емая Хвостиком, спала мертвым сном: ни шороха, ни звука, ни
скрипа. На всем берегу светилось одноединственное окно.

- Там он лежит, - уверенно сказал дедушка. Поднялся и указал палкой на
немигающий и вроде бы зовущий нас огонек.

В пути, работая шестом, я фантазировал, будто золотистая дорожка посреди
реки проложена кем-то специально от города до Хвостика. Но она не
сворачивала к нему, а дрожа и переливаясь, убегала вперед, куда-то
далеко-далеко...

Я бросил якорь, и мы во главе с дедушкой зашлепали к берегу.

Тут я понял, что ночью по огонькам никак нельзя определить расстояние.
Издали казалось, что огонек на берегу. Но в действительности он светился на
самом конце Хвостика. "А вообще-то, какая хорошая, добрая вещь - эти ночные
огоньки! - подумал я. - Они ведь, наверное, так облегчают дальний путь: все
время чудится, что цель уже близка, и шагать веселее".

Возле маленького одноэтажного домика, остроконечной крышей своей
напоминавшего часовенку, нас поджидал невысокий, очень широкоплечий мужчина
в белой рубахе, которая, кажется, не сходилась у него на груди. Лица я в
темноте не разглядел.

- А-а, приехали!.. Приехали!.. - взволнованно забасил мужчина. Голос у него
прерывался, и мне было странно, что такой здоровяк может так волноваться. -
С братом у меня плохо... Очень плохо, доктор, - сказал мужчина. - Вы ведь
его как-то смотрели...

- Да, очень внимательно изучал вашего братца. И даже прописывал ему
кое-что. Да, вообразите, прописывал! Но он-то, наверное, рецепты мои по
ветру развеял: не верит ведь в медицину. А? Ведь не верит? - Дедушка
говорил с успокоительной шутливостью в голосе. Он как будто даже не спешил
в комнату к больному, давая этим понять, что не ждет ничего угрожающего.

И это подействовало на мужчину. Голос его перестал дрожать.

- Как же вы добрались? Жинка встречать вас пошла на дорогу. Неужели
проглядела?

- Вообразите, я сам виноват, - развел руками дедушка. - Сказал - приеду, а
на чем именно, спросонья не сообщил. Ребята вот на плоту меня доставили.

Мужчина хотел в знак благодарности пожать ему руку, но обе руки у дедушки
были заняты ботинками. Он так и вошел в комнату, держа их впереди себя. Это
было смешно, необычно и как-то сразу подняло настроение.

Мы с Сашей тоже вошли в домик - и я замер на пороге.

У стены на узкой кровати, не умещаясь на ней (одно плечо было на весу),
лежал Андрей Никитич. Лицо у него было серое, с каким-то синеватым
оттенком, как тогда, в поезде, хотя здесь и не было синей лампы. Так вот
как он близко от нас! Совсем близко...

- Андрей Никитич! - не удержавшись, вполголоса сказал я.

Андрей Никитич не услышал меня. Но дедушка быстро обернулся. Лицо у него
было уже не спокойное, а сердитое, сосредоточенное.

- На улице подождите, молодые люди, - сказал он так, будто не знал наших
имен и вообще был незнаком с нами.

Потом он поставил свои башмаки возле кровати, словно они принадлежали тому,
кто лежал на ней. И, как будто желая поздороваться с Андреем Никитичем,
взял его за руку. Но не поздоровался, а весь обратившись в слух и шевеля
губами, стал считать пульс.

Мы с Сашей вышли на улицу. Дедушка в ту ночь казался нам самым могучим
человеком на земле, от которого зависели жизнь и смерть, горе и радость.

Мы так боялись помешать дедушке, с таким нетерпением ждали его выхода, что
Саша даже не поинтересовался, кто такой Андрей Никитич и откуда я его знаю.

А я сам не стал об этом рассказывать.

Я вспомнил, как Андрей Никитич, стоя у открытого окна в коридоре вагона,
сказал: "Врачи советуют лечиться, в санаторий ехать. А я на охоту да на
рыбалку больше надеюсь. Вот и еду... Если не вылечусь, перечеркнут мои
боевые погоны серебряной лычкой - ив отставку. А не хочется мне, Сашенька,
в отставку, очень не хочется..." Я вспомнил эти слова Андрея Никитича очень
точно, и голос его вспомнил, и тяжелую, задумчивую походку...

"Почему же вы не поверили врачам, Андрей Никитич? Почему?" - подумал я.

Когда волнуешься или чего-нибудь ждешь, время тянется очень медленно,
потому что думаешь все время об одном, не отвлекаешься, ничего кругом не
замечаешь - и каждая секунда на счету.

Дедушка вышел на улицу тихо, все так же держа в руках свои ботинки. Тихо
вышел из комнаты и брат Андрея Никитича.

