гравилеты?
   Он молчал.
   - За искалеченного Килоу?
   Он молчал.
   Сдерживая ярость, я совсем тихо сказал!
   - Никто к вам никогда не придет!  Слышите?  Никто!  Никто  не  спросит,
существуете вы на самом деле или нет!
   На меня глядела белая застывшая маска с темными провалами глаз.



        21

   А совсем рядом, за забором, была другая жизнь. На  рассвете  рыболовные
бригады садились в воздушные мобили и улетали  в  море;  они  возвращались
после захода солнца на землю, которую как следует не успевали рассмотреть,
но любили и чувствовали, как своих детей и жен, как теплый  уютный  дом  и
песни. Там, за забором, кап варил уху и  катал  на  плече  внука  Мишутку,
потому что рыбачек тоже тянуло в море. Из-за забора еще недавно махала мне
Лена в пушистой снежной шубке и шапочке, ну настоящая  Снегурка,  и  звала
бродяжничать по острову. Сейчас я приду к ней и скажу! "Я -  предатель.  Я
готов нести ответственность"...
   И я пошел к ней. Я должен был это сказать, чтоб весь остров знал, какое
будущее готовит им Гарга.
   Дома были только кап и Мишутка. Они натягивали меховые  унты.  Радостно
объявили:
   - Мы - в море!
   - Как, пешком?
   - Мы видим море до дна, - успокоил меня кап.
   - И катаемся там на коньках, - добавил Мишутка.
   - А Лена?
   - Лена? - Кап развел руками. - Улетучилась. Михаил, где Елена?
   Мишутка довольно шмыгнул носом.
   - Она работает в музее.
   - Прогуляйся, - просто сказал кап.
   В музее я прошел залы с каменными крючками  и  каменными  наконечниками
стрел, залы с образцами пород и чучелами животных, залы  морской  флоры  и
фауны, залы с документами истории. Портреты ученых провожали меня  суровым
взглядом: они знали, что мне нужна только Лена.
   Я нашел ее в комнате с высочайшими, до  самого  потолка,  шкафами.  Она
сидела среди груды папок. Я подошел осторожно, позвал. Она подняла голову,
улыбнулась, приложила палец к губам.
   - Тише! Садись и читай.
   Лена  сказала  это  таким  тоном,  что  я  невольно  повиновался.   Она
придвинула мне папку.
   Сверху листки из  школьной  тетрадки.  Торопливый  размашистый  почерк:
"Сонюха, милая..." Я с недоумением взглянул на Лену. "Читай!" -  приказала
она глазами.
   "Сонюха, милая, знаю - сердишься: вышел из дому купить папиросы и исчез
на две недели. А все Лешка Фатахов. В буфете мне сказали, что связи с  ним
нет, горючее кончилось. На улице метель. Я - к командиру. Вхожу,  а  Лешка
как раз  радирует:  "Сижу  в  Жиганове,  у  бабки  на  огороде.  В  кабине
тяжелобольной". А из вертолетчиков на аэродроме был один я.  Ну,  полетел,
разыскал Лешкин самолет, взял больного, отвез в больницу.
   Утром в гостинице слышу шаги по лестнице. Соображаю: радиограмма. Точно
- лететь в Караму. А что такое Карама -  это  я  уж  понимаю.  Каждый  год
весной одно и то же: река ночью тронулась, льдины встали поперек, вода  по
всей деревне, люди на крышах. Стоят они себе на крышах и спокойно  ждут  -
сейчас прилетят за ними вертолеты. Да, прилетим, но черт бы их взял  с  их
Карамой: ставят деревни в таком гиблом месте!
   И все. С той самой Карамы началось обычное весеннее расписание:  заторы
взрывай, людей вывози, Задачинск спасай,  Заудиху  спасай,  баржи  спасай.
