уривал, прислушиваясь. Наверху уже все дрожало от взрывов.
Дверь землянки сама медленно растворялась,  край неба, видный над бруствером
траншеи, от поднявшейся пыли был весь как в дыму. Беличенко пыхнул цигаркой,
блестя сузившимися, недобро повеселевшими глазами, сказал:
 - Мотай-ка на огневые, старшина, делать тебе здесь нечего: немец  опять
пошел.
 За дверью давно уже томился Долговушин с пустым  термосом, оборачиваясь
на каждый выстрел. Раненых в проходе не было. Они все куда-то убрались. Едва
Пономарев и Долговушин  покинули НП, как попали  под обстрел. Они перележали
его в неглубокой  воронке.  Первым поднялся  старшина,  отряхнулся  и  вкось
строго  глянул на повозочного. Но тут сбоку откуда-то  ударил пулемет, и они
побежали не  той дорогой, которой шли раньше, а  влево,  к видневшейся вдали
рыжей  полоске  кукурузы:  там,  казалось,   безопасно.  Сапоги   скользили,
спотыкались по  комковатой зяби, пули высвистывали  над  ухом, рвали комочки
земли из-под ног.
 Когда  наконец достигли кукурузы, у  Пономарева по груди и  под мышками
текли струйки пота, Долговушин дышал  с хрипом.  Пули и здесь летали, но  не
так густо: они щелкали по мертвым стеблям, сбивая их на землю.
 Отсюда Пономарев оглянулся. Еще не вечерело, но свету убавилось, и даль
стала синей.  На фоне  ее  хорошо  были видны  обе высоты, белые  от недавно
выпавшего  снега.  Над  той, которую оборонял  Богачев,  таял дымок разрыва,
точно облачко, севшее  на вершину сопки. А в развилке между  высотами горела
самоходка, и несколько немецких танков,  открыто  стоя на поле, вели по  ней
сосредоточенный огонь.
 Теперь впереди,  горбясь, шагал Долговушин, сзади - старшина. Неширокая
полоса кукурузы кончилась, и они  шли наизволок, отдыхая на ходу: здесь было
безопасно. И чем  выше взбирались они, тем видней было им  оставшееся позади
поле боя оно как бы опускалось и становилось плоским по мере  того, как они
поднимались вверх. Пономарев оглянулся еще раз. Немецкие танки расползлись в
стороны друг от друга и по-прежнему  вели огонь. Плоские разрывы вставали по
всему полю, а между ними ползли пехотинцы вcякий раз, когда они  подымались
перебегать, яростней начинали строчить пулеметы.
 Чем  дальше  в тыл,  тем несуетливей, уверенней  делался Долговушин. Им
оставалось  миновать  открытое  пространство,  а  дальше  на   гребне  опять
начиналась  кукуруза. Сквозь  ее  реденькую  стенку  проглядывал  засыпанный
снегом рыжий  отвал  траншеи,  там  перебегали  какие-то  люди, изредка  над
бруствером показывалась голова  и раздавался выстрел. Ветер был встречный, и
пелена  слез, застилавшая  глаза,  мешала  рассмотреть  хорошенько, что  там
делается.
 Но они настолько уже отошли от передовой, так оба сейчас были уверены в
своей безопасности, что продолжали идти не тревожась. "Здесь, значит, вторую
линию  обороны строят",- решил  Пономарев  с удовлетворением.  А  Долговушин
поднял  вверх сжатые кулаки и,  потрясая  ими, закричал тем,  кто стрелял из
траншеи.
 - Э-ей! Слышь, не балуй!
 И  голос  у  него был  в этот момент не робкий: он  знал,  что  в  тылу
"баловать" не  положено,  и в сознании  своей  правоты, в случае чего, мог и
прикрикнуть.
 Действительно, стрельба прекратилась. Долговушин  отвернул на ходу полу
шинели,  достал кисет  и, придерживая  его  безымянным  пальцем и  мизинцем,
принялся свертывать папироску. Даже  движения у  него теперь были степенные.
