енной мне ложе, имея в своем  распоряжении  три  или  четыре  часа
отдыха,  я  почувствовал  себя  в  обетованной  земле.  Чувства,  которые  я
сдерживал во время ходьбы напряжением моей  ослабевшей  воли,  теперь  сразу
прорвались, и я свободно отдался немому восторгу. Холод все увеличивался,  а
между тем я видел  людей  в  легких  костюмах,  с  усталым  видом  отиравших
вспотевшие лица. Меня осенила радостная мысль, что я человек исключительный,
который один пользуется правом мерзнуть летом в театральной зале. Холод, все
увеличиваясь, становился угрожающим, но любопытство - до какого  предела  он
может дойти - было во мне сильнее других чувств. Наконец,  он  охватил  меня
всего: мне казалось, что даже мои мысли застыли: я  превратился  в  мыслящую
льдину, в статую,  высеченную  из  глыбы  льда;  и  эта  дикая  галлюцинация
вызывала во мне гордость, возбуждала духовное блаженство,  которое  я  не  в
состоянии  передать.  Моя  безумная  радость   усиливалась   еще   благодаря
уверенности, что никто из присутствующих не знает ничего ни о моей  природе,
ни о моем превосходстве над ними. И какое счастье я испытывал при мысли, что
товарищ мой даже не подозревает, во власти каких диких ощущений я  нахожусь!
Скрытность  моя  была   вполне   вознаграждена,   и   полное   сладострастья
наслаждение, которое я пережил, осталось моей безраздельной тайной,
     Должен еще заметить, что, когда я вошел Б ложу, мрак поразил мои глаза,
и это ощущение казалось мне очень близким к тому чувству холода,  которое  я
испытывал. Быть может, оба эти ощущения поддерживали Друг друга.  Вы  должны
знать, что гашиш чудесно обостряет световые эффекты: яркое  сияние,  каскады
расплавленного золота; радует всякий свет - и тот,  который  льется  широким
потоком, и тот, который подобно рассыпавшимся блесткам цепляется за острия и
верхушки:  и  канделябры  салонов,  и  восковые  свечи  процессии  в   честь
Богоматери, и розовый закат солнца. Вероятно, эта несчастная люстра в театре
давала свет, недостаточный для этой ненасытной жажды блеска; мне показалось,
что я вхожу в царство мрака, который постепенно сгущался, в то время, как  я
грезил о вечной зиме и о полярных ночах. Что касается qvem{ (на  сцене  этой
давалась  комедия),  которая  одна  была  освещена,  то  она  казалась   мне
поразительно маленькой и очень далекой,-  как  бы  в  глубине  перевернутого
стереоскопа. Я не буду утверждать, что я слушал актеров - вы понимаете,  что
это было невозможно; время от времени мысль моя подхватывала обрывки  фразы,
и, подобно  ^искусной  танцовщице,  пользовалась  ею,  как  упругой  доской,
отталкиваясь от нее и бросаясь в область грез.
     Можно было бы предположить, что драма, воспринятая при таких  условиях,
теряет всякий смысл и всякую  логическую  связь;  спешу  разуверить  вас:  я
находил очень тонкий смысл в драме, созданной моим рассеянным  воображением.
Ничто в ней не смущало меня; я походил на того поэта, который, присутствуя в
первый раз на представлении "Эсфири", находил вполне естественным, что  Аман
объясняется царице в любви. Вы, конечно, догадываетесь, что дело шло  о  той
сцене, когда Аман бросается к ногам  Эсфири,  умоляя  ее  простить  ему  его
преступления. Если бы все драмы слушались  таким  образом,  они  значительно
выиграли бы от этого, даже драмы Расина.
     Актеры  казались  мне  совсем  крошечными  и  обведенными   резкими   и
отчетливыми контурами, подобно фигурам Мессоньера. Я не только ясно различал
самые мелкие детали их костюмов, рисунки материй, швы, пуговицы и  т.д.,  но
даже линию парика, белила и  румяна,  и  все  изощрения  грима.  И  все  эти
лилипуты были окутаны каким-то холодным, волшебным сиянием,  подобным  тому,
которое дает очень ясное стекло масляной картине. Когда я вышел, наконец, из
этого вместилища ледяного мрака, когда внутренняя фантасмагория рассеялась и
я пришел в себя, я испытывал такое страшное  утомление,  какого  никогда  не
вызывала во мне даже самая напряженная работа, вызванная необходимостью".
