  них,
бесшумно вылетев из серо-мглистой чащи  леса,  резко  затормозил  на  опушке
знакомый маленький  открытый  "виллис".  Тотчас  же  пехотинцы  зашептались,
вытянулись,  разом  замолчали,  а  старшина  Цыгичко  замер,  сдвинув   свои
кавалерийские ноги.
   Прямо к Кондратьеву грузно,  спеша  шел  невысокий  полковник  в  старом,
потертом плаще, с крупным, грубоватым лицом, воспаленным бессонницей.
   - Кондратьева мне! Где Кондратьев? -  хрипло  крикнул  он,  и  Кондратьев
только по губам полковника догадался, что спрашивали его.
   -Я...
   - Жив?.. - осекшимся голосом проговорил полковник  и,  точно  не  узнавая
этого хрупкого, бледного, с перебинтованной головой и кистью офицера,  долго
и молча глядел в лицо ему пристально, ищущими, без слез плачущими глазами. -
Жив, сынок?..
   И Кондратьев внезапно почувствовал мучительно-сладкую  судорогу  в  горле
оттого, что на этом свете его жизнь так нужна была кому-то.
   - В медсанбат. Всех. Немедленно... - отрывисто сказал полковник.
   - Товарищ полковник, - шепотом произнес Кондратьев. - Прицелы с нами.
   - Что мне прицелы, сынок! -  перебил  полковник  с  горечью.  -  Что  мне
прицелы, дорогой ты мой парень... Орудия будут, а вот люди...
   С мягким хрустом колес  подъехали  санитарные  повозки,  следом  за  ними
подкатил грязный и юркий, как маленькое лесное животное,  "виллис";  подошли
озабоченная Шура, недовольный чем-то Бобков,  и  медсанбатские  неторопливые
санитары при виде суроволицего пехотного  полковника  мгновенно  забегали  и
закричали на лошадей.
   - Какая дурья башка придумала  прислать  за  тяжелоранеными  колымаги?  -
спросил он таким  недобрым  голосом,  что  у  старшего  санитара  подобрался
испуганно рот. - Вы старший из медсанбата? Головотяпы! Грузить  в  "виллис".
Мигом!
   Через несколько минут погрузка была закончена;  один  Деревянко,  который
мог только лежать, устроен был в санитарной повозке.  Полковник  Гуляев  сел
впереди  с  шофером,  нахмуренно  взглянул  на   водянистую   полосу   зари,
проступавшую над лесом; настала минута прощаться.
   - Выздоравливай, Сережа, - сказала Шура  и  поцеловала  холодными  губами
Кондратьева в подбородок.
   - Прощай, Шурочка, - сказал Кондратьев. - Я тебя никогда не забуду.
   - Счастливо,  товарищ  старший  лейтенант,  -  угрюмо  выговорил  Бобков,
отворачивая задергавшееся лицо.
   Когда же повозки и "виллис" тронулись, старшина Цыгичко, до этого скромно
стоявший  в  стороне,  порывисто  схватил  шинель,  сумасшедше  бросился  за
машиной, загребая по песку кривыми ногами.
   - Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! Шинелька!..
   Но "виллис" набирал скорость, стремительно взбирался в гору,  и  никто  в
машине не услышал его, а ездовые на повозках оглянулись с недоумением.
 
 
 
   Глава шестнадцатая
 
   Часовой наконец узнал его и, не отрываясь, наблюдал, как он, в изодранной
шинели, весь в грязи, обвешанный двумя полевыми  сумками,  шел  по  двору  к
хате.
   Он так рванул дверь - в сенях задребезжало пустое ведро.
   В первой половине, полутемной  и  жаркой,  сидел  за  рацией  молоденький
сержант. Ветер шевельнул хохолок на  его  голове,  он  увидел  вошедшего  и,
растерянный, отодвинулся  от  рации  вместе  с  табуреткой,  рывком  сдернул
наушники. Это был полковой радист.