Скрутив  папироску, Долговушин  повернулся спиной  на  ветер  и, прикуривая,
продолжал идти так.
 До  кукурузы  оставалось  метров  пятьдесят,  когда  на  гребень  окопа
вспрыгнул человек в каске.  Расставив короткие ноги,  четко  видный  на фоне
неба, он поднял над головой винтовку, потряс ею и что-то крикнул.
 - Немцы! - обмер Долговушин.
 - Я те дам "немцы"! - прикрикнул старшина и погрозил пальцем.
 Он всю дорогу не  столько за противником наблюдал, как за Долговушиным,
которого твердо решил перевоспитать. И когда тот закричал "немцы", старшина,
относившийся к нему  подозрительно, не  только усмотрел  в этом трусость, но
еще  и  неверие  в  порядок  и  разумность,  существующие  в  армии.  Однако
Долговушин, обычно  робевший начальства,  на этот раз, не  обращая внимания,
кинулся бежать назад и влево.
 -  Я те  побегу!  -  кричал ему вслед  Пономарев и  пытался расстегнуть
кобуру нагана.
 Долговушин  упал,  быстро-быстро  загребая  руками,  мелькая  подошвами
сапог, пополз с термосом на спине. Пули уже вскидывали снег около него.
 Ничего  не   понимая,  старшина  смотрел  на  эти   вскипавшие  снежные
фонтанчики.  Внезапно за  Долговушиным, в  открывшейся под скатом низине, он
увидел санный обоз. На ровном,  как замерзшая река, снежном поле около саней
стояли  лошади. Другие лошади  валялись  тут же. От саней веером расходились
следы ног и  глубокие  борозды,  оставленные ползшими людьми. Они обрывались
внезапно,  и в конце каждой из  них, где догнала  его  пуля, лежал  ездовой.
Только один,  уйдя  уже далеко, продолжал  ползти с кнутом в руке, а по нему
сверху безостановочно бил пулемет.
 "Немцы  в  тылу!"  - понял Пономарев. Теперь, если  надавят с  фронта и
пехота начнет  отходить, отсюда,  из  тыла, из укрытия,  немцы  встретят  ее
пулеметным огнем. На ровном месте это - уничтожение.
 -  Правей, правей  ползи! -  закричал он Долговушину.  Но тут  старшину
толкнуло в плечо, он упал и уже нe видел, что произошло с повозочным. Только
каблуки Долговушина мелькали впереди, удаляясь. Пономарев тяжело полз за ним
следом и, подымая голову от снега, кричал: - Правей бери, правей! Там скат!
 Каблуки вильнули влево.  "Услышал!"  - радостно подумал Пономарев.  Ему
наконец удалось вытащить наган.  Он  обернулся и, целясь, давая  Долговушину
уйти, выпустил в немцев все семь патронов. Но в раненой  руке нe было упора.
Потом он опять пополз. Метров шесть ему осталось до  кукурузы, не  больше, и
он уже  подумал про  себя: "Теперь - жив". Тут кто-то  палкой  ударил его по
голове, по кости. Пономарев дрогнул, ткнулся лицом в снег, и свет померк.
 А Долговушин тем  временем благополучно спустился под скат.  Здесь пули
шли поверху. Долговушин отдышался,  вынул  из-за отворота ушанки "бычок"  и,
согнувшись,  искурил его. Он глотал  дым, давясь и обжигаясь, и озирался  по
сторонам. Наверху  уже не стреляли. Там  все было кончено.  "Правей ползи",-
вспомнил Долговушин и усмехнулся с превосходством живого над мертвым.
 - Вот те и вышло правей...
 Он высвободил плечи от лямок, и термос упал в снег. Долговушин отпихнул
его ногой. Где ползком, где сгибаясь и перебежками, выбрался он из-под огня,
и тот,  кто считал, что Долговушин "богом  ушибленный", поразился бы сейчас,
как толково, применяясь к местности, действует он.
