побледневших офицеров  прошел  в  заветную  дверь.
Передо мной сидел старый  и  суровый  полковник.  "На  что  жалуетесь?"  -
спросил он. Я сказал, что, по-моему, учет трудового соревнования в лагерях
организован нерационально, и предложил построить иначе. Полковник  откинул
голову, и я испугался, что его хватит апоплексический удар. "И это все?" -
помолчав, спросил он. "Все", - сказал я. Внезапно на лице его отобразилась
смесь подозрения, презрения и отвращения.  "А  вас  не  подослало  здешнее
начальство?" - спросил он, наклоняясь вперед. "Что  вы!  -  заверил  я.  -
Легко проверить: я же весь день был со своим  отрядом".  -  "Ступайте",  -
отрезал он и даже не прибавил стандартного "мы разберемся".
     Словом, ни для кого не секрет, что такое на деле трудовой энтузиазм в
лагере.
     Воздействие  же  коллектива  целиком  зависит  от  того,  какой   это
коллектив, у кого он в руках. В ИТК с самого  начала  создается  коллектив
преступников, воровской коллектив - со своим самоуправлением, абсолютно не
зависимый от администрации, со своей моралью,  совершенно  противоположной
всему, что снаружи,  за  колючей  проволокой.  Очень  многие  ценности,  к
которым мы привыкли, здесь фигурируют с обратным знаком.  То,  что  там  -
зло, здесь - добро, и наоборот. Украсть, ограбить - почетно и умно;  убить
- опасно и все же завидно:  нужна  отвага;  работать  -  глупо  и  смешно;
интеллигент - бранное слово; напиться вдрызг - кайф,  услада.  Попасть  на
лагерную Доску почета - ужасное несчастье, позор. Я видел, как  бегали  по
лагерю, скрываясь от  фотографа,  назначенные  администрацией  "передовики
производства".
     Именно в этом коллективе заключенный проводит все время - весь день и
всю ночь, долгие годы. Воздействие администрации - спорадическое,  слабое,
формальное, мало индивидуализированное, большей  частью  не  доходящее  до
реального заключенного. А коллектив  всегда  с  ним.  И  какой  коллектив!
Жестокий, безжалостный  и  сильный.  Сильный  своей  сплоченностью,  своей
круговой порукой и своеобразной гордостью. У этого  коллектива  есть  свои
традиции, своя романтика и свои герои.
     Жизнь в этом перевернутом мире  регулируется  неписаными,  но  строго
соблюдаемыми правилами. Часть из них бессмысленна, как древние табу. Здесь
это называется "западло" - чего делать нельзя, что  недостойно  уважающего
себя вора. Табуировано много  действий  и  слов.  Нельзя  поднять  с  пола
уроненную ложку: она "зачушковалась", надо добывать новую. Нельзя говорить
"спасибо",  надо  -  "благодарю".  Табуирован  красный  цвет:   это   цвет
педерастии ("голубыми", как на воле, здесь "гомосеков" не зовут).  Красные
трусики или майку носить позорно, выбрасываются красные мыльницы и  зубные
щетки. И так далее. Пусть эти правила  бессмысленны,  но  само  знание  их
возвышает опытного зэка в глазах товарищей и подчеркивает принадлежность к
коллективу, цементирует коллектив.  Ту  же  роль  играют  и  разнообразные
обряды, "прописка" или разжалование. Скажем, человек совершил  недостойный
вора поступок, все это знают, но пока нарушителя  не  "опустили"  по  всей
форме (то есть совершили положенный обряд) и не  "объявили"  (то  есть  по
заведенной форме огласили совершенное), он пользуется  всеми  привилегиями
вора.
     Столь же формализирована и знаковая система -  одежда,  распределение
мест (где кто сидит, стоит, спит). В  числе  таких  знаков  -  татуировка,
"наколка". Она вовсе не ради украшения. В наколотых изображениях  выражены
личные достоинства зэка:  прохождение  через  тюрьмы  и  "зону",  приговор
(срок),  статья  (состав  преступления),  пристрастия  и  девизы  и   тому
подобное. Изображение  церкви  -  это  отсиженный  срок:  число  глав  или
колоколов - по  числу  лет,  которые  зэк  "отзвонил".  Кот  в  сапогах  -
воровство.  Кинжал,   пронзающий   сердце,   -   "бакланка"   (статья   за
хулиганство). Джинн,  вылетающий  из  бутылки,  -  статья  за  наркоманию.