   - Товарищ капитан?.. Неужели? Вы... здесь?
   Не слушая его,  Ермаков  распахнул  дверь  в  другую  комнату  -  осенние
закатные блики косо лежали на глиняном полу, на пустых лавках под окнами. Не
было тут ни связистов, ни связных штаба.
   Полковник Гуляев в плаще, придавив кулаки клицу, дремал за столом. Седина
светилась в волосах. Рядом, на табуретке, виден  был  солдатский  котелок  с
остатками застывшего борща, подернутого жирными блестками, лежал  нетронутый
ломоть хлеба.
   Ермаков, зло морщась, ударом сшиб котелок на пол, он загремел,  покатился
в угол. Полковник во  сне  втянул  носом  воздух,  потерся  лбом  о  кулаки,
спросил:
   - Кто здесь? Кто вошел?
   - Я здесь.
   Полковник отнял кулаки ото лба, брови его, веки  и  морщины  у  переносья
вдруг мелко затряслись,  и  в  отяжелевших,  непроспанных  глазах  вспыхнуло
выражение беспомощного неверия.
   - Борис?! - хрипло выдавил полковник. - Батальон... Где... батальон?..
   Он медленно, с одышкой, приподнимался, глядел  на  потемневший  от  крови
погон, на расстегнутую кобуру пистолета, на знакомый  поцарапанный  планшет,
на эти чужие полевые сумки.
   - Батальон - там, - ответил Ермаков почти беззвучно. - Посмотрите в окно.
Там все.
   Полковник  Гуляев  подошел  к   окну,   маленькому,   мутному,   согнулся
нерешительно и жалко, точно заглядывая в колыбель  больного  ребенка,  и  не
сразу выпрямился.
   - Это... все?..
   Четверо солдат в измазанных землей, захлюстанных  шинелях,  грубо,  буйно
заросшие щетиной, с автоматами на  коленях,  расположились  под  плетнем  на
дворе,  жадно  затягивались;  напротив,  держа  кисет,  присел  на  корточки
часовой.
   - Бульбанюк... и офицеры... - начал полковник,  но  голос  осекся,  и  он
замолчал, перхая горлом.
   Ермаков заговорил устало и жестко:
   - Я прошу, вопросы мне не задавайте. Я не  отвечу  на  них.  Пока  вы  не
ответите. Где наступление дивизии? Где поддержка огнем?
   - Что я могу тебе ответить? - вполголоса сказал полковник. -  Приказ  был
отменен...
   С неприязнью к этому тихому голосу Ермаков смотрел на полковника  в  упор
неверящими глазами, болезненно горевшими на его темном, исхудалом лице.
   - Отменен? Как отменен?..
   Черная тоска была в этой низенькой комнате, забитой лиловым  сумраком;  и
прежняя, острая, ноющая боль подступила, вонзилась в грудь, сжала его горло,
как тогда в лесу, когда он готов был на все.  Голос  полковника  звучал  как
через ватную стену, и он неясно слышал его: вся дивизия переброшена севернее
Днепрова; два орудия Кондратьева лишь поддерживали батальон; не было  связи,
посланные к Бульбанюку разведчики, вероятно, напоролись на немцев;  ни  один
не вернулся, они шли с приказом держаться до  последнего,  чего  бы  это  ни
стоило; от батальона  Максимова  осталось  тридцать  человек,  два  офицера.
Максимов погиб... Ермаков выслушал,  не  прерывая,  враждебный,  непримиримо
чужой, губы стиснуты, воспаленные глаза прищурены, а правая рука механически
гладила под шинелью левую сторону груди, где была  боль,  и  боль  эта,  что
появилась в лесу, не утихала, обливала его ледяной тоской. Он спросил  через
силу:
   - Значит, Иверзев... знал положение в батальоне?..
   Полковник, насупясь, ответил:
   - Так сложилась обстановка...
   Ермаков проговорил:
   - Я был в батальоне в момент его гибели, и я хотел бы  видеть  полковника
Иверзева. Где сейчас... дивизия?
