елем птица. Но "летающая" ли  она.  "Полет"  -
вот чего мы склонны ждать от птиц и от наличия крыльев. Но наше существо
не  взлетает:  "не  хочет?",  "не  может?"  или  "не   умеет?"   -   это
грамматические  вопросы  (хотя  для  орнитолога  они  важны  по   другой
причине). Ответы на них относятся к определению границ понятий  "птица",
"крыло" (а вдруг у  этого  вновь  открытого  существа  то,  что  кажется
крыльями вовсе не функционирует как крылья, а вместо этого  она  летает,
скажем, быстро перебирая в воздухе легчайшими лапками, а то, что кажется
на вид крыльями, на самом деле служит для еды - как "уши" у совы не  для
слуха), "летать" (быть может, полет этого существа не похож ни на  какой
другой). Однако, как мне, надеюсь, удастся  показать  далее,  ответы  на
грамматические вопросы не относятся к "определению сущности".
   Когда мы можем сказать: "Да, эта птица летает"? Если известно про эту
птицу, что она умеет летать: например, летала вчера,  и  это  каким-либо
образом достоверно, или вообще  известна  как  "умеющая  летать".  Можно
также заключить, что эта птица летает, если вот сейчас у меня  на  глаза
летит (при этом не важно, птица ли это, летит ли она на самом  деле  или
привязана неразличимой на первой взгляд ниткой к какому-нибудь механизму
на земле). То, что я наблюдаю сейчас - я узнаю (мне  напоминает,  похож,
неотличим и т.д.) как полет птицы. Я не знаю, как и что  там  происходит
"на самом деле" - я еще не озадачивался этими вопросами.  Здесь  видится
корень различия между сущностным усмотрением  и  применением  понятийной
схемы. Птица, которая сейчас у меня на  глазах  летит  -  летает.  Нечто
опознано и может быть понятийно определено. Конечно, я не хочу  сказать,
что здесь прежде идентификации есть какое-то "нечто": имеет  место  факт
идентификации.  При  этом,  опять  же,  я  не  хочу  сказать,  что  факт
идентификации и факт  употребления  понятия  разделены,  я  хочу  только
сказать, что здесь можно основываться на  двух  видах  опыта:  на  опыте
языка, который, быть может, диктует нам "узнать" в таком движении такого
объекта в таких обстоятельствах "полет", или что-то в этом духе, либо на
опыте созерцания, который,  даже  если  понимать  его  как  регулируемый
языком, в котором он выражается, предоставляет все же другую перспективу
анализа - перспективу вариации обазов и представлений  (именно  картин).
Полет брошенного с силой камня отличается от полета птицы, да  и  полеты
разных птиц различаются порой очень сильно - это разные  полеты.  Разные
явления? Или "явление" также  определяется  через  употребление  понятия
(различные явления - случаи - "полета"  или  просто  различные  явления,
которые следовало бы соотнести  с  разными  понятиями)?  Таким  образом,
видно,  что   уточнив   границы   понятия   (на   основе   предложенного
Витгенштейном анализа  его  употребления),  можно  определить  ближайший
контекст, в котором уместно  говорить  об  "усмотрении  сущности".  Этот
контекст - опыт отличий между явлениями в сходных по типу ситуациях (тип
как-то устанавливается в игровом контексте, где ситуация понимается  как
"случай  того-то"),  а  его  границы  -  они  же,  вероятно,  и  границы
сущностного описания - задаются опытом идентификаций в  отношении  того,
что  позволяет  считать  конкретную  ситуацию  случаем  чего-либо.  Так,
уточняя границы понятия "полет", мы видим, что, скажем,  полет  камня  -
это особая форма движения (сходным образом может лететь и птица, если ее
с силой бросить вверх, пока не придет в себя и не  расправит  крылья)  -
это "полет камня". "Полет", который зачастую -  в  специальной  языковой
игре, которая однако, через систему всеобщего наукообразного образования
имеет   множество   выходов   в   повседневное    словоупотребление    и
"подразумевание" - имеется в виду, когда употребляют это слово - это как
бы сконструированная сущность: сконструированная в процессе формирования
и функционирования физической  картины  мира.  "Полет"  в  таком  случае
выражает  физическую  сущность  также   как   "птица"   может   выражать
орнитологическую и  зоологическую  "сущность"  -  то  есть  определенный
способ классификации живых тварей. Она (эта физическая  сущность)  имеет
смысл лишь поскольку соответствующее понятие физики сохраняет свой смысл
(свое употребление) и  лишь  в  контексте  физической  картины  мира,  в
которой  возможны  физические  определения  и   физические   конструкты,
соотносимые с этими определениями (представления о механике  процессов).
