ам,
должны были тренировать свои желудки и закаляться, как будущие моряки.

- Ну да, "закаляться"! - ныл я, с завистью поглядывая на шпица Бергена,
который шумно лакал из миски дымный, пахучий суп. - Если бы далеко поплыли,
тогда другое дело! А то здесь, поблизости, будем крутиться. Зачем же нам
закалка?

"Сам небось наелся в свое удовольствие, когда шпицу за едой бегал!" - так я
со злости думал о Саше, поднимаясь на холм и от голода чувствуя слабость в
ногах. Что бы сказала мама, если б узнала про сегодняшний день! Ведь она
сколько раз повторяла: "Ты должен поправиться, ты должен поправиться! И
кушай в одни и те же часы - это самое важное!" Слушая мамины слова, я
только усмехался, а вот сейчас я почувствовал, что кушать вовремя - это,
может быть, и не самое важное дело, но, во всяком случае, очень
существенное.

Вспомнив о маме, я с ужасом вспомнил и о том, что до сих пор не послал
телеграмму. А ведь мама перед отъездом говорила: "Прежде всего дай
телеграмму. Прежде всего! А то мы все здесь с ума сойдем. Помни, что у
бабушки больное сердце!"

"Наверное, все уже давно сошли с ума!" - подумал я и помчался на почту.

В Белогорске все было очень близко, и почта тоже была совсем рядом с
дедушкиным домом.

Полукруглые окошки на почте были уже закрыты фанерными дощечками, и только
одно светилось: там принимали телеграммы. Возле окошка с бланками в руках
стояло несколько человек.

Я еще ни разу в жизни не посылал телеграмм, но знал, что настоящая
телеграмма должна быть очень короткой. "Это хорошо, - подумал я, - меньше
ошибок насажаю". К тому же у меня болел средний палец: от пилы на нем
выскочил беленький, точно резиновый пузырик.

Текст телеграммы я придумал сразу: "Приехал поправляюсь Шура". Как будто
коротко и ясно? Но оказалось, что не так уж ясно. Два вопроса сразу стали
мучить меня: "приехал" или "преехал", "поправляюсь" или "паправляюсь"? Я
старался изменить телеграмму, чтобы в ней не было ни одной безударной
гласной. Но у меня ничего не выходило. Боясь, чтобы телеграфистка, как
Андрей Никитич, не влепила мне двойку, я прибегнул к своему старому,
испытанному способу: написал сомнительные буквы так, чтобы не было понятно:
"е" это или "и", "а" или "о". "В общем, трудно быть двоечником по русскому
языку, - с грустью подумал я. - Даже телеграмму по-человечески не напишешь!"

В последнюю минуту я вдруг вспомнил, что ведь мама никогда не называла меня
Шурой. Зачеркнул "Шура" и написал "Саша". И как это меня за один день так
приучили к новому имени?!

У окошка остались только двое. Передо мной стоял человек в белой соломенной
шляпе. Спина его, и без того немного сутулая, совсем сгорбилась, наклоняясь
к окошку.

За стеклянной перегородкой сидела старая телеграфистка со сморщенным лицом.
На кончике ее носа умещались сразу две пары очков. Но глядела она поверх
облезлой коричневой оправы, и я не мог понять, зачем же она так отягощает
свой нос. Каждую телеграмму телеграфистка негромко прочитывала вслух и
делала это с таким сердитым видом, будто написавший телеграмму лично перед
ней в чем-то провинился. Но, увидев человека в соломенной шляпе, она
просунула сквозь окошко руку, испачканную лиловыми чернилами, и
поздоровалась.

- Наша Ляленька совсем забыла про ангины, - сказала она. - Не знаю уж, как
вас благодарить!

- А вот примите телеграмму и отправьте поскорее. Это, вообразите, очень
важно, - ответил человек в соломенной шляпе. Голос у него был хрипловатый,
но очень добрый и участливый. Таким вот голосом врачи спрашивают: "Как ваше
самочувствие? На что жалуетесь?"

Телеграфистка осторожно, одними пальцами, точно драгоценность какую-нибудь,
взяла бланк и стала шептать:

- "Москва, Ордынка..."

"Моя улица!" - чуть было не крикнул я. И мне вдруг показалось, что я уехал
из Москвы давным-давно, хотя на самом деле это было только позавчера.

Телеграфистка долго не могла разобрать номер дома.

Но не спрашивала, боясь лишний раз побеспокоить человека в соломенной
шляпе. Наконец она зашептала дальше:

- "Дом шестнадцать, квартира семь..."