   - Дивизия на плацдарме под Днепровом, штаб в Новополье. Но без меня ты не
сделаешь ни шагу Теперь и мне нечего делать  в  этой  хате.  Нечего...  -  И
спросил некстати: - Водки хочешь?
   - Нет. Вот возьми сумку и документы Бульбанюка. И ордена Жорки. Документы
Прошина я сам передам в артполк...
   Были поздние сумерки, когда они въехали в Новополье  -  прибрежное  село,
расположенное в сосновом  бору.  Несло  запахом  дождя  из-под  дымных  туч,
клубившихся над бором, от шумящих в этих тучах верхушек сосен,  от  песчаной
дороги среди темных хат с фиолетовым блеском в стеклах, отражавших ненастное
осеннее небо. Безлюдно было на улицах, и только  озябшие  часовые  несколько
раз требовательно останавливали "виллис" на перекрестках.  Полковник  Гуляев
молчал, молчал и Ермаков, усилием воли пытаясь обрести душевное  равновесие,
которое так необходимо  было  ему  в  предстоящем  разговоре  с  полковником
Иверзевым. Но этого равновесия не было: после вчерашней ночи все  сместилось
в его душе, и он ничего не мог забыть.
   - Здесь останови,  -  раздался  голос  полковника  Гуляева,  и  потом:  -
Часовой! Штаб дивизии? В этой хате разместился комдив?
   Ермаков увидел синеющую под луной  пустынную  улицу;  "виллис"  нырнул  в
придорожной канаве, вплотную притерся к  палисаднику,  за  которым  протяжно
пели на ветру сосны, под ними черно отблескивали стекла хаты с  крыльцом,  и
фигура часового приближалась по  песчаной  дорожке  к  "виллису".  Полковник
Гуляев покряхтел, вылез из  машины,  в  раздумье  оглядел  погашенные  окна,
спросил неопределенно:
   - Спят в такую рань?
   - Недавно с передовой вернулись. Цельный день там были. Должно, отдыхают,
товарищ полковник, - ломким баском ответил часовой. - Вроде жена к командиру
дивизии приехала.  Да  вон  адъютант,  на  сеновале  спал,  кажись.  Товарищ
лейтенант, к вам! - крикнул часовой, отходя за машину.
   Из  глубины  двора,  из  клуни,  шел,  покачиваясь  спросонок,   адъютант
Иверзева, - шинель внакидку, красивое лицо помято, - видимо, не поняв в  чем
дело, он пробормотал, передергиваясь в судороге зевоты:
   - Пакет, да? Давайте.
   Гуляев с неудовольствием пожевал губами.
   - Лейтенант Катков, доложите полковнику: командир полка Гуляев и  капитан
Ермаков.
   - А! Это вы! Полковника? -  И  адъютант,  уже  осмысленно  вглядываясь  в
Ермакова,  заговорил  торопливо:-  Полковник  только  с  передовой.  К  нему
приехала жена. Приказал тревожить только  в  случае  пакета.  Но  я  сейчас,
минуточку...
   Адъютант взбежал на крыльцо.
   Ермаков, чувствуя знобящую боль в груди,  по-прежнему  молчал.  Полковник
Гуляев упреждающе проговорил:
   - Что ж, ты доложить обязан. Но без горячки. Спокойно. Только спокойно.
   - Я вас не подведу, товарищ полковник, - ответил Ермаков, усмехнувшись. -
Не волнуйтесь.
   Тягуче гудели сосны  в  палисаднике,  со  скрипом,  с  деревянным  стуком
задевая ветвями крышу, а над нею и двориком то набухало темнотой,  то  лунно
светлело, разорванным дымом неслось ноябрьское небо.
   Затем в доме произошло оживление, вспыхнул свет в двух окнах, за  стеклом
скользнула тень  адъютанта,  и  вскоре  послышался  приближающийся  к  двери
полнозвучный, сильный голос Иверзева: "Почему не узнали?" Дверь открылась, и
на крыльцо  шагнул  полковник  Иверзев,  высокий,  возбужденный,  в  длинном
стального цвета плаще; волосы его занесло ветром набок.