     Действительно,  именно  в   этом   периоде   опьянения   обнаруживается
необыкновенная утонченность, удивительная  острота  всех  чувств.  Обоняние,
зрение, слух, осязание принимают одинаковое участие в  этом  подъеме.  Глаза
созерцают бесконечное. Ухо различает почти  неуловимые  звуки  среди  самого
невероятного шума. И тут-то начинают возникать галлюцинации. Все  окружающие
предметы  -  медленно  и  последовательно  -  принимают  своеобразный   вид,
постепенно теряют прежние формы и принимают новые. Потом  начинаются  разные
иллюзии, ложные восприятия, трансформации идей. Звуки облекаются в краски, в
красках  слышится  музыка.  Мне  могут  заметить,   что   тут   нет   ничего
сверхъестественного, что всякая поэтическая натура - в здоровом и нормальном
состоянии - склонна к таким аналогиям. Но ведь я предупредил читателя, что в
состоянии, сопровождающем опьянение гашишем, нет никаких  сверхъестественных
явлений; вся  суть  в  том,  что  эти  аналогии  приобретают  необыкновенную
яркость: они  проникают  в  нас,  овладевают  нами,  порабощают  мозг  своим
деспотическим характером. Музыкальные ноты становятся  числами,  и  если  вы
одарены некоторыми математическими способностями,  то  мелодия  и  гармония,
сохраняя  свой  страстный,  чувственный  характер,  превращается  в  сложную
математическую операцию, в которой числа вытекают из чисел, и за развитием и
превращениями которой вы следите с удивительной легкостью,  равной  беглости
самого исполнителя.
     Случается иногда, что  личность  исчезает,  и  объективность  -  как  в
пантеистической поэзии -  воспринимается  вами  настолько  ненормально,  что
созерцание окружающих предметов заставляет вас забыть  о  своем  собственном
существовании, и вы сливаетесь с ними. Ваш глаз останавливается на  стройном
дереве, раскачивающемся от ветра: через несколько секунд то, что вызвало  бы
только  сравнение  в  мозгу  поэта,  становится  для  вас  реальностью.   Вы
переносите на дерево ваши страсти, ваши желания или вашу тоску; его стоны  и
раскачивания становятся вашими, и вскоре  вы  превращаетесь  в  это  дерево.
Точно так же птица, парящая в небесной лазури, в первый момент является  как
бы олицетворением вашего желания парить над всем человеческим; но еще момент
- и вы превратились в эту птицу... Вот вы сидите  и  курите.  Ваше  внимание
остановилось  на  синеватых  облаках,   поднимающихся   из   вашей   трубки.
Представление об испарении - медленном,  постепенном,  вечном  -  овладевает
вашим умом, и вы свяжете его с вашими собственными мыслями, с вашей мыслящей
материей.  И  вот,  в  силу  какой-то   странной   перестановки,   какого-то
перемещения или интеллектуального quiproquo вы вдруг  почувствуете,  что  вы
испаряетесь, и вы припишете вашей трубке (в которой вы ощущаете себя  сжатым
и сдавленным, как табак) поразительную способность курить вас.
     К счастью,  эта  особенная  способность  воображения  длится  не  долее
минуты:  проблеск  ясного  сознания  дал  вам  возможность,  при   громадном
напряжении воли, взглянуть на часы. Но вот новый порыв мыслей уносит вас: он
закружит вас еще на минуту в своем безумном вихре, и эта новая минута  будет
для  вас  новой  вечностью.  Ибо  соотношение  между  временем  и  личностью
совершенно нарушено, благодаря количеству и интенсивности ощущений и мыслей.
Можно сказать, что в течение одного часа переживается несколько человеческих
жизней. Не уподобляетесь ли вы фантастическому роману -  не  написанному,  а
осуществленному в действительности? Нет прежнего равновесия  между  органами
чувств и переживаемыми наслаждениями; и это последнее обстоятельство  служит
наиболее существенным доказательством вреда этих опасных экспериментов,  при
которых исчезает свобода личности.
     Когда я говорю о галлюцинациях, не следует понимать  это  слово  в  его
обычном значении. Очень существенно  отличие  чистой  галлюцинации,  которую
приходится так часто наблюдать врачам, от той галлюцинации - вернее,  обмана
чувств - которая  наблюдается  под  воздействием  гашиша.  В  первом  случае
галлюцинация появляется неожиданно и фатально и  отличается  законченностью;
притом, она не имеет причины в окружающих предметах, никакой связи  с  ними.