Я замер.

- "Почему не приехал Саша? - шептала телеграфистка. - Волнуюсь, молнируй.
Папа".

Я, как говорится, потерял дар речи. Папа? Здесь мой папа?

Но тут же я понял, что это не мой папа, а папа моей мамы - стало быть, мой
дедушка! Телеграфистка уже начала подчеркивать слова в телеграмме, но я
остановил ее:

- Постойте! Постойте! Я приехал! Приехал! Честное слово, приехал!

Я увидел, как дрогнула соломенная шляпа. Человек обернулся - и я, отступив
на шаг, тихо сказал:

- Дедушка...

Он и правда был похож на Антона Павловича Чехова: русая курчавая бородка,
такие же усы, пенсне на цепочке. Только выглядел он гораздо старше Антона
Павловича, потому что Чехов, к сожалению, не дожил до его лет. Сквозь
пенсне смотрели добрые и чуть-чуть лукавые глаза.

Я видел дедушку очень давно, когда в школу еще не ходил.

Дома у нас висела его фотография. Но там он был совсем молодой, моложе, чем
сейчас мой папа.

Дедушка гладил меня по голове и разглядывал, как бы желая удостовериться, я
это или не я.

- Саша? Приехал, а?.. Слава богу, слава богу! А то уж тут совсем голову
потеряли...

Дедушка высунулся в окно и негромко позвал:

- Клавдия Архиповна! Он здесь! Приехал, вообразите! Сразу с шумом
распахнулась дверь, и вошла высокая, худощавая женщина в фартуке. Я узнал
Сашину бабушку. Она с самым грозным видом оглядела меня и, точь-в-точь как
Саша сегодня утром, спросила:

- Приехал?

Потом выждала немного и своим грубоватым, мужским голосом задала новый
вопрос:

- Заявился, значит? Пожаловал! А где же целый день околачивался?

- Мы, тетя Кланя, на реке были... - стал робко оправдываться я.

И тут лицо Клавдии Архиповны преобразилось. Глаза ее подобрели и стали
такими теплыми, словно она вспомнила что-то далекое и очень приятное.

- Как?.. Как ты сказал? "Тетя Кланя"! Да ведь это его Маришка научила!
Маришка! Значит, не забыла меня? Она одна меня только так и величала. На
всем белом свете она одна! А больше никто...

Я понял, что Маришкой она называла мою маму. Клавдия Архиповна стала
разглядывать меня уже не с таким грозным видом.

- А Маришка-то в его годы покрепче была. Да, покрепче. Ишь, бледный какой,
ровно уксус глотает. И взгляд пугливый. Маришка-то наша посмелее была.

Телеграфистка, должно быть, ко всему привыкла: сколько чужих радостей и
печалей проходило каждый день через ее окошко! И все-таки она привстала,
облокотилась на столик и тоже с интересом разглядывала меня.

- Маринин сынок? - недоверчиво спросила она. - Такой большой? Эх, и летят
же годы! Помню, как она сама до окошка моего не дотягивалась...

Телеграфистка тяжело опустилась на стул, стащила с носа обе пары очков и
мечтательно запрокинула голову: молодость свою вспомнила.

Тетя Кланя была права - должно быть, у меня и правда был испуганный взгляд:
разве приятно, когда тебя с ног до головы, как экспонат какой-нибудь,
разглядывают?

Дедушка послал маме телеграмму о моем благополучном приезде, и мы
отправились домой.

Уже у самого дома тетя Кланя сказала:

- А Сашке моему я сегодня нащелкаю по затылку! Это все его проделки.

- Пощадите его, Клавдия Архиповна! - заступился дедушка. - Я уже совсем
успокоился, вообразите.

- Нет, не уговаривайте меня, Петр Алексеич. Не успокаивайте, - сказала тетя
Кланя таким мирным тоном, что я понял: она сама успокоилась и Саше ничего
не грозит.

У дедушки в комнате на самом видном месте, в рамке под стеклом, висела
похвальная грамота, которую моя мама получила в десятом классе.

- Я еще много грамот храню, - сказал дедушка. - Все-то не вывесишь. Марина,
вообрази, в каждом классе награды получала. Только в пятом не получила. И,
кажется, еще в седьмом. Потому что болела. А?

Я, конечно, был очень рад за свою маму, был очень доволен, что она всегда
так хорошо училась, но настроение у меня все же испортилось. Я сразу решил,
что буду писать диктанты без всякой дедушкиной помощи. И вообще ни слова не
скажу ему о своей двойке, ни слова!