А можно ли говорить о "полете" в исконном  смысле?  Предполагается,  что
"да". Ведь не всегда превалировала физическая картина мира, то  есть  не
всегда "имелось  под  рукой"  нечто,  к  чему  можно  было  по  аналогии
применить слово "полет", да и движение брошенного камня  не  обязательно
должно пониматься как "полет". Источник аналогий такого употребления как
бы виден - движение некоторых живых существ, достаточно долгое время  не
касающихся при этом  поверхности  земли  и  торчащих  из  нее  предметов
("сколь долгое время достаточно для этого?", "как высоко  от  земли?"  и
т.д. - вопросы,  как  мы  знаем,  регулируемые  традицией  согласованных
действий в сообществе, в том числе,  традицией  словоупотребления).  Под
исконным смыслом "полета" можно, например, понимать полет птицы и, более
того, полет летящей  птицы.  "Полет  птицы",  "полет  мотылька",  "полет
ракеты" и т. д. - все это прежде  всего  разные  ситуации,  а  уж  затем
разные "случаи полетов".  Будучи  проанализированы,  эти  грамматические
различия, скорее, указывают на соответствующие "существенные различия" -
поскольку "полет камня" всегда можно отличить от  "полета  птицы"  (даже
если птицу бросить как камень), и только  в  контексте  этого  и  других
различий "полет камня" и "полет птицы" сохраняют свой смысл. То, как  мы
склонны  употреблять  слово  "полет",  указывает  на  родство   случаев,
ситуаций: только  в  контексте  "семейного  подобия"  можно  говорить  о
типичных и нетипичных случаях (как, например, полет  на  ковре-самолете)
полета. То, что наблюдая, скажем, полет птицы, мы склонны  ассоциировать
здесь другие "случаи полетов", среди которых могут быть и "полет  камня"
и  "полет  шмеля"...,  действительно  можно  отнести  за  счет  привычки
соответствующего словоупотребления. Так что  же,  ограничив  себя  одной
ситуацией, разве можно говорить о видении общего? Разумеется,  нет.  Но,
уточнив, с чем имеешь дело (полет этой вот птицы),  определив  ближайший
контекст идентификации, можно сделать эту ситуацию (как "ситуацию", а не
как "случай чего-либо") "исходной точкой" вариации. Но действительно  ли
мы  можем  опереться   в   вариации   на   что-то   иное   кроме   опыта
словоупотребления? Не вводит ли свободная вариация в  фантазии  снова  в
употребление в качестве образов данного "полет камня", "полет ракеты"  и
т.д.? Не окажемся ли мы снова в плену у грамматики?
   Разумеется, в ходе вариации  перед  "мысленным  взором"  снова  могут
возникнуть картины полета камня, стрелы, шмеля и всего, чего  угодно,  а
также, низкие полеты, заоблачные,  долгие  (хотя  в  качестве  "картины"
такое  представление  не  кажется  достаточно  корректно  обозначенным),
различные по форме движения, что  угодно  вместо  привычного  воздуха  в
качестве среды, в которой осуществляется полет, и еще неведомо что может
здесь  возникнуть:  все  это  опять  вводит  в   употребление   понятия,
относительно которых установлено, что они применимы к другим  ситуациям.
А то, что должно сохраняться неизменным  в  ходе  вариации  -  это  факт
наблюдения некоего движения некоего тела в неком пространстве, некоторым
образом  организованном:  смысл   вариации   в   том,   что   мы   можем
"почувствовать", когда изменение пространства, в котором  осуществляется
движение перестанет нас удовлетворять и  мы  вынуждены  будем  исключить
этот вариант из вариации. Но "движение", "в среде"...  -  границы  того,
что мы понимаем под "движением", разве не  устанавливаются  в  контексте
коммуникации, практикой употребления понятия? Положим, это так.  Но  как
это установление функционирует? Разве не как возможность  идентификации?