В ту же минуту откуда-то из темноты появилась женщина в сарафане и с
растрепанными волосами, которые в беспорядке падали ей на плечи.

- Ну, как он? Как он? - не то заговорила, не то зарыдала она. - А я стою на
дороге, стою... Все глаза проглядела. Ну, как он, доктор?

Дедушка опять спокойно и даже чуть-чуть насмешливо ответил:

- С лежачим-то с ним легче будет. Теперь уж он обязан подчиняться. А то
ведь не сладишь с ним! Артиллерия, говорит, медицине не подвластна... -
Внезапно дедушкин голос изменился - стал натянутым, сухим: - А могло быть
худо. Совсем худо. Если бы вот не их плот!

Дедушка кивнул в нашу сторону.

НЕОЖИДАННЫЙ ЭКЗАМЕН

В конце концов Веник все-таки засыпался. Однажды Ангелина Семеновна,
обеспокоенная его долгим отсутствием, совершила налет на поликлинику и все
узнала. Она выяснила, что Веник уколов не делал и что сейчас их делать уже
поздно, потому что если собака была бешеная, так и Веник в ближайшие дни
непременно должен взбеситься.

Ангелина Семеновна уложила Веника в постель, хотя никто ей этого не
советовал. Она не выпускала его из дому, чтобы он опять не попал под
влияние "подозрительной компании" - так она называла Сашу, Липучку и меня.

Считая первым и самым главным признаком бешенства водобоязнь, Ангелина
Семеновна заставляла Веника выпивать в день по десять стаканов чаю и
съедать по три тарелки супа, а когда он отказывался, она начинала ломать
руки и кричать:

- Скажи мне правду, Веник! Скажи маме правду! Тебе страшно смотреть на суп,
да? Страшно? А что ты испытываешь, когда я наливаю тебе чай?

- Меня тошнит, - отвечал Веник.

- Ну вот! Конечно! Все признаки налицо! - восклицала Ангелина Семеновна.

А Веника тошнило просто потому, что она сыпала в чай слишком много сахару:
по ее сведениям, это обостряло умственную деятельность.

Но Веник уже не мог без нас. И вот, когда дней через десять дедушка впервые
разрешил нам навестить Андрея Никитича, Веник удрал из дому, прибежал на
берег Белогорки и отплыл вместе с нами на борту "Неистребимого".

На этот раз мы плыли к Хвостику утром. И снова посреди реки была
золотистая, словно песчаная, дорожка, но только не лунная, а солнечная. И
снова она никуда не сворачивала, а бежала себе все прямо и прямо,
далеко-далеко...

Красота летнего утра настроила Липучку на поэтический лад, и она стала
требовать, чтобы я прочитал свои новые стихи, которые были в той самой
тетрадке под столом. Я отбивался как мог, говорил, что стихи еще не
закончены. Меня поддержал Веник. Он авторитетно заявил, что поэты никогда
не читают "недоработанных произведений".

И тогда Липучка отстала.

Андрея Никитича мы нашли не сразу. Днем все дома были похожи друг на друга,
а огонька, который тогда, ночью, звал нас и указывал путь, сейчас уже не
было,

Нам помог Саша. Он вспомнил, что в ту ночь сильно ушиб ногу, наткнувшись на
бревна, сложенные возле самого дома Андрея Никитича. Сгоряча он даже не
почувствовал боли, а потом палец у него покраснел, вздулся. Саша и сейчас
еще слегка прихрамывал. Мы разыскали бревна и квадратный домик, похожий на
часовенку. Андрей Никитич был один: "женщина с растрепанными волосами",
которая, оказывается, была женой его брата, как раз недавно ушла на базар.

Андрей Никитич нам очень обрадовался. Но дедушка предупредил нас, что
больному нельзя много разговаривать, и потому мы все кричали в четыре
голоса: "Не разговаривайте, Андрей Никитич! Не разговаривайте! Мы вас не
слушаем, не слушаем!.." И затыкали уши. В конце концов он смирился и сказал:

- Хорошо, давайте будем смотреть друг на друга. И мы стали смотреть: он на
нас, а мы на него. Дедушка говорил, что он лучше всего определяет
самочувствие больных по глазам.

У Андрея Никитича глаза были живые, лукавые - значит, дело шло на поправку.

Мы помолчали минут пять. Потом Андрей Никитич, как ученик в классе, поднял
руку и глазами дал понять, что просит слова.

- Говорите! - разрешил Саша таким тоном, каким он командовал нами с
капитанского мостика.

- У меня вот просьба есть к Саше, - робко проговорил Андрей Никитич.

- Ко мне? Понятно. - Саша поближе подошел к кровати.

- Да нет, не к тебе.

- А меня, Андрей Никитич, тут в Шуру переименовали, - сообщил я.

- Переименовали? Кто же, интересно? Я кивнул на Сашу.