Дедушка задавал мне много разных вопросов, а я подробно рассказывал ему про
здоровье мамы, и папы, и папиной мамы, то есть моей бабушки... А потом я
поскорей лег в постель, пока дедушка не добрался до моего здоровья и до
моих отметок.

Но заснул я не скоро. Я думал о своих занятиях. И еще я завидовал Саше: у
него есть тайна! И какое-то очень важное, таинственное дело! А вот у меня,
кроме переэкзаменовки, никаких таинственных дел не было.

Потом я с грустью подумал о том, что за весь день не сделал ни одного
упражнения, не написал ни одной строчки диктанта и не выучил ни единого
правила. Я быстро произвел в голове кое-какие перерасчеты и пришел к
выводу, что теперь мне нужно заниматься не три часа в день, а три часа и
десять минут.

ДНО В ТО ЖЕ ВРЕМЯ..."

Странно бывает просыпаться на новом месте. Сперва, в самый первый миг, не
можешь понять, где ты и что с тобой. Потом, конечно, вспоминаешь - и
становится как-то грустно, одиноко.

Просыпаясь дома, я всегда видел в окне молодое деревце неизвестной породы.
По крайней мере, никто из мальчишек в нашем дворе не знал, как оно
называется. Осенью, в дождливые дни, деревце прижималось к окну своими
голыми ветками, такими ниточно-тонкими, что их можно было принять за
трещины на стекле. А весной деревце покрывалось зелеными, похожими на
сердечко листиками.

Дальше, за деревцем, за двором, я привык видеть недостроенный дом с
пустыми, незастекленными окнами - весь в деревянных лесах. Мне казалось,
что дом этот строится всю мою жизнь. Его и правда начали поднимать много
лет назад, а потом почему-то бросили. Об этом даже в газете статья была.

А в это утро передо мной было не окно, а белая стена, увешанная разными
замысловатыми полочками и деревянными фигурками животных, как будто здесь
устроили выставку нашего школьного кружка "Умелые руки".

Все это была дедушкина работа.

"А с лобзиком - преотличнейший отдых, - еще накануне вечером объяснил мне
дедушка. - Руки работают, а нервы спят".

Окно было сзади, над головой. Мама никогда не разрешала так спать,
говорила, что в голову надует. А вот дедушка (доктор!) сам предложил
поставить раскладушку возле окна.

- Преотличнейшая будет вентиляция! - уверял он.

Дедушкина кровать была уже застелена. "Неужели так рано ушел на работу?" -
подумал я. Но тут же заметил висевшую на стуле самодельную палку, на
которой были выжжены при помощи увеличительного стекла разные причудливые
узоры. Часы показывали семь утра. Это были самые обыкновенные ходики. Но
дедушка вставил их в красивую резную оправу из дерева, тоже самодельную,
так что виден был один только циферблат.

Мне показалось, что кто-то за моей спиной крадучись, с тихим шорохом лезет
в окно. Я быстро вскочил и увидел, как загорелая рука положила на
подоконник две газеты и письмо. Газеты "Правда" и "Медицинский работник"
были вчерашние. Я взглянул на письмо и тут же узнал крупный, аккуратный и
разборчивый, как у девчонок-отличниц, мамин почерк. Письмо было адресовано
Саше Петрову, то есть лично мне. Я хотел разорвать конверт, но тут
послышался голос дедушки:

- Подожди, подожди! Давай марку исследуем. Дедушка стоял на пороге по пояс
голый и растирался мохнатым полотенцем.

Несколько минут он произносил одно только слово: "Хор-рошо-о! Хор-рошо-о!"
Потом надел пенсне, взял у меня конверт и стал разглядывать марку.

- Да, ничего нет лучше утреннего обтирания! Так-с... - Он артистически
ловко отделил марку от конверта. - Вообрази, все зубчики уцелели, все до
одного! Плотина Днепрогэса! У меня еще не было такого экземпляра.

С виду дедушка Антон был старик как старик (палка, пенсне, жилет с
цепочкой), но в то же время в нем было много молодого, мальчишеского: он
собирал марки, обтирался холодной водой, что-то выжигал, вырезал,
выпиливал...

На полке стояли самодельные шахматы (тоже его собственной работы), в
которые, как предупредил дедушка, мы обязательно будем играть, "потому что
шахматы - преотличнейшая гимнастика для человеческих мозгов".

Спал дедушка на узкой деревянной кровати и укрывался одной только простыней.