Портрет  Ленина  и  оскаленный  тигр  -   "ненавижу   советскую   власть".
Четырехугольные звезды на плечах - "клянусь, не надену погон",  звезды  на
коленях - "не встану на колени перед ментами". И так далее.  За  щеголяние
"незаслуженной" наколкой полагается суровое наказание (принцип: отвечай за
"наколку"),  так  что  не  знавшие   этого   принципа   случайные   щеголи
предпочитают  вырезать  с  мясом  неположенные  им  изображения.  Фиксация
социального статуса столь важна для уголовника, что оттесняет  соображения
конспирации: ведь "наколка" заменяет паспорт. Но это тот паспорт,  которым
уголовник дорожит и гордится.
     Впрочем, как у нас бывают "отрицательные  характеристики",  так  и  в
лагере встречается  позорящая  "наколка",  например  петух  на  груди  или
родинки над бровью, над губой (так помечаются  разные  виды  пидоров).  Их
нельзя вырезать или выжигать. Положено - носи.
     Вот в какой коллектив мы, будто нарочно, окунаем с головой  человека,
которого надо держать от такого коллектива как  можно  дальше.  Вот  какой
коллектив  мы  сами  искусственно  создаем  -  ведь  на  воле  нет  такого
конденсата уголовщины,  такого  громадного  скопления  ворья!  Вот  какому
коллективу противостоит администрация, появляющаяся в лагере  на  короткое
время, большинству заключенных недоступная,  личных  контактов  с  ним  не
имеющая.
     Свою  систему  ценностей  воровской  коллектив  навязывает   новичкам
посредством кнута и пряника. Изгнанные обществом, отвергнутые, презираемые
им уголовники находят здесь среду, в которой другая  система  ценностей  и
другие  оценки  человеческих  качеств.  Здесь  отверженные  получают  шанс
продвинуться наверх, не дожидаясь далекого освобождения.  И  они  начинают
восхождение к трудным вершинам воровской иерархии. Они находят  здесь  то,
что потеряли там (или  не  имели  надежды  приобрести  там)  -  престиж  и
уважение. Оказывается, есть среда, где ценятся те качества, которых у  них
в избытке, и не нужны те, которых у них нет.
     Надо видеть, с  каким  достоинством  и  с  какими  надменными  лицами
расхаживают здесь  особы,  принадлежащие  к  вершинам  иерархии,  с  какой
гордостью напяливают новопроизведенные счастливцы свою эсэсовскую форму, -
надо видеть все это, чтобы понять,  какой  воспитательной  силой  обладает
этот коллектив! Уголовники здесь  становятся  закоренелыми  преступниками,
изверги - изощренными извергами. Проявляется сила этого  коллектива  и  по
отношению  к  слабым  духом.  Здесь  из  них  выбивают  последние  остатки
человеческого  достоинства,  делают  угодливыми  и  согласными  на   любую
подлость,  готовыми  перенести  любое  унижение  ради   мелких   поблажек.
Своеобразная форма адаптации. Эти бесхребетные существа  -  тоже  создания
этого коллектива, тоже проявление его силы.
     А ведь мы постоянно воспроизводим и  поддерживаем  его  существование
самой системой "исправительно-трудовых"!



                   8. ПЕРЕКОВКА, ПЕРЕСТРОЙКА, РЕВОЛЮЦИЯ

     Перевернутый мир лагеря занимал меня поначалу, естественно, в  сугубо
личном плане: как тут нормальному человеку  уцелеть,  выжить,  не  утратив
человеческого достоинства. Вроде бы для меня лично этот вопрос  был  решен
самим фактом моего возвышения. Но столь же естественно для  меня  как  для
ученого было поставить вопрос в обобщенной форме. Не  всякий  может  стать
"угловым". В конце концов в каждом бараке только четыре угла.  Коль  скоро
ранг обеспечивает меня лично "экстерриториальность", то я, надо  полагать,
вижу и,  придерживаюсь  невмешательства,  сохраню  здоровье.  Но  если  не
вмешиваться, то  можно  ли  сохранить  достоинство  при  виде  всего,  что
творится во круг?
     От наблюдений и размышлений я перешел к  более  активному  поведению.