 Вечером Долговушин  пришел  на  огневые позиции. Он рассказал,  как они
отстреливались, как старшину  убило на  его глазах и он  пытался тащить, его
мертвого. Он показал пустой диск автомата. Сидя на  земле рядом с кухней, он
жадно  ел,  а повар ложкой вылавливал  из  черпака мясо и подкладывал  ему в
котелок. И все сочувственно смотрели на Долговушина.
 "Вот как нельзя с  первого взгляда составлять мнение о  людях,- подумал
Назаров, которому Долговушин не понравился.- Я его считал  человеком себе на
уме,  а  он вот  какой, оказывается.  Просто  я  еще  не  умею разбираться в
людях..."
 И  поскольку  в  этот  день  ранило  каптера,  Назаров,  чувствуя  себя
виноватым перед Долговушиным, позвонил командиру батареи, и Долговушин занял
тихую, хлебную должность каптера.

ГЛАВА V
 О ТЕХ, КОГО УЖЕ НЕ ЖДУТ

 Неопределенный красноватый свет  стоял над горизонтом,  и небо  на  юге
вздрагивала от вспышек.  В той стороне, ближе к Балатону, по-прежнему гремел
бой.  А  перед городам Секешфехерваром  установилась тишина.  Местами пехота
отошла,  и высота, которую оборонял  Богачев, уступом  выдавалась  теперь  в
сторону немцев. Отсюда был виден силуэт города,  черным на красном зареве, с
острыми, как наконечники копий, крышами домов.
 Богачев не мог хорошо знать обстановку:  связи с батареей давно уже  не
было.  В  темноте немцы  продвигались  ощупью,  то  там,  то здесь  внезапно
вспыхивал яростный  ночной бой,  искрами  летали  трассирующие  нули. Так на
залитом пожарище вдруг вырвется пламя из груды обугленных головней, спадет и
снова вырвется в другом  месте.  Цельной  обороны не существовало, держались
отдельные  высоты,  отдельные укрепления.  Богачеву  известно  было  лукавое
чувство,  которое  всякий  раз  смущает  в бою, если тебе  самому приходится
решать:  отойти или  остаться?  Но он  провоевал  войну,  не  раз  отступал,
наступал, был в окружении, он не мог  не понимать: пока держится его высота,
другая такая же, третья - у немцев руки связаны. И он держал высоту.
 К  ночи из бойцов  осталось в живых четверо,  пятый - Ратнер, Богачев -
шестой. Все было разрушено артиллерийским обстрелом, все переломано, траншеи
местами засыпаны. Последний  телефонист сидел,  охватив колени,  опершись на
них лбом. Рукав шинели натянулся, обнажив толстые круглые часы  с мутноватым
стеклом, сделанным из координатной мерки. Он потряс связиста за плечо:
 - Эй, солдат, войну проспишь!
 Тот, мягко качнувшись,  повалился на бок. И тогда только Богачев увидел
на бруствере неглубокую воронку от мины.
 "Так... Этот отвоевался".
 И  по  часам убитого  сверил свои часы. Днем,  когда выбивали немцев  с
высоты, его собственные часы стали от удара, и теперь он не доверял им.
 В  половине  первого  за  немецкими окoпами  возник  пожар.  Пожар  все
светлел, ширился: всходила луна. Стало видно теперь  косо торчащее  из земли
черное крыло самопета.
 Это  был немецкий истребитель, сбитый неделю назад. Он упал на "ничьей"
земле. Рядом с ним лежал на снегу обгоревший летчик, почти  голый, сжавшийся
от огня. Только головки  меховых сапог  уцелели у него  на ногах. Он сначала
обгорел,  а  потом  замерз. Разведчики, лазавшие  к  самолету за  прозрачным
стеклом для мундштуков, видели его и рассказывали после.