Спим по три часа. Едим на ходу. Папирос нет. Одно выручает:  как  вспомню,
что в тылу все спокойно, сразу мне легко. Это про вас с  Андрейкой.  Вижу,
как ходите вы на наш таежный аэродром  встречать  меня,  и  Андрейка  тебе
объясняет: "Это "ЯК", это "ИЛ", а  это  папин  стреколет".  Вижу,  как  ты
улыбаешься: так и не научился говорить "вертолет".
   Поедем мы, Сонюха, в отпуск в Рязань, к моим.  Там  в  сентябре  яблоки
падают с веток. Тук-тук по земле. Андрейка  соберет  их  в  кепку.  Точно,
поедем - на три месяца, еще за прошлый год. А хочешь - на  пароходе  вверх
по Лене. Там скалы отвесные, щеки называются, а на  самой  вершине  смелый
человек вырубил слова. Я летел мимо, но  не  разглядел.  Там  покажу  тебе
место, где будет Новоленск. Красивое место, на излучине. Будет там  город,
высокие белые дома, и как только его построят, мы переедем. Прощай  тайга,
прощай медведи, будем жить в Новоленске.
   Скоро вернусь, не сердись, Сонюха. А хочешь  узнать  точнее,  спроси  у
командира. Андриан".
   Я вздрогнул, увидев дату: 22 мая  1961  года.  Только  что  этот  живой
человек, смелый вертолетчик, был рядом со  мной,  но  оказалось,  что  нас
разделяет пространство длиною в век.  В  папке  лежали  дневники,  письма,
записки людей того времени,  когда  строились  гигантские  электростанции,
когда открылась бездна космоса и бездна атома, когда  газеты  каждый  день
писали о героях. Так неожиданно я встретился с ними.
   Дневник инженера А.С.Струкова. Открыл наугад и снова зачитался.
   "Вечером познакомился с бригадиром  Масягиной.  Фотографировал  ее  для
Доски почета. Еле уговорил надеть ордена.
   - Ну ладно, - сказала наконец она, - фотографироваться - дело  простое,
времени почти не отнимает. А до вас скульптор приезжала. С чемоданчиком. В
чемоданчике глина. Говорит: "Шевелитесь как можно меньше". А у меня  дела,
то да се. Хотела я ей сказать: "Милочка ты моя, у меня ныне хоть свободная
минутка есть, бригада налаженная. А год назад носилась  я  как  угорелая".
Однако не сказала. Серьезная, вижу, у нее работа. И  в  обеденный  перерыв
даже сидела, позировала.
   - И как получилось? - спросил я.
   - Так и не видела. Заработалась, а она положила мою голову в чемодан  и
тихо ушла.
   - Говорят, что и из музея к вам приезжали.
   - Было. Серьезная и напорная такая женщина приезжала.
   "Собираем, - говорит, - сувениры вашей ГЭС, экспонаты  для  музея.  Это
что за лопаточка? - спрашивает меня. - Мастерок? Давайте его сюда. Чем еще
работаете? Вибратором? Возьмем и вибратор". Я  ей  говорю:  "Берите  лучше
бетонную колонну, наше изделие". - "Ну что в этой  колонне  особенного?  -
говорит она мне. - Колонна как колонна. А вот  скалу,  где  написано,  что
здесь будет построена ГЭС, непременно увезем".
   - И увезла? - недоверчиво спросил я.
   Масягина рассмеялась: вспомнила.
   - Такого страха нагнала на главного инженера, что тот совещание созвал.
Мы не возражаем, говорит главный, берите скалу. Но она, по нашим расчетам,
будет весить тонн двадцать... Пришлось товарищу  из  музея  отказаться  от
сувенира.
   - Ну что, - говорит мне Масягина, - кончил фотографировать?  А  то  мне
пора на смену. А еще к роженице ехать. Слыхал небось про  Радыгину?  Троих
богатырей родила. Поеду имена выбирать..."