   - Капитан?.. Ермаков? - воскликнул он изумленно. - Откуда вы? И полковник
здесь? Слушаю, слушаю вас!..
   Возбуждением, непоколебимым здоровьем веяло от молодого, полного лица, от
сочного голоса, от прочной, большой фигуры уверенного  в  себе  человека;  и
глаза его, которые, очевидно, так нравились своей холодной синевой женщинам,
блестели сейчас настороженно-вопросительно. "Да, это тот Иверзев, -  подумал
Ермаков. - Тот, который отдавал приказ!"
   - Я вывел батальон из окружения, товарищ  полковник,  -  сказал  Ермаков,
взойдя по ступеням на крыльцо. - Я вывел батальон... в составе пяти человек,
в числе которых  один  офицер.  Но  меня  не  удивляет  эта  цифра,  товарищ
полковник! И вас, наверно, тоже. Батальон дрался до последнего патрона, хотя
вы, товарищ полковник, мало чем помогли нам...
   - Что за тон, капитан  Ермаков?  -  перебил  Иверзев,  сдвинув  брови.  -
Полковник Гуляев! Объясните, в чем дело!
   Полковник Гуляев поспешил к крыльцу, заколыхал полами потертого плаща  и,
подбирая живот, привычно вытянулся, поднял умный, как бы  убеждающий  взгляд
на Иверзева.
   - Капитан Ермаков командовал батальоном после гибели Бульбанюка и Орлова,
- сказал он преувеличенно спокойно.
   Наступило  короткое  молчание.  Иверзев   мгновенно   потух,   потускнело
возбуждение на лице, но, помедлив немного, он бросил на перила крыльца  свою
маленькую властную руку, переспросил с некоторой заминкой:
   - Вы говорите, пять... человек и один офицер? -  И  вдруг,  пристально  и
твердо глядя  мимо  Ермакова,  заговорил  ровным  металлическим  голосом:  -
Завтра, товарищи офицеры, будет взят Днепров. Полковнику Гуляеву,  вероятно,
известно, что в Городинск прибыло пополнение?  Майор  Денисов  уже  без  вас
заканчивает формировку новых батальонов. Вам немедленно отправиться туда.  С
капитаном Ермаковым. Сегодня ночью. Денисов знает  приказ.  Вы  же,  капитан
Ермаков, напишите подробную докладную об обстоятельствах гибели батальона...
Я вас больше не  задерживаю!  -  Иверзев  решительно  оттолкнулся  от  перил
крыльца, и, ни слова не ответив, хмуро  поднес  руку  к  козырьку  полковник
Гуляев.
   "Что он сказал  -  пополнение?  Да,  да,  конечно,  разбитый  полк  будет
сформирован. Да, да, дадут технику,  дадут  людей.  Что  ему  до  того,  что
застрелился раненый Бульбанюк, погибли Прошин,  Жорка,  братья  Березкины...
Докладную о них?.."
   - Простите, товарищ полковник, - сказал  Ермаков,  не  в  силах  сдержать
себя. - Вы надеетесь, что моя докладная воскресит батальон?..
   Ермаков выговорил это и будто оглох от собственного голоса, доносившегося
до него как из душного тумана, и, в ту секунду отчетливо понимая и чувствуя,
что правда, которую он скажет сейчас, будет стоить ему очень  дорого,  он  с
неприязненной резкостью договорил, разделяя слова:
   - А мы там... под Ново-Михайловкой думали не о пополнении и  докладных...
О дивизии, о вашей поддержке думали, товарищ полковник. А вы сухарь, и я  не
могу считать вас человеком и офицером!