 И самолет, и обгоревший летчик, и "ничья" земля - все это было сейчас у
немцев.
 Луна уже  оторвалась от земли и, перерезанная пополам, повисла на конце
крыла,  осеребрив его своим светом. К Богачеву бесшумно подошел Ратнер, стал
рядом.
 - Связного нет? - спросил Богачев.
 - Не вернулся.
 - А ты где был?
 За немецкими  окопами взлетела ракета.  Белки  глаз Ратнера  заблестели
сначала зеленым, потом  красным светом и  погасли. Ракета, шипя, догорала на
снегу. Несколько трассирующих очередей беззвучно оторвались  от земли и ушли
в низкое облако. Позже донесло стрельбу.
 - В овраге, где  вчера наши "тридцатьчетверки" стояли, немцы  ползают,-
сказал Ратнер негромко.- Я лазал - напоролся на одного.
 Он  достал  из  шинельного  кармана  маленький   никелевый  пистолет  с
перламутровой ручкой, подкинул на ладони. Жесткие мясистые ладони его были в
глине.
 - И запасная обойма к нему есть.
 Оба они  понимали,  что  означало:  немцы в овраге.  Это  означало, что
высота  окружена и уже вряд ли уйти  отсюда. Потому-то связи не было, потому
из двух связных, посланных к Беличенко, ни один не вернулся.
 -  Настоящий  дамский пистолет,-  сказал Ратнер.- За всю войну ни  разу
такой не попадался. Можно было б Тоне отдать.
 Он выщелкнул на ладонь патроны из обоймы, вынул затвор и все это далеко
раскидал в разные стороны. В бою этот пистолетик все равно не годился.
 - Ребятам говорил? - спросил Богачев.
 - Нет еще.
 - Будем держать высоту.
 Все это время он  ждал связного от Беличенко, он все-таки  ждал приказа
отойти и надеялся. Теперь он понял: приказа не будет.
 И оттого, что неопределенность кончилась, решение принято, Богачев, как
всегда в  моменты риска,  повеселел. Надвинув сильней  ушанку, он  пошел  по
траншее проверять посты.
 Из разведчиков, которых он взял с собой, ни одного не осталось в живых.
Высоту обороняли пехотинцы, те самые, которые  прежде бежали  с нее. Богачев
не очень надеялся на них.
 За первым  поворотом он увидел двух бойцов: они  трудились  над чем-то.
Богачев подошел ближе. Кряхтя и переругиваясь шепотом, они выкидывали наверх
труп немца, оставшийся здесь после атаки.  Завидев лейтенанта,  бросили свое
занятие  и,  потеснясь,   давая  пройти,  стояли  у   стeнки  в  шинелях   с
пристегнутыми к поясу полами, чем-то похожие друг на друга.
 - Для новых место очищаете? - спросил Богачев  нарочно громким голосом,
весело глядя на них.
 Солдаты  заулыбались,  как  и  полагается  солдатам,  когда  начальство
спрашивает:  "Не робеете  ли?"  За  несколько  ночных  часов  от постоянного
ощущения, что немцы рядом и могут услышать, они отвыкли говорить громко.
 - А ну, дай помогу.- Богачев взял немца за сапоги у щиколоток.- Берись!
 Приладившись  в  тесноте,  они  выкинули  его  за бруствер. Тело  глухо
стукнуло, перекатилось вниз.
 - Тяжел был немец,- сказал Богачев.
 - Он как  гусь по осени,- отозвался солдат охрипшим от натуги голосом,-
откормился на чужих полях, чужим зерном.
 Другой стеснительно стоял  рядом.  Но все же  общая  работа разогрела и
развеселила их.
 - Так вы раньше времени огня не открывайте,- предупредил Богачев уходя.
 Метрах  в  двадцати от  них  стоял  пожилой  пехотинец.  Автомат  лежал
наверху,  а сам он внимательно и осторожно грыз сухарь, каждый раз оглядывая
его со всех сторон, выбирая край помягче.