Пока дедушка одевался, я читал вслух мамино письмо:

- "Дорогой Саша! - писала мама. - Как только мы с бабушкой вернулись с
вокзала, так сразу я села писать письмо. Ведь я забыла предупредить тебя о
том, что Белогорка - очень опасная река. Там много ям и воронок. Так что,
прошу тебя, не уходи далеко от берега..."

- А ты что, плаваешь плохо? - спросил дедушка.

- Да нет... Просто мама боится.

- "Боится"! - Он покачал головой. - Сама-то, поди, Белогорку нашу по десять
раз переплывала. Забыла, что ли, как девчонкой была?

Я стад читать дальше и убедился, что мама решила вконец опозорить меня
перед дедушкой.

- "Кушай в одно и то же время! - писала она. - Это самое важное. И ни в
коем случае не пей воду из колодца!.."

Дедушка в это время сидел на кровати и, покрякивая, натягивал ботинок. Он
так и застыл, пригнувшись всем телом к вытянутой ноге.

- Кушать в одно и то же время - весьма полезно. Присоединяюсь! Но в чем же,
скажи на милость, колодезная вода проштрафилась? Преотличнейшая вода! Как
врач рекомендую и даже прописываю! - И, продолжая натягивать ботинок, он
проворчал: - Сама-то всегда к колодцу бегала! И никогда, слава богу, не
болела.

Но самое неприятное в мамином письме было дальше.

- "Ты, Сашенька, гуляй, играй с товарищами, - писала мама. - Но в то же
время..." - На этой фразе я споткнулся и замолчал: дальше мама писала о
моей переэкзаменовке и о том, как упорно я должен пыхтеть над учебниками.

- Что там "но в то же время"? - спросил дедушка, надевая жилет. - Разобрать
не можешь? У Марины ведь, кажется, каллиграфический почерк. Не скажешь
даже, что докторская дочка.

- А у докторов разве плохие почерка? - спросил я с наигранным интересом,
лихорадочно соображая, что же делать дальше.

- У докторов почерки прескверные: пишут истории болезни, рецепты -
торопятся. Вот и выходят каракули. Дай-ка я тебе помогу разобрать.

- Да нет, уже все понял, - остановил я дедушку. И стал горячо, прямо-таки
вдохновенно сочинять: - "Но в то же время ты, Саша, должен заботиться о
своем дедушке! Ты должен во всем помогать ему. Не забывай, что он уже
старик..."

- Что, что? - насторожился дедушка и даже палкой слегка пристукнул. - Так
прямо и написано: "старик"? Дай-ка я посмотрю!..

- Нет-нет, ошибся! - вновь остановил я дедушку. - Тут написано не "старик",
а "привык"... Значит, так: "Не забывай, что он уже привык жить один, и
поэтому не утомляй его, не шуми, не надоедай!"

Для правдоподобности я закончил письмо так, как закончила его сама мама:

- "Целую тебя, Сашенька. Поцелуй и дедушку. Я ничего не написала ему и о
нем, потому что думаю послать ему завтра отдельное письмо..."

- Как же - ничего не написала? - удивился дедушка. - Ты ведь только что
читал...

- Забыла, наверное, - предположил я. - Просто забыла.

И поскорей сунул письмо под подушку. Дедушка покачал головой и недовольно
подергал цепочку от пенсне:

- Да, память, поди, прескверная стала. Ей бы самой приехать сюда. Отдохнуть
от шума, от города...

Дедушкина палка бойко пересчитала ступеньки крыльца и, прикоснувшись к
земле, как бы потеряла голос.

Я остался в комнате один. И сразу, подгоняемый маминым письмом, решил сесть
заниматься. Чтобы убедить самого себя, что заниматься буду очень серьезно,
я разложил на столе сразу две тетради, учебник грамматики и томик Гоголя. Я
решил тренироваться на гоголевских текстах, чтобы было одновременно и
полезно и весело. К тому же учительница говорила нам, что у Гоголя
попадаются фразы, очень трудные для двоечников.

"Возьмусь за самое трудное! И просижу сегодня ровно три часа десять минут.
Ни за что на свете не нарушу графика!" - так мысленно поклялся я сам себе.
И в ту же секунду услышал пронзительный крик:

- Ой, пираты! Пираты! Пираты напали!

ПИРАТЫ

По ступенькам застучали голые пятки.