- А почему ты его самого не переименовал? Я неопределенно пожал плечами:

- Да не знаю... Он сказал мне: "Будешь два месяца Шурой". И я послушался.

- Послушался? - Андрей Никитич с уважением взглянул на Сашу. - Люблю
мальчишек, которых слушаются. А просьба у меня все-таки к бывшему Саше, то
есть к теперешнему Шуре. Андрей Никитич сказал это таким тоном, что наш
воспитанный Веник сразу все понял.

- Саша, Липучка! - сказал он. - Пойдемте подышим свежим воздухом.

- Нашел работу! Свежим воздухом дышать! - усмехнулся Саша. - Давайте уж
лучше воды натаскаем. Я заметил в сенях пустые ведра.

Ребята зазвенели ведрами. А у меня, наверное, был до глупого гордый вид:
сам подполковник-артиллерист с просьбой обращается! Но что же это за
просьба такая?

- Просьба ерундовая. Пустяк, - сказал Андрей Никитич. - Письмо надо домой
написать. А дедушка твой писать запрещает. Так я продиктую тебе. Идет?

Мне показалось, что из двери, которую ребята оставили открытой, сильно дует
и вообще в комнате холодно.

Но Андрей Никитич был все-таки очень хорошим человеком: письмо он
продиктовал короткое, и слова в письме были не такие уж трудные. Я сейчас
точно не помню, о чем именно было письмо. Очень волновался, когда писал,
потому и не запомнил. На содержание я не обращал никакого внимания, а на
одни лишь безударные гласные.

И еще хорошо помню, что были в письме такие фразы: "Доктор говорит, что
теперь у меня один маршрут - в санаторий... Меня навещает один мальчик,
который приехал к своему дедушке, и его товарищи..."

Слова "маршрут" и "к дедушке" Андрей Никитич, конечно же, вставил нарочно.
И я написал эти слова так четко, так ясно, как только мог - чуть ли не
печатными буквами! В общем, устроил мне Андрей Никитич предварительный
экзамен!

- Спасибо, - сказал он. - Теперь положи в конверт и наклей марку. Я тебе
адрес продиктую. И на обратном пути опустишь. Идет?

- Как? Прямо в конверт? - растерянно пролепетал я.

И стал быстро соображать: что лучше - чтобы Андрей Никитич проверил сейчас
письмо или чтобы не проверял?

А он, словно и не подозревая о моих муках и сомнениях, сказал:

- Конверты в левом ящике стола. А клей на окне, в бутылочке.

И тут мне смертельно, "до ужаса", как говорит Липучка, захотелось узнать,
сколько я сделал ошибок. Помогли мне хоть немножко занятия с Сашей или нет?

- Вы, Андрей Никитич, лучше проверьте. Может, я напутал что-нибудь... Или
пропустил. По рассеянности...

- У тебя уже есть рассеянность? - удивился Андрей Никитич. - Это же
старческая болезнь. Ну ладно. Если просишь, прочту.

Он взял листок из моих дрожащих, перепачканных чернилами рук. Сперва все
шло хорошо. Андрей Никитич спокойно водил глазами по строчкам. Но вдруг он
сказал:

- Дай-ка сюда перо.

"Так! Первая есть!" - подумал я и заложил один палец на правой руке. Еще
мне пришлось заложить три пальца. Значит, я все-таки кое-чего добился: ведь
раньше, когда я начинал считать свои ошибки, мне не хватало пальцев не
только на руках, но даже на ногах.

- Выручил ты меня. Спасибо, - сказал Андрей Никитич. - Теперь сам еще раз
прочти. Не очень ли я родных разволновал?

"Все понятно! Хочет, чтобы я на свои ошибки обратил внимание", - догадался
я. И прямо впился глазами в злосчастные слова, исправленные Андреем
Никитичем, А потом, дома я раз десять переписал эти слова в тетрадку.

Ребят притащила в комнату "женщина с растрепанными волосами". В это утро
волосы ее были аккуратнейшим образом скручены в косу, но прозвище так за
ней и осталось. Значит, это верно говорят, что первое впечатление - самое
сильное.

"Женщина с растрепанными волосами" долго благодарила нас, называла хорошими
ребятами, очень сознательными и добрыми - в общем, говорила такие вещи,
которые мне почему-то всегда бывает стыдно слушать. Потом она взглянула на
часы и извиняющимся голосом сказала:

- Андрею Никитичу, понимаете ли, спать нужно...

- Что я, дошкольник, что ли? Днем спать! - пытался заспорить Андрей Никитич.

Но женщина сердито тряхнула косой, и он сразу стал прощаться с нами:

- Приходите, ребята, почаще. И ты, Веник, приходи. В шахматы с тобой
сыграем. В поезде-то не успели. И маме привет передай.