 Богачев не знал ни фамилии пехотинца, ни имени.  Они столкнулись с ним,
когда  в густом  снегопаде  выбивали с  высоты  немцев.  Лицо его  ничем  не
выделялось из множества  солдатских  лиц:  круглое,  с  широкими  скулами, с
морщинами у глаз. Лицо терпеливого человека.
 - Вот  какое  дело, отец,-  сказал Богачев.- Немцы в овраге позади нас,
так что скоро они полезут.
 Пехотинец  в  это время,  зажмурив один глаз,  пытался боковыми  зубами
откусить  сухарь,  но сухарь  был крепок  и только скрипел. Тогда он пососал
его,  отчего сильней обозначились  морщины  у рта, и,  перевернув, откусил с
другого края, где сухарь уже размяк.
 -  Да я  уж замечаю,- сказал  он, быстро прожевывая.- Все  они там друг
дружке сигналы подают, уткой крякают. А какая может быть утка в эту пору?
 Он опять оглядел сухарь, примериваясь.
 - Ты бы размочил  сначала,- посоветовал Богачев, невольно следя глазами
и участвуя  мысленно. -  Размочить  - кипяток нужен, а где он, кипяток? А от
холодной воды  только в животе остынет,- со  знанием дела и даже с некоторым
превосходством сказал тот, как человек, который  все это уже хорошо обдумал.
И вдруг спросил: - Дети есть, лейтенант? - И снизу вверх глянул на Богачева.
 - Не успел обзавестись.
 - Да, дети...- Пехотинец вздохнул.- Они по-другому к жизни привязывают.
Пока детей нет, ты налегке по жизни идешь. А тут уж не о себе думать надо...
 Он говорил  это и жевал сухарь, потому что  он был солдат  и  ему нужно
было воевать. А пахло от него на морозе ржаным кислым хлебом - по-домашнему,
по-мирному  пахло. И Богачев почувствовал, что все то, что он  хотел сказать
этому пехотинцу,  все  это говорить не надо, потому что воюет  он не по его,
Богачева, приказу, а по другим, гораздо более глубоким и личным причинам.
 Где-то  недалеко  железо скребло  мерзлую  землю.  Богачев  пошел туда.
Молодой солдат, в растоптанных валенках на толстых  ногах, с  бурым от ветра
лицом,  на  котором  выделялись  белые брови,  углублял  стрелковую  ячейку,
обрушенную  снарядом.  Он  каской отгребал  землю,  сыпал  ее на  бруствер и
прислушивался.
 - Огонька нет, лейтенант?  - быстро спросил он, боясь, что  тот пройдет
мимо, и взял с полочки, вырытой в стене, педокуренную цигарку.
 Богачев  щелкнул  зажигалкой,  боец  потянулся  прикуривать,  но  вдруг
схватил его за руку своей горячей, вспотевшей от работы рукой:
 - Слышишь?
 Внизу,  в лощине, негромко и неуверенно крякнула  утка. Немного  погодя
другая ответила ей.
 - Эта уже с час времени крячет. Погодит, погодит, и опять.
 С  обветренного, грубого  лица  тоскливо глянули  на  Богачева  детские
глаза.
 -  Немцы,- жестко сказал Богаче", испытывая неприязнь к этому здоровому
и робкому парню.
 Тот почувствовал, вздохнул и опять нагнулся прикуривать. Близко от себя
Богачев увидел его заросшую белым волосом красную, крепкую шею, полную сил и
жизни, и внезапно подумал, что,  может быть, это последние люди,  которых он
видит. Что произойдет здесь - об  этом  будут знать только  он и они, и  уже
никто в целом мире.
 Под  луной синевато мерцавшее поле вокруг казалось пустынным,  ни живой
души в нем. Ночь. Тишина... Только ветер метет с бруствера пылью и снежком и
качаются стебли сухих трав, торчащих из-под снега. И всюду отрезан путь, и в
тишине, в лощине, одна сторона которой все
 больше освещалась, накапливались немцы.