Пока Липучка появилась в дверях, я успел накрыть тетради и книжки скатертью
и запустить глаза в потолок. Распахнув дверь, Липучка взглянула на меня
так, словно кругом бушевал пожар, а я сидел себе преспокойно, не замечая
никакой опасности.

- Ой, сидит! Ручки скрестил, мечтает! А там пираты напали! Шалаш
растаскивают. Бежим скорей! Где дедушкина палка?

- Где палка? - заволновался я, вскакивая со стула. - Она в больнице... То
есть дедушка в больнице.

- Ой, плохо! А то бы мы их палкой по шляпам!

- По каким шляпам?

- Там увидишь. Бежим!

Саша был уже во дворе. Между нашим и Сашиным крыльцом на веревке белым
накрахмаленным занавесом было развешено белье. Саша приказал Липучке снять
белье и отнести его в комнату.

- Сделаем из веревки лассо, - крикнул он, - и накинем на них, если будут
сопротивляться! Как у Майн Рида!

Мы отвязали от столбов веревку. Саша ловко, в два приема, сделал на конце
петлю и покрутил ею в воздухе. Потом мы помчались с холма вниз, к реке.

Подбежав к берегу, мы спрятались в кустах и стали наблюдать.

Пиратов было двое. Вместо черных пиратских флагов они держали в руках белые
панамы и зловеще обмахивались ими. Оба они были в красных купальных
костюмах и с зелеными листочками на носах. Но только один пират был
толстый-претолстый, а другой - щуплый и худенький.

Пиратская база, в виде теплого зимнего одеяла и разных баночек-скляночек на
нем, расположилась вблизи от нашего шалаша. Тут же лежали снятые с него
зеленые ветки. Обмахнувшись панамами, пираты как ни в чем не бывало стали
продолжать свое разбойничье дело. Отдирая широкую хвойную ветку, толстый
пират или, вернее, пиратка произнесла:

- Не лезь, Веник, ты занозишь руки иголками! Я все сделаю сама. У нас будет
очаровательный тент. Мы спрячемся под ним от солнца. А то может быть
солнечный удар!

- Я их знаю, - еле-еле, сквозь смех, выговорил я. - Это же дикари! Самые
настоящие дикари!..

- Ясное дело, дикари, раз в чужой дом залезли, - угрюмо согласился Саша. -
Мы строили, а они ломают... Сейчас вот на этого бегемота в панаме накину
лассо!

Но заарканить Ангелину Семеновну Саша не успел... В стане пиратов вдруг
поднялось страшное смятение. Веник хотел залезть внутрь шалаша и, видно,
наступил на лапу спавшему там шпицу Бергену. Старый пес вскочил, взвизгнул
и спросонья тяпнул Веника за ногу.

Что тут началось!

- Покажи мне ногу! Покажи маме ногу! - завопила Ангелина Семеновна.

А разглядев ногу Веника, она завопила еще сильнее:

- Боже мой! Это бешеная собака! Видишь, она все время отворачивается от
реки, она боится воды! Она боится воды! Она бешеная!..

- Сама бешеная, а нашего Бергена оскорбляет! - проворчал Саша. - Молодец,
что тяпнул: не будут чужие вещи таскать!

Ангелина Семеновна вдруг замахнулась чем-то - мы не разглядели, чем именно,
- и шпиц жалобно взвизгнул.

- Ну, вот видишь! - закричала Ангелина Семеновна. - Я проверила! Она,
конечно, боится воды! Слышишь, как визжит?

Пиратка сгребла свое ватное одеяло, баночки и скляночки с с едой и, крикнув
Венику: "За мной! В больницу!" - стала карабкаться на холм. Впопыхах она
даже не надела платья, а так и полезла в своем красном купальном костюме.

- Ей бы гладиаторшей в цирке работать. Быков пугать! - насмешливо сказал
Саша.

А Липучка ничего не могла произнести: она беззвучно хохотала, тряся плечами
и хватаясь за живот.

Как только мы вылезли из своего укрытия, шпиц Берген с визгом бросился к
нам навстречу.

- Ой! - вскрикнула Липучка. - Они его поранили! И правда, вся морда у пса
была в крови; кровь, стекая по длинной белой шерсти, капала на камешки.
Сашино лицо вдруг побледнело и стало таким злым, что я даже испугался.
Глаза сузились и стали похожи на металлические полоски, а губы сжались еще
плотней.

- Догоню их сейчас и сдам, как самых настоящих разбойников, в милицию, -
процедил он. Опустился на колени и стал разглядывать раненого пса.
Постепенно Сашины губы сами собой разжались