Используя  свою  влиятельность,  свой  авторитет,  стал  помогать  жертвам
"беспредела" -  тем,  кого  "напрягали"  (притесняли).  Особенно  старался
выручить людей, случайных в уголовном мире, молодых. Но их было так много!
Мои жалкие потуги терялись,  тонули  в  беспредельном  море  "беспредела".
По-настоящему помочь можно было, только сломав этот  порядок.  Кого  можно
было поднять против него?
     С самими угнетенными - с чушками -  разговаривать  было  и  немыслимо
("западло" даже подходить к ним) и незачем (боятся, а то и выдадут ворам).
Иное дело  -  с  мужиками.  Да  и  среди  воров  было  много  недовольных,
обделенных, обиженных. Возможность для  тайных  бесед  была:  по  строгому
правилу "зоны", если двое "базарят" (беседуют), третий не  подходит,  жди,
пока пригласят: мало ли о чем они  сговариваются  -  может,  о  "деле",  о
"заначках" и тому подобное. Не знать  лишнего  -  полезнее  для  здоровья.
Осторожно, исподволь я заводил разговоры о зловредности кастовой  системы,
о несправедливости воровского закона, о возможности сопротивления  -  если
сплотиться, организоваться... Люди слушали, глаза их разгорались, и кулаки
сжимались. Постепенно созревал план ниспровержения воровской власти.  Было
понятно, что без боя воры не сдадут своих позиций.  Надо  было  запасаться
союзниками и точить ножи.
     В ходе подготовки, однако, я все четче осознавал, что вряд  ли  смогу
направить эту стихию в то русло, которое для нее намечал. Мне  становилось
все  яснее,  что  заговорщики  мыслят  переворот  только  в  одном  плане:
свергнуть главвора со всей его сворой и самим  стать  на  их  место"а  они
пусть походят в нашей шкуре!". Конечно, цели свои заговорщики представляли
благородными: мы будем править иначе - справедливее, человечнее:  уменьшим
поборы, наказывать будем только за  дело  и  тому  подобное.  Качественных
перемен ожидать не приходилось. Зная своих сотоварищей, их образ мышления,
их идеалы и понятия, я видел, что в конечном счете все вернется  на  круги
своя.
     Бунт созрел, когда меня уже не было в лагере, но так и не разгорелся:
воры пронюхали опасность, и заговор был жестоко  подавлен.  Как-то  не  по
себе становится при мысли, что и я мог оказаться в числе "заглушенных".
     Между тем, еще  в  лагере,  я  искал  пути  изменения  ситуации.  Как
прервать и обескровить эти злостные воровские традиции? Я подумал,  нельзя
ли тут применить ту теорию. которую я как раз замыслил и  разрабатывал  на
воле. Это коммуникационная теория стабильности и нестабильности  культуры,
живучести традиций. Коротко суть  ее  в  следующем.  Если  культуру  можно
представить себе как некий объем информации, то культурное развитие  можно
представить как передачу информации от поколения к поколению, то есть  как
сеть коммуникаций наподобие  телефонной,  радиосвязи  и  прочее.  Физиками
давно выявлены факторы, которые определяют  устойчивость  и  эффективность
коммуникационных  сетей:  исправности  контактов,  достаточное  количество
каналов связи, повторяемость информации и прочее. Нарушение этих  факторов
ведут к разрыву сети, к нарушению передачи. Стоит лишь  определить,  какие
явления  в  культуре  можно  приравнивать  к  подобным  дефектам  в  сетях
коммуникации  (скажем:  конфликт  поколений,  убыль  воспитания  в  семье,
ускоренная смена занятий и тому подобное), и можно будет решать  задачи  о
культурных традициях.
     Не буду детализировать здесь свои  соображения.  Скажу  лишь,  что  я
направился в штаб, изложил их подробно начальнику лагеря и  вывел  из  них
ряд практических  рекомендаций.  В  числе  их  перетасовку  отрядов,  иной
принцип  распределения  по  отрядам  (отделяющий  старожилов   лагеря   от
новоприбывших), разрушение знаковой системы - всех одеть в черную форму  и
так далее. начальник отнесся к этому очень серьезно, а  кое  -  чем  прямо
вдохновился ("Представляю, какие у воров будут  лица,  когда  увидят  всех
чушков в черной форме! "). И тотчас отдал распоряжения начать подготовку к
такой перестройке. Однако предстояло сделать немало. Тем временем мой срок
в лагере подошел к концу, а вскоре и начальника перевели в  другое  место.