   "...Здравствуй, дорогая мамочка. Опишу тебе наших ребят, чтоб ты знала,
с кем я работаю, и если кто к  нам  приедет  с  приветом  от  меня,  прими
по-королевски. Самый наш силач и самый веселый, конечно, Иван  Сомов.  Его
зовут Полтора Ивана за рост: больше двух  метров.  Ему  трудно  ходить  по
проводу, сильно раскачивает, потому  что  по  всем  законам  физики  центр
тяжести очень высоко. Но он ходит. Однажды, когда  не  было  трактора,  он
руками раскрутил большущую катушку провода. Я зову его Иван Иванович.
   Еще Геннадий Мохов,  он  работал  паровозником,  а  как  приехал  сюда,
сказал: паровозник - отмирающая профессия, давайте новую. У  него  большое
несчастье - младший брат, Витька, сбежал со стройки и  оставил  записочку:
стыдно, мол, мне, но моя девушка замучила письмами, уговорила ехать. Ходит
Мохов хмурый, а его все утешают: вернется Витька, обязательно вернется, не
грусти.
   Но если б ты видела, мама, Владимира Ганапольского, ты бы сразу поняла,
что значит настоящий человек, и полюбила не меньше, чем меня. Где бы мы ни
работали, бригадир приходит, как на  праздник:  ботинки  начищены,  чистая
рубаха, под рубахой тельник, брюки режут воздух. Потому что в человеке все
должно быть прекрасно... Он мне сказал, что когда учился в  школе,  то  не
любил Маяковского, а сейчас очень уважает: жизнь научила. Кажется, и я его
стал понимать... А если бы  ты  слышала,  как  он  говорит  -  ребята  рты
открывают. А он засмеется и скажет:  "Это  не  я,  это  Киров  сказал".  И
обязательно закончит: "Ну, хлопцы, по-флотски".
   Самое интересное, что его, героя, недавно критиковали в газете. Заметка
такая маленькая, а на всю стройку разнесла: "Ганапольский забыл семью". Не
бросил, конечно, а заработался - понимаешь? - воду носил, дрова  колол,  а
за продуктами в город времени не было ехать. Ну, ребята из  бригады  сразу
собрались, сказали ему: "Езжай по магазинам, привези запас на месяц".  Он,
конечно, поехал - дисциплина.
   Я не могу понять, когда он все  успевает.  Зубрит  языки.  Одолел  даже
политэкономию. Сам научился читать  чертежи.  Видела  бы  ты,  как  он  их
читает: "Это господин металл, это господин дерево, это господин цемент..."
А главное, ненавидит рвачей. Как-то подошел к одному, отвел  в  сторону  и
говорит: "Ты думаешь, здесь  рубли  длинные,  как  портянки?  А  ну  мотай
отсюда!" И тот умотал.
   Ты знаешь, мамочка, что за меня беспокоиться не надо. На  высоту  я  не
лазаю, работаю поваром. Когда я сюда приехал, уже  стоял  поселок  и  была
нормальная  жизнь.  А  до  меня  ребята   попробовали   таежной   закуски:
пробивались через болота, горы, бурелом. Лошади в тайгу не шли  -  боялись
мошки, тащили их силой. Тропы показал старик медвежатник.  А  дальше  надо
было рубить просеки, копать землю, переплывать  дурные,  бунтующие  весной
реки и даже учиться правильно держать лопату -  многие  не  умели.  Диабаз
долбили вручную, жгли на камне костры и лили воду, чтоб трескался быстрее.
А однажды весной, в половодье, наш участок отрезало от всего мира,  -  так
ребята пробирались за продуктами по проводам. Но это было до меня.