 В прежней жизни Богачев  всегда чувствовал, что впереди у него - тысяча
лет.  Он  не очень задумывался, так  ли,  не  так день  прожил  - впереди их
бессчетно.  И  люди встречались  и исчезали из  памяти:  их  множество  было
вокруг.
 Но сейчас впереди у  него  были не годы, а часы, оставшиеся до немецкой
атаки. И вся его жизнь должна вместиться в них.
 Сколько за войну было  таких  высот,  где люди держались до последнего!
Они  здесь не лучшие  и не  худшие  из  всех.  Но  жизнь у  каждого одна. Он
почувствовал, что происходит теперь в этом парне, как  ему одиноко и страшно
и как он старается одолеть этот страх, чтоб не увидели.
 - Ты не томись,- сказал  он парню,- выберемся.- И усмехнулся уверенно.-
Похуже бывало и выбирались. Главное - до утра продержаться.
 И  к  слову рассказал, в  каких переделках бывал с разведчиками, а  вот
жив. Богачев  и сам верил в этот момент, что  как-нибудь они выберутся.  Вся
война позади, не может так не повезти под конец.
 Богачев шел по траншее, вдыхая  морозный воздух. Может  быть, считанные
часы остались ему. Но все равно в эти часы он жил  в полную силу. Он отбил у
немцев  высоту,  сколько  времени  ужe держит  ее  и .вот теперь идет по ней
хозяином. Когда Богачев вернулся, Ратнер стоял на том же месте, в  окопе, до
плеч освещенный луной,  смуглое лицо его казалось при этом свете  бледным, а
глаза  темными. Большими, темными и печальными. Перед ним на подсошках стоял
ручной  пулемет,  отбрасывая на снег  вытянутую тень. Богачев  положил рядом
свой автомат.
 - Тихо?
 - Тихо,- сказал Ратнер.- Скоро, видимо, начнут.
 Богачев  достал  из  кармана белую  с  черным  орлом  и свастикой пачку
немецких сигарет. Там еще оставалась несколько штук.
 - Кури,- предложил он.- Как раз по одной успеем.
 Ратнеру  попалась порванная сигарета.  Он  хотел  было заклеить  ее  по
солдатской бережливой привычке и облизнул языком, но Богачев сказал:
 - Брось ты ее! - и выбрал ему сам.
 Они сели  на  дно  окопа, упираясь коленями в  противоположную  стенку,
закурили.  Метрах  в десяти  от  них лежал  на  боку  мертвый  связист,  его
никелевые часы блестели под луной.
 Богачеву хотелось душевного разговора.
 - Вот  в это самое время, Давид,- сказал он,- наверное, говорят про наш
фронт   в  последних  известиях:  "На  Третьем  Украинском  фронте   никаких
существенных  изменений  не  произошло".-  Он  усмехнулся, подул  на  пепел,
сплюнул  под ноги.-  Репродуктор у  нас дома  на буфете  стоит. Как  откроют
дверцу,  так он падает оттуда. Бумажный такой, черный, проткнут в нескольких
местах. Мать  перед ним как перед господом богом. Сегодня послушает сводку и
успокоится...
 Он говорил по привычке насмешливо, стесняясь того, что было на  душе. И
сам  он,  и его довоенные друзья, и разведчики, с которыми он прошел войну,-
все не любили вслух проявлять чувства. А может быть, именно этого всегда  не
хватало  матери,   одиноко  жившей  с  ним  без  отца.  Никогда  Богачeв  не
задумывался об этом и вот только теперь понял.
 А Ратнер в  это время думал о своих  стариках. Он оставил  их  в  сорок
первом году в Рогачеве, когда  немцы были уже  близко. Ночью  с  проходившим
через город полком он ушел на фронт, а старики остались. Они  уже были очень
пожилые и больны