Так планы и остались на бумаге.
     Кроме того, и это ведь полумеры. Ну, лешим воров  отдельной  формы  -
придумают другие отличия. Затрудним передачу уголовного опыта - все  равно
будут его передавать, хоть и медленнее.
     Нужна коренная ломка.
     Перековка преступников всегда считалась у  нас  гарантированной  всем
ходом дел в наших исправительно-трудовых лагерях. Сейчас, когда  в  стране
началась революционная перестройка всего общества и введена гласность,  мы
впервые можем подвергнуть сомнению любые догмы. Пора усомниться и в  этой.
Она обходится нашему обществу слишком дорого.
     Об  экономической  рентабельности  ИТК  мне  трудно  судить:   я   не
экономист, и в моем распоряжении нет нужных числовых данных. Я знаю  лишь,
что подневольный труд всегда малопроизводителен, это азы экономики. И  что
для убогого труда здесь мы изъяты из  свободного  производительного  труда
там. Правда, часть заключенных в своей жизни на воле вообще не  трудилась,
но для их труда здесь нужны ведь и станки, и сырье, и труд смежников - все
это связано с затратами, а окупаются ли они, мне неясно, и хорошо  ли  они
применяются - тоже вопрос. Зато о воспитательной роли ИТК я могу судить.
     По моим впечатлениям, ИТК работают как огромные и  эффективные  курсы
усовершенствования  уголовных  профессий  и   как   очаги   идеологической
подготовки преступников и  антисоциальных  элементов  вообще.  Если  часть
заключенных все же выходит из  ИТК  с  намерениями  приступить  к  честной
жизни, то это происходит не благодаря деятельности ИТК,  а  вопреки  ей  -
просто под страхом  наказания  или  в  результате  раскаяния,  которые  бы
наступили у  данного  человека  в  любых  условиях.  Независимо  от  целей
администрации лагерь как раз предпринимает все возможное, чтобы эти чувств
а в человеке погасить. Прибывание в коллективе себе подобных, да еще столь
организованном и сильном, лишь консервирует и укрепляет черты  преступного
характера, поддерживает в уголовнике его  ценностные  установки,  морально
усиливает его в борьбе с обществом и государством.
     Как я увидел, более всего уголовники  боятся  одиночного  заключения.
Там преступник остается  наедине  с  собой  и  своей  совестью.  Там  надо
размышлять и переживать, а это для него -  пытка.  Год  одиночки  поистине
равен десяти годам в коллективе своих. Длительные сроки  вообще  не  очень
целесообразны.  Шок  и  психологическую  встряску  вызывают  лишь   первые
несколько недель или  месяцев  прибывания  в  заключении.  Если  результат
закрепить освобождением, очень велик шанс, что в общество вернется человек
исцеленный. В дальнейшем же заключении происходит адаптация и ожесточение.
А тут еще поддержка среды! Как ни странно, в лагере ощущение сравнительной
длительности времени исчезает. Разница между долгими и  короткими  сроками
утрачиваются. Та часть срока,  которая  впереди,  кажется  ужасно  длинной
каждый день растягивается на века - одинаково для любого срока, сколько бы
ни оставалось сидеть, а все отсиженное время сжимается в  один  длинный  и
нудный день. По  воспитательному  воздействию  на  заключенных  длительные
сроки почти ни чем не отличаются от коротких -  тринадцать  лет  от  трех.
Возрастает лишь тюремный опыт и  авторитет  длительно  сидевших.  И  число
колоколов на груди.
     Вся наша система наказаний нуждается в пересмотре. Мне кажется, нужно
резко,  во  много  раз  уменьшить   длительность   сроков   заключения   и
одновременно усилить интенсивность их прохождения - заменить пребывание  в
коллективе заключенных  одиночным  заключением.  Это  не  требует  больших
затрат: ведь в о дном и том же помещении вместо десяти заключенных, вместе
отбывающих десять лет, будут находится те же десять заключенных,  но  сидя
по году друг за другом в одиночестве. С точки зрения гигиены их заключение
станет более здоровым (не столь скучным),  а  общество  получит  свободных
работников в девять раз больше!