   Как-то  зимой  приехали  французы,  киноработники;  они  знакомились  с
тайгой, чтоб снимать фильм.  Стоял  мороз  под  пятьдесят,  французы  были
укутаны  до  бровей.  Спрашивают:  "Кто  здесь  хозяин   -   медведь?"   -
"Бульдозер", - говорят им. "О, бульдозер!  Познакомьте  нас  с  теми,  кто
работает на бульдозере". Приехали французы на наш участок.  А  ребята  как
раз собирались под выходной в город.  Ну,  выскочили  из  дома,  умывались
снегом. Французы ахнули - и  сразу  фотографироваться  на  память.  Так  и
снялись: они в тулупах, а ребята в майках. Эту фотографию я тебе  посылаю.
Здесь все, о ком я тебе рассказал. Твой сын Сережа".


   Осторожно держал я рукописи. Я не читал газет тех лет,  но  думаю,  что
они прославили не всех героев. Их было в миллионы раз больше, обыкновенных
людей необыкновенного времени, - так назвали середину прошлого  века.  Они
открывали мне свою душу. Они смотрели на меня  с  фотографий,  висящих  на
стенах, и как бы спрашивали: а что сделал ты?..  Я  растерянно  взирал  на
старые картины - они сохранили их дела: плотины, заводы, города. Это  были
памятники. Вдруг я вспомнил, как Рыж, удивленно взмахивая ресницами, дышит
в экран, как он бережно держит на ладони то серебристую трубку ракеты,  то
неуклюжий экскаватор, то таинственно мерцающий кристалл  и  говорит:  "Это
Они делали для нас. Верно, Март?"
   Я ушел из музея, оставив Лену  среди  папок.  Она  разбирала  их,  чтоб
передать живое слово истории в Центр Информации  Земли.  В  эти  часы  она
забыла, что над островом стоит облако, и я не сказал ей  ничего,  не  стал
напоминать, что на свете, кроме доброты и отваги, еще существует зло.



        22

   Это Они делали для нас...
   Верно, Рыж, как просто и точно ты сказал.
   Я хорошо представлял этих людей. Видел, как  широко  шагает  в  сапогах
бригадирша Масягина и думает, какие богатырские имена дать близнецам;  как
лежа курит папиросу за папиросой вертолетчик Андриан, курит  и  смотрит  в
темный угол, а видит белый город на излучине и сына Андрейку под березой -
всего, с головы до ног, в маленьких  солнцах;  как  идет  по  проводу  над
голубой водой повар, совсем еще  мальчик,  как  он  счастлив  оттого,  что
дурные реки отрезали их участок от всего мира, и  он  идет  по  проводу  и
сочиняет письмо маме, от которой ничего не  умеет  скрывать.  Эти  трое  и
тысячи других, неизвестных мне, мечтали построить новый город  -  я  знаю,
даже не читая их писем: ведь города уже стоят на своих местах.
   А я? Какой город хотел построить я? Когда родители улетали на  Марс,  я
просил взять меня с собой: я хорошо представил аккуратные домики, покрытые
прозрачным; куполом, и один из них - моя  школа,  к  нему  ведет  песчаная
дорожка. Мама, как и я, смотрела печальными, глазами на отца, но он  точно
знал, что там нет школы с желтой дорожкой. И пока они строили эту школу, я
вырос, и теперь мне нужен большой машинный зал, чтоб показать свое умение.
Нет, даже не машинный зал, а маленькая комнатка на лунной станции,  откуда
я буду передавать Симу добытую мной информацию. А если уж говорить  совсем
откровенно, мне нужно только одно кресло, и  больше  ничего.  Только  одно
кресло в ракете солнечной экспедиции. Тогда меня не будет грызть  совесть,
что вот уже восемнадцать, а я так и не построил город.