А что вообще может оставаться неизменным в ходе  таких  вариаций,  когда
следует  произвольно  изменять  фактически  все?  Но   мы   осуществляем
специальную процедуру по выяснению "сущности" того, что  дано  в  данной
конкретной  ситуации   под   именем   "полет":   какая-то   фактичность,
предполагается, должна здесь искусственно удерживаться  в  неизменности.
Но какая? Это не может быть летящий объект, это  не  может  быть  вид  и
форма полета... Однако, в  наличной  ситуации  есть  как  бы  "коренные"
структуры - таковы, например, наличие движения (а мы не путаем  движение
с неподвижностью83), причем, особого движения,  не  похожего  на  другие
формы его (что отсылает к ситуациям выяснения соответствующих сущностей,
а не только заставляет бросить  затею  уточнения  "границ  понятия":  мы
можем, таким образом действовать как исследователи по крайней мере двумя
способами), пространства "в котором" нечто движется  и  т.д.  Как  легко
заметить, этих "коренных" аспектов довольно много  и  связь  между  ними
как-то должна быть задана и должна сохраняться. Так что же, все  это  мы
должны уже иметь в виду еще прежде "усмотрения сущности"? Это как раз  и
составляет коренной вопрос проблематики "усмотрений сущности".  С  одной
стороны,  такая  предданность  предполагается,  если  мы  имеем  в  виду
"сущностную структуру мира": просто сущности отсылают  друг  к  другу  и
одни  имеют  смысл  только  в  контексте  других.  С   другой   стороны,
предполагать что-либо подобное здесь неуместно и, таким образом,  вопрос
остается  открытым.  Пока,  однако,   важно   подчеркнуть,   что,   хотя
"исключенные" понятия как бы и вводятся  снова  в  рассмотрение  в  ходе
вариации, это осуществляется  уже  на  новой  основе,  нежели  обыденный
перебор "случаев" - с учетом анализа грамматики понятий,  которые  здесь
могут  быть  задействованы.  Здесь,  например,  появляется   возможность
редуцировать некоторые различия и подобия, из тех, что можно отнести  за
счет традиции словоупотребления. Перспективу такого исследования  задает
не только Гуссерль, но в  какой-то  степени  и  Витгенштейн:  "Наш  язык
изначально рисует какую-то картину. Что делать с этой картиной,  как  ее
использовать - это остается неясным.  Очевидно,  однако,  что  ее  нужно
исследовать, если мы хотим понять смысл наших высказываний.  Но  картина
кажется нам чем-то таким, что снимает с нас необходимость  этой  работы;
она уже указывает нам определенное применение. Таким образом  она  берет
нас в плен" (стр. 269).
   Имеются такие описания ситуаций: "я делаю", "я думаю", "я утверждаю",
"я ощущаю", "я знаю", "я хочу", "мне весело". Они относятся к  различным
ситуациям.  Каковы  эти   различия?   Можно   ли   считать   их   только
грамматическими? Каковы степень и "сила"  таких  различий?  Описание  "я
делаю" применимо к ситуации физических действий, воздействия на предметы
внешнего  мира,  хотя  может  не  исчерпываться  ими:  "я  делаю"  может
описывать также и "внутренний"  план  всего  действия,  целеполагание  и
что-то в этом роде.  Однако,  наличие  физических  коррелятов  выражения
кажется  обязательным   для   таких   ситуаций.   Описание   "я   думаю"
соответствует ситуации, где как раз никакого физического выражения этого
"процесса" может не присутствовать; но  здесь  имеет  место  либо  некое
"психическое действие" -  "я  думаю"  в  том  смысле,  что  сосредоточил
внимание на чем-то, отгородив себя от остальной данности,  возможно  это
коррелирует с представлением в сознании какой-то картины - положения дел
- либо это описание относится к самому представляемому положению дел: "я
думаю, что это так". В ситуации,  описываемой  как  "я  утверждаю"  тоже
можно выделить несколько "уровней": с одной стороны,  здесь  также  есть
некое полагание и может иметь место представление, то  есть  психический
процесс, с другой стороны, здесь имеет место физическое действие, причем
особое  -  речь  -  и  вот  уж  этот  "момент"  ситуации  представляется
неотделимым  от  описания   "я   утверждаю",   в   соответствующем   его
употреблении, разумеется. Здесь речь идет не о том,  что  "я  утверждаю"
может в принципе описывать и что-то другое, а о характере той  ситуации,
к которой мы это описание привычно применяем. Под описанием  "я  ощущаю"
традиционно понимается некое "переживание" или, по другому,  "внутреннее