   - Что-о?.. - Иверзев сделал шаг к Ермакову, в его  раскосившихся  глазах,
горячо блеснувших на белом  лице,  выразился  несдержанный  гнев,  а  пальцы
правой руки нервно сжались в кулак, ударили по перилам. - Замолчать! Под суд
отдам! Щенок!.. Под суд!.. - И, внезапно, вмиг  остановленный  самим  собою,
хрипло  выговорил  надломленным  голосом:  -  Попросите  извинения,  капитан
Ермаков. Сейчас же, немедленно!
   Растворилась дверь, в проеме света метнулась неясная тень  адъютанта;  на
крик бежал часовой по дорожке, придерживая на  груди  автомат,  и  полковник
Гуляев, кинувшись на крыльцо, схватил Ермакова за рукав шинели, затряс  его,
весь налитый тревогой, задыхаясь тяжелой одышкой: "Что ты делаешь?" Но в тот
момент Ермаков соображал удивительно спокойно и сначала несколько  поразился
тому, что и адъютант, и полковник Гуляев вроде бы  чувствовали  вину  именно
его, Ермакова, а не Иверзева, и, тут же трезво поняв причины  этого,  поняв,
что  случившееся  между  ними  виделось  со  стороны   предельно   страшным,
усмехнулся, сказал:
   - Я не  чувствую  за  собой  вины,  товарищ  полковник...  И,  сбежав  по
ступенькам  крыльца,  прошел  мимо  часового,  машинально   отступившего   с
тропинки, мимо испуганно притихшего шофера к "виллису".
   - Что  ты  наделал,  капитан  Ермаков?  Понимаешь,  что  ты  натворил?  -
повторял, задыхаясь, полковник Гуляев. - Соображаешь? Нет?..
   - Если он прав -  отвечу  перед  трибуналом,  -  неприязненно  проговорил
Ермаков и влез в машину. - Я готов, товарищ полковник...
   Полковник Иверзев, взволнованный, сразу обрюзгший, ходил из угла  в  угол
по комнате, сцепив за спиной пальцы. Безмолвие затаилось в  штабе,  шелестел
дождь по стеклам, скатывался струями,  изредка  что-то  шуршало  в  соседней
комнате - не то вкрадчивые шаги адъютанта, не то капли постукивали  в  стены
дома.
   Лидия Андреевна сидела  на  кровати,  в  полусумраке  проступало  нежное,
молодое лицо, светились изумленные глаза. Она  молча  клонила  круглую  шею,
обтянутую воротом суконной гимнастерки, не моргая, следила  за  Иверзевым  и
выглядела  подавленной.  И  эта  затаенность  в  штабе,  смешанное   чувство
собственной вины и собственной правоты, воспоминание о своем диком крике  на
крыльце (она слышала, конечно, этот крик) гнетуще действовали на Иверзева, и
успокоение не наступало.
   - Что случилось? - недоуменным голосом спросила  Лидия  Андреевна.  -  Ты
можешь мне объяснить? Он насильственно улыбнулся:
   - Ничего особенного.
   - Что случилось?
   - Какой смысл вникать тебе в то, что происходит здесь?
   - Да... Но что произошло?.. Он не дал ей договорить:
   - Лида, я вызову сейчас машину, и тебя отвезут. Не  обижайся,  дела.  Да,
очень срочные дела... - Он обнял ее за плечи, поцеловал в  губы,  раздумчиво
спросил: - Ты понимаешь меня, конечно?
   Она сказала:
   - Я так давно тебя не видела.
   -Лида, извини, пожалуйста. Лейтенант Катков, машину  Лидии  Андреевне!  -
крикнул он через стену адъютанту.
   - Ты очень торопишься, - сказала она обиженно. - Я же только приехала.
   - Извини, пожалуйста. Я виноват... извини меня. Сейчас я не могу тебе все
объяснить...
   Потом он опять ходил по комнате и теперь  жалел,  что  напрасно  отправил
жену, которую он не часто видел и которая полтора месяца назад перевелась  в
медсанбат дивизии с Белорусского фронта. Но все, что  произошло,  мучительно
давило, угнетало его тем,  что