   Они стояли на своих местах - столетние сибирские города -  в  излучинах
рек, на берегах таежных морей, на крутых боках серебряных и железных  гор,
а людей, которые их строили, уже нет. Не смотри на меня  такими  грустными
глазами, Рыж, это так - жизнь имеет свой финиш. И  лучше  долбить  день  и
ночь диабаз, жечь его огнем и поливать  водой,  чем  проспать  свои  годы,
надеясь, что кто-то преподнесет тебе бессмертие. Это великий  обман,  Рыж,
ты понимаешь? Жизнь - движение, она без остановок. Пока я не столкнулся  с
облаком, я вообще не знал, что такое страх; но мой страх - это не страх, а
мучительное беспокойство, боль за тебя,  за  Леху,  за  Каричку,  за  всех
маленьких и больших детей.
   Ты извини меня, Рыж, что я позвал тебя в этот мрачный машинный зал. Уже
ночь, и грустно быть одному с бездушными автоматами. Ты только поверь, что
я не предатель, я это  докажу.  Я  сознательно  путаю  ленты  и  аккуратно
записываю все, что  делает  облако.  Доктор  Наг,  кажется,  разгадал  мою
хитрость, но он не хочет ни во что вмешиваться. Он только бросил на  ходу:
"Подопытный уже два сеанса без сознания". Когда я  начинаю  его  жалеть  -
этого ни в чем не виноватого Килоу, - я вспоминаю Гришу Сингаевского.  Мне
кажется, Гриша говорит: "Ты должен передать людям эти  записи.  Ты  должен
прийти к финишу первым даже без гравилета". Да, я должен - я это  знаю;  а
потом я вернусь за Сингаевским.
   Тебе пора спать, Рыж. Мне осталось перевести записи в маленький блок  и
спрятать  его  в  карман  комбинезона.  Пусть  тебе  приснятся   говорящие
байкальские рыбы - они мастера рассказывать удивительные истории.


   На рассвете в зал заглянул доктор Наг. Увидев, что я сижу  за  пультом,
он вошел.
   - Слышали новость? Совет потребовал снять защитное поле.
   - Что ответил Гарга?
   - Ничего. Заперся в студии и сидит там.
   - Совещаются?
   - Наверно. Совет объявил, что  построенные  установки  могут  разрядить
облако.
   Я поспешно натянул комбинезон.
   - Вы куда? - спросил Наг.
   - Предупредить рыбаков, пока они не выехали. Вдруг облако  решит  снять
поле... Лед начнет трескаться!
   - Вы славный парень, - сказал Наг.
   - Вы мне во многом помогли, доктор. Спасибо.


   ...Все же я опоздал: рыбаки уехали в море.
   Отец Лены, спокойно выслушав меня, позвонил на радиостанцию и  приказал
вернуть мобили. Не удивился он и моей просьбе.
   - Выход с острова есть, - ответил он, подумав. - Пещера  в  скале.  Она
проходит под силовым полем. А по сопкам  не  проберешься,  пока  не  снята
блокада.
   Он одевался обстоятельно -  шерстяные  носки,  сапоги,  меховой  жилет,
полушубок. Я умолял его глазами: быстрее! Он, кажется, понял и,  заказывая
дежурный мобиль, сказал:
   - Не через десять минут, а сейчас.
   Я благодарно кивнул.
   Песок скрипел под ногами, как снег, мороз щекотал кончик  носа.  Первые
лучи легонько коснулись крыш, позолотили их. Сейчас  проснутся  школьники,
проснется кап Грамофоныч, проснется  Лена.  Снегурочка  выглянет  в  окно,
засмеется: "Доброе утро!" А я побегу через лес, через зеленое поле,  чтобы
подлый удар облака не погасил больше ни одной улыбки.
   - До станции пятнадцать километров, - сказал инженер. - Из нас никто не
ходил - старая охотничья тропа, но по карте  пятнадцать  и  точно  на  юг.
Проводить?
   - Не надо.  -  Я  измерил  взглядом  богатырскую  фигуру.  -  Вы  лучше
займитесь Гаргой.
   - Не волнуйся. Все выясним и поставим на свои места.