состояние",   причем,   имеющее   внешний   источник:   скажем,    боль,
прикосновение  и  т.д.  И  этого  вполне  достаточно,   чтобы   выделить
соответствующую ситуацию. Правда, чем в таком случае ситуация "я  ощущаю
боль" будет отличаться от ситуации "мне больно"? Быть может, акцентом на
некую специфическую концентрацию внимания, а может быть - ничем. Но уже,
скажем, ситуация, описываемая  как  "я  хочу",  будет  коренным  образом
отличаться от ситуаций "мне больно" и "я ощущаю боль"  (если  только  их
можно различить).  То,  что  здесь  составляет  суть  различия,  уместно
обозначить  термином  "интенция"  -   здесь   имеет   место   осознанная
тематизация объекта  как  "объекта  желания".  В  этом  смысле  отдельно
выделенные ситуации "я испытываю  желание"  и  "я  испытываю  боль"  как
выражения специального внимания  к  собственному  состоянию  могут  быть
также типологически  соотнесены.  Эти  различия  -  больше,  чем  просто
грамматические;  прежде  всего,  это  различия  между  ситуациями:   они
грамматически уловимы,  и  грамматический  анализ  может  стать  в  этот
направлении действенным проводником. Да, зачастую (по крайней мере  так)
и   в   определении   "типа"   ситуации   мы   исходим   из   привычного
словоупотребления. Скажем, если некто произносит слова, и я улавливаю  в
его речи какой-то смысл, достаточно ли этого, чтобы прийти к заключению:
"да, он говорит" - если при этом  "говорить"  должно  означать  "связную
речь" и т.д. Но, с другой стороны, он уж точно "произносит  звуки"  -  и
это тоже определяет тип ситуации, хотя и по  другому.  Также,  когда  "я
говорю", эта ситуация  выражает  определенный  навык:  иначе  "говорить"
вообще теряет всякий смысл, если, когда я говорю,  этого  не  достаточно
для того, чтобы соответствующее  описание  считать  адекватным.  Я  хочу
сказать: есть "почва" для определения сущности. Эта "почва" раскрывается
в  вопросе  о   принципе   определения   "типа"   ситуации:   либо   это
грамматический принцип - и как нам показал Витгенштейн, часто именно  он
работает - либо принцип "идентификации".  Но  что  такое  идентификация?
Ведь различие принципов определения типа  ситуации  имеет  смысл  только
если термин "идентификация"  обозначает  что-то  еще  помимо  применения
привычного понятия к конкретному явлению: хотя, ясно,  что  и  это  тоже
выражено в нем. "603. Никто не скажет, что всякий раз, когда я  вхожу  в
свою комнату, попадаю  в  привычное  окружение,  развертывается  процесс
узнавания всего, что я вижу и уже видел сотни раз. .  Мы  легко  создаем
себе ложную картину процессов,  называемых  узнаванием";  согласно  этой
картине, узнавание якобы всегда заключается в сравнении между собой двух
впечатлений. То есть я словно бы ношу при себе изображение предмета и  с
его помощью узнаю в некоем  предмете  такой,  какой  изображен  на  этой
картине. Нам кажется, что  наша  память  осуществляет  такое  сравнение,
сохраняя образ ранее увиденного или же  позволяя  (как  через  подзорную
трубу) заглянуть  в  прошлое.  .  Причем  предмет  не  то,  что  как  бы
сравнивается с находящейся рядом с ним картиной, он словно  совпадает  с
картиной. Так что я вижу не две  вещи,  а  одну"  (стр.  243).  Конечно,
бессмысленно говорить о "процессе идентификации" (если "процесс"  связан
с  "длительностью",  "структурностью"  и  т.д.),  хотя  можно  говорить,
например, о "шагах идентификации", когда мы, скажем, постепенно узнаем в
каком-то человеке нашего  старого  знакомого.  Что  вообще  кроме  факта
данности чего-то определенного (хоть в  какой-то  степени;  но  "степень
определенности"  -  это  уже  грамматический  вопрос)   можно   называть
"идентификацией", если не иметь в  виду  употребление  понятия?  Наличие
определенности как бы указывает нам на "события" идентификаций, в  связи
с которыми эта определенность как бы "стала  возможной".  Если  пытаться
дальше выяснять "механизм" идентификации,  то  возникнет  картина,  типа
приведенной   в   процитированном   отрывке.   Однако,   само    наличие
определенности  разве  не  достаточное  указание  на  акт  идентификации
(учитывая, что это "я узнаю предметы"). Для определения "сущности" того,
что мы склонны считать "актами сознания" (если только оно  возможно)  во
всяком случае не нужно выяснение "механизма".