Веник был просто счастлив, что Андрей Никитич забыл все вагонные споры и
так хорошо сказал о его маме. До самого берега наш солидный Веник бежал
вприпрыжку.

На обратном пути Липучка опять пристала ко мне со стихами. А Веник стал еще
горячее защищать меня: у него было хорошее настроение. Он сказал, что я в
Москве "обобщу все свои впечатления" и напишу "цикл белогорских стихов". И
еще он сказал, что в творчестве Пушкина был период болдинской осени, а в
моем будет период белогорского лета. Эта мысль мне очень понравилась.

- Верно! Я все обобщу и пришлю из Москвы, - пообещал я Липучке.

Но, когда мы подплыли к Белогорску, настроение у Веника сразу испортилось:
на берегу, возле нашего шалаша, стояла Ангелина Семеновна!

- Дрейфовать здесь, к берегу не подходить! - с капитанского мостика
приказал Саша.

Веник безнадежно покачал головой:

- Вы не знаете мою маму. Она не уйдет отсюда до следующего утра. Она не
простит мне этого побега!

Но Веник ошибся. С берега вдруг поплыли самые ласковые и нежные звуки.

- Веничка, милый мой мальчик! - кричала Ангелина Семеновна. - Оглядись по
сторонам! Веник огляделся.

- Тебе не страшно? Ты не боишься?

- Боюсь... тебя! - крикнул Веник.

- Меня? Свою маму? Глупый ребенок! А воды... воды ты не боишься?

- Не боюсь!

- Честное пионерское?

- Честное пионерское!

- Значит, ты здоров? Совсем здоров?!

Нам ничто не грозило, и Саша приказал пришвартовываться.

Как только мы вылезли на берег, из шалаша с лаем выскочил, видно хорошо
отоспавшийся и потому, как никогда, бодрый шпиц Берген.

- Милая собачка! - сказала Ангелина Семеновна. Она с нежностью гладила
Бергена, словно благодарила его за то, что он оказался не бешеным, а самым
нормальным псом.

Потом она стала так же нежно и даже еще нежнее гладить своего Веника. Она
смотрела на него так, будто он долго-долго не был дома и вот только что,
минуту назад, сошел с поезда или с парохода.

- Как ты загорел за эти месяцы! - говорила Ангелина Семеновна, прямо-таки с
любопытством разглядывая сына. - Как у тебя мордочка округлилась!

- Мама, при чем тут Мордочка? - вдруг осмелев, сказал Веник. - Я же
все-таки не шпиц Берген!

- Не сердись на маму. Ты очень хорошо выглядишь. И это, естественно, радует
ее!

В самые трогательные минуты Ангелина Семеновна начинала говорить о себе в
третьем лице. Я это еще в поезде заметил.

- Да, ты очень поправился. И как-то возмужал, окреп! И Саша тоже... -
Ангелина Семеновна впервые ласково взглянула на меня. - В Москве вас просто
не узнают!

А мне вдруг стало грустно. Слова Ангелины Семеновны напоминали мне о том,
что дни стали уже заметно короче, что лето подходит к концу и что скоро мне
придется прощаться с Сашей, с дедушкой, с Липучкой... И с этим плотом,
качающимся на легких речных волнах, и с этим зеленым холмом... Я вдруг
наклонился и поцеловал Бергена в мокрый шершавый нос.

ДВА ПИСЬМА

"Здравствуй, Шура!

Только что я вернулся из школы. Сдавал переэкзаменовку. В классе проверять
работы не полагается, но я упросил Нину Петровну. И она проверила. Ясное
дело, есть ошибки. Но мало, И Нина Петровна поставила мне четверку.

Мне бы не видать этой четверки, как ушей своих, если бы не ты, Шура.
Спасибо тебе! Приезжай в будущем году обязательно. Построим новый плот и
уйдем в далекое плавание. Понятно?

Саша".


"Дорогой Саша!

Мне стыдно писать это письмо. Но я все должен рассказать тебе. Всю правду!
У меня ведь тоже была переэкзаменовка по русскому языку. Только я
постеснялся сказать об этом. Ты вот не постеснялся, а я постеснялся...

И еще я про стихи наврал. Мало ли на свете Сашек Петровых! Вот какой-то из
них и пишет стихи, а вовсе не я. Да ведь я теперь и не Саша вовсе, а Шура.
Дома меня тоже так будут называть, потому что мама вдруг открыла, что я
приехал из Белогорска "совсем другим человеком". Не очень-то понимаю, что
она этим хочет сказать...

Сегодня я сдавал переэкзаменовку. Получил всего тройку.

А ты четверку! Но ничего! Ведь часто так пишут: "Ученик превзошел своего
учителя!.."

* * *

История эта случилась три года назад. Я сразу хотел записать ее. Но не
решился: боялся насажать много ошибок. А сейчас вот записал.