   Ярко-оранжевый мобиль приподнялся на воздушной струе и легко заскользил
над стеклянным щитом. Неслись нам  навстречу  пестрые  ледяные  заплаты  -
зеленые, белые, голубые плиты, крепко спаянные морозом, но я смотрел не на
них, а на темную, неприкрытую снегом скалу - берег Большой земли.
   Вдруг замигала лампочка на щитке, шофер включил радио.
   - Мобилю сто двадцать шесть вернуться назад. - Голос  четко  и  властно
выговаривал слова.
   - Гарга, - узнал я.
   - Прыткий старикан, - усмехнулся инженер. - Рано встает.
   - Это облако, - догадался я. - Оно предупредило Гаргу.
   - Мобилю вернуться назад. Вы приближаетесь к границе поля. Это опасно.
   - Давай, Саша, к самой пещере, - скомандовал инженер водителю. - Где  у
тебя компас и карта?.
   Он спокойно начертил мой путь, сам положил карту и компас в мой карман,
застегнул пуговицу. А Гарга все требовал. А скала летела навстречу.
   - Сейчас возвращаемся, - наконец ответил в микрофон отец Лены.
   Мобиль мягко шлепнулся на  лед.  Распахнулась  дверца.  Отвесная  серая
стена, в ней треугольная щель, завешенная длинными сосульками, и такое  же
отражение на гладком льду. Волшебный дворец.
   - Беги! - сказал отец Лены. - Счастливо!
   А в спину мне ударило из динамика:
   - Март, приказываю тебе вернуться! Иначе облако применит облучение!
   Теперь, когда в кармане у меня лежит ключ от облака  и  какая-то  сотня
метров осталась до спасительной границы, теперь отступать - ни за что.  Мы
еще проверим, кто проворней: может быть, я бегу быстрее света.
   У самого входа в пещеру ноги мои разъехались, я шлепнулся  на  живот  и
так и въехал головой вперед под торжественный ледяной портал. Встал.  Ноги
какие-то размягченные, идут неохотно. "Только-то и всего! - воскликнул  я.
- И это называется удар. Благодарю вас, дядя, за родственный тычок!"



        23

   Под сумрачным сводом я опять побежал. Подошвы гулко  стучали  о  ровный
лед. Здесь, наверно, тек ручей, он так и застыл голубой подземной дорогой.
   "Триста рек впадают в Байкал, а вытекает одна Ангара".
   Вот уж не думал, что придется столкнуться с  этой  строчкой  из  старой
энциклопедии. Впрочем, там сказано о реках,  а  не  о  ручьях,  тем  более
подземных.  Откуда  составителям  знать,  что  есть  такой  хитрый  ручей,
пробивший себе дорогу через скалу; весной он могуч и заполняет всю пещеру,
несет с собой песок и камни, шлифует до блеска стены, летом утихает, катит
себе полегоньку, прислушиваясь к тихому плеску эха под  сводами,  а  когда
удивленно останавливается, превратившись в гладкую дорожку,  то  на  самом
дне, под толстым льдом, все равно бежит он, ручей, и даже  яростный  мороз
не в силах его удержать.
   Я почувствовал, что лед потрескивает под ногами. Но  как  осторожно  ни
ступал, вскоре провалился. Ручей был неглубокий - чуть выше колен, но  лед
больно резал ноги даже сквозь плотную  ткань  комбинезона.  Услышав  плеск
воды справа, я направился туда. У стены было  глубже,  ощущалось  течение,
зато не было льда. Я шел и  шел  по  пояс  в  воде,  иногда  натыкаясь  на
прохладный  камень  стены  и  ощупывая  в  нагрудном   кармане   маленький
электронный блок с записями.
   Я думал, что пройдет еще немного времени  и  я  увижу  впереди  светлое
пятно, которое будет расширяться до тех пор, пока не распахнет настежь все
голубое небо. А получилось совсем не так. В  середине  пещеры  становилось
глубже, я прижимался к  стене  -  теперь