     В нашем правосознании уже произошел сдвиг в сторону сокращения  норм,
охраняемых законом. Пора вывести целый ряд их нарушений из числа наказуемы
под суд. Когда  есть  гласность  и  общественное  мнение,  то  со  многими
нарушителями    (сквернословие,     плагиат,     мелкое     мошенничество,
бродяжничество, тунеядство и тому подобное) общество может справиться,  не
прибегая к суду и даже к административным наказаниям. Иногда клеймо позора
действеннее, чем реальное клеймо,  выжигавшееся  палачом.  Другие  деяния,
бывшие  подсудимыми,  оказываются  не  преступлениями,  а  патологическими
состояниями (гомосексуализм) или нормальной деятельностью (некоторые  виды
экономической предприимчивости). Но и когда необходимо  карать,  тюрьма  в
большинстве случаев не лучшая кара. Кроме штрафов и других видов наказаний
(вычеты, принудработы, без лишения свободы),  надо  использовать  новейший
зарубежный опыт частичной изоляции - домашний  арест  (с  закреплением  на
заключенном радиосигнализаторов),  заключение  на  часть  суток  (днем  на
свободе, ночью в заключении или наоборот) и так далее.
     В Ленинграде "Кресты" - не единственная тюрьма. А сколько лагерей  на
окраинах города и в пригородах? Я-то знаю сколько! Любой зэк знает. Но,  к
сожалению, привести эти числа не представляется  возможным.  Как  и  числа
заключенных.  Что  их  тут  десятки  тысяч,   можно   лишь   предполагать,
прикидывать. Да еще причислим сюда тех, кого услали по этапу  в  места  не
столь отдаленные на лесоповалы и карьеры.  Выходит,  что  сидит  у  нас  в
процентном соотношении во много  раз  больше,  чем  в  Шотландии.  А  ведь
Шотландия - район с наибольшим  в  Великобритании  процентном  соотношении
заключенных (в среднем по Великобритании  приходится  0,6  заключенных  на
тысячу человек, в ФРГ - 0,8). Неужто мы такой воровской и разбойный народ?
А ведь нам все годы твердили, что в  СССР  уровень  преступности  один  из
самых невысоких в мире. Судя по отзывам приезжих, это  действительно  так.
Но тогда зачем же такая уйма людей за решеткой и колючей проволокой?
     Вспомните ахматовское:

               И ненужным привеском качался
               Возле тюрем своих Ленинград.

     А может, не город - ненужный привесок? Может, наоборот? Ну, тюрьмы, к
сожалению, еще понадобятся, но лагеря...
     Ясно одно: лагерей принудительного труда не должно  быть  вообще.  Их
нужно упразднить - всю гигантскую сеть, весь архипелаг. Неужели мы  придем
в ХХI век с  этим  пережитком  ХХ  века  -  одним  из  самых  мрачных  его
пережитков? Да только ли пережиток эта  сеть?  Ох,  не  только.  Это  ведь
оружие, припасенное прошлым на наше будущее. Оружие  безразлично,  в  кого
целиться. У лагерей есть память. Они помнят годы  своего  расцвета,  когда
здесь на нарах умирали лучшие из лучших. Вышки, овчарки, колючая проволока
- сегодня для уголовников. Но в любой момент они могут снова открыть  свои
шлюзы другому потоку, более широкому...



                             9. ДАЛЕКОЕ БЛИЗКОЕ

     Вспоминаю некоторые мрачные физиономии  вокруг  меня  в  лагере  -  с
давящим свинцовым взглядом, с жесткими чертами, с  презрительной  циничной
ухмылкой. Боже мой, какие типы! А  их  злобные  мечтания,  их  примитивная
логика! Я  и  тогда,  там,  смотрел  и  думал:  этих-то  можно  ли  вообще
исправить? Не поздно ли? В Индии были найдены дети,  воспитанные  волками.
Казалось, что, попав к людям, они через два года достигнут хотя бы  уровня
двухлетних, через - пять пятилетних. Но нет усилия были тщетны. Дети так и
не научились разговаривать, только рычали и кусались.
     Всему свое время. Упущения в раннем  возрасте  оказалось  невозможным
наверстать. Здесь  парни,  воспитанные  не  в  логове  волков,  но  в  тех
закоулках  повседневности,  где  живут  по  волчьим   законам.   В   таких
обстоятельствах сформировался их характер, сложились жизненные  ориентиры,
вылеплена психика. Возможно, что спасение опоздало.
     Видимо,  надо  признать:  есть   небольшое   количес