	  По сути, мы здесь имеем дело с вопросом об "источнике" определенности и, соответственно, идентификации. Согласно Витгенштейну, такой "источник" - язык; согласно Гуссерлю - это сущностная структура мира.
Оба подхода предлагают некую схему или картину "идентификации". Схема Витгенштейна может показаться более наглядной: в самом деле, употребление слов - это то, что как бы на виду, а "интуиции" понимаются как нечто скрытое от непосредственного наблюдения. В схеме Витгенштейна показан как бы языковой механизм идентификации, тогда как работу сознания отдельно от работы языка куда труднее (если возможно) показать. Говоря о вариации, Гуссерль тоже как бы описывает механизм, однако, это описание упирается в невозможность раскрытия "механизма" идеации как таковой. Между тем, не упирается ли в те же самые границы и развертывание механизма словоупотребления? Не сталкиваемся ли мы с такой же трудностью, когда говорим о "выражении", о "понимании", о "значении" (поскольку оно описывается через "понимание")? Для того, чтобы увидеть, что это так, достаточно обратиться к соответствующим местам из "Философских Исследований", где Витгенштейн разбирает грамматику таких понятий.
"Картина" и, в частности, "механизм" действительно "держат нас в плену", заставляя полагать наличие "картины" (представленность "механизма" действия) критерием достоверности истины.
   Схема Витгенштейна демонстрирует как  бы  согласованную  деятельность
членов сообщества, владеющих общим языком; схема Гуссерля  демонстрирует
работу индивидуального сознания. То, что результаты этой работы -  "мир"
-  частично  совпадают   или   сходны   с   результатами   "аналогичной"
деятельности других  сознаний  -  это  для  Гуссерля,  скорее,  феномен,
требующий дальнейшего исследования. В контексте этого различия  особенно
интересно было бы рассмотреть такие ситуации, как  "я  испытываю  боль",
"мне страшно" и т.д., как  "места",  применительно  к  которым  возможно
говорить об "усмотрении сущности" и пытаться определить ее. "Я испытываю
боль" - на что здесь можно указать?  С  одной  стороны,  я  имею  вполне
определенное ощущение - определенное хотя бы в  том  смысле,  что  я  не
путаю это с "щекотно", "холодно"... - я могу указать, где именно больно,
могу выразить это свое ощущение мимикой, восклицаниями и  так  далее;  с
другой стороны, я знаком с "болью" и могу сказать "То, что я ощущаю, это
боль - она там-то и там-то, боль такая-то...".  Воспоминания  стираются,
теряют  четкость  и  прочее:  таким  образом,  если  представлять   себе
"механизм" узнавания  боли  как  "сравнение"  с  имеющимся  "под  рукой"
образом  или  как  "наложение"  прошлого  опыта  на  то,  что  актуально
переживается (или что-нибудь в этом роде), то каждая новая "боль"  может
пониматься как нечто отличное от всего, что испытано прежде. Да вроде бы
так и есть? Кто осмелится утверждать, что "боль",  которую  я  испытываю
сегодня, такая же (да еще "такая же точно"), как та,  что  я  испытывал,
например, вчера - даже если "боль" была в одном