Больной видит образы, слышит  звуки  там,  где  их  нет.  Во  втором  случае
галлюцинация  развивается  постепенно,  вызывается   почти   произвольно   и
достигает законченности  только  работой  воображения.  Притом,  она  всегда
мотивированна. Музыкальный звук будет говорить, произносить очень отчетливые
вещи, но сам  звук  все-таки  существует  в  действительности.  Пьяный  глаз
человека,  принявшего  гашиш,  увидит  странные  вещи;  но  прежде  чем  они
сделались  странными  и  чудовищными,  он  видел   эти   вещи   простыми   и
естественными.  Сила  и  кажущаяся  реальность  галлюцинации  при  опьянении
гашишем  нисколько  не  противоречит  этому  основному  различию.  Последняя
возникает m` почве окружающей среды и данного времени, первая же  независима
от них.
     Для более полного представления об  этой  кипучей  работе  воображения,
этом созревании галлюцинации, этом  неустанном  поэтическом  творчестве,  на
которое обречен мозг, отравленный гашишем, я расскажу еще один  случай.  Тут
мы имеем дело не с праздным юношей и не с литератором: это рассказ  женщины,
женщины  немолодой,  любознательной  и  легко  возбудимой;  уступив  желанию
познакомиться с действием яда, она описывает другой женщине одно из  главных
своих видений. Я передаю ее рассказ дословно:
     "Как ни удивительны, как ни новы ощущения,  испытанные  мною  во  время
этого безумия, Которое длилось двенадцать часов  (двенадцать  или  двадцать?
этого я, собственно, не знаю),-я никогда больше не вернусь к  ним.  Духовное
возбуждение слишком сильно, усталость, следующая за ним, слишком велика;  и,
говоря откровенно, я нахожу  в  этом  ребячестве  много  преступного.  Но  я
уступила любопытству; и притом, это было безумие, совершенное сообща, в доме
старых друзей, среди  которых  я  не  боялась  немножко  унизиться  в  своем
достоинстве. Прежде всего, вы должны знать, что этот проклятый гашиш -крайне
коварное вещество; иногда вам кажется, что вы уже освободились  от  действия
яда,  но  это  самообман.  Периоды  успокоения   чередуются   с   приступами
возбуждения. И вот, около десяти часов вечера я находилась в одном из  таких
периодов просветления; мне казалось, что я  освободилась  от  этого  избытка
жизни, который доставил мне, правда, много наслаждений,  но  который  внушал
мне какое-то беспокойство и страх. Я с удовольствием села ужинать,  чувствуя
себя изнуренной, как после долгого путешествия; до этого я  из  осторожности
воздерживалась от пищи. Но еще до окончания  ужина  безумие  снова  овладело
мною, как кошка мышью, и наркотик снова стал играть моим несчастным  мозгом.
Хотя дом мой находился недалеко от замка моих друзей, и их  коляска  была  к
моим услугам, я чувствовала  такую  властную  потребность  отдаться  грезам,
отдаться этому неудержимому безумию, что с радостью приняла  их  предложение
переночевать  у  них.  Вы  знаете  этот  замок;  вы  знаете,   что   в   нем
отремонтированы и заново  отделаны  в  современном  стиле  те  помещения,  в
которых живут владельцы: но необитаемая половина замка  осталась  совершенно
нетронутой,  со  всей  своей  Ветхой  обстановкой  в  старинном  стиле.  Мне
предложили приготовить для меня спальню в этой  части  замка,  и  выбор  мой
остановился на одной маленькой комнатке вроде будуара, немного поблекшего  и
старого, но тем не менее очаровательного. Я попытаюсь,  насколько  возможно,
описать вам эту комнату  -для  того,  чтобы  вы  могли  понять  те  странные
видения, которые овладели там мною и не покидали меня всю ночь,  пролетевшую
для меня незаметно.
     Будуар этот маленький и  очень  узкий.  Потолок,  начиная  от  карниза,
закругляется в виде свода; стены покрыты длинными, узкими зеркалами, а между
ними - панно с пейзажами, написанными в небрежном стиле декораций. На высоте
карниза, на всех четырех стенах, изображены различные аллегорические  фигуры
- одни в спокойных позах, другие бегущими или летящими. Над ними яркие птицы
и цветы. Позади фигур изображена решетка, поднимающаяся и  округляющаяся  по
своду потолка. Сам  потолок  позолочен.  Все  промежутки  между  a`cer`lh  и
фигурами покрыты золотом, а в центре  потолка  золото  прорезывается  только
переплетом мнимой решетки. Как видите, это походит на очень богатую  клетку,
прекрасную клетку для  какой-нибудь  птицы.  Прибавлю  еще,  что  ночь  была
чудесная, прозрачная и ясная, а луна светила так ярко, что, потушив свечу, я
очень  ясно  видела  всю  эту  декорацию,  и  видела  не  при  свете   моего
воображения, как вы могли бы подумать, а именно при свете этой дивной  ночи,
и лунный свет скользил по этой нежной ткани  из  золота,  зеркал  и  пестрых
красок.
     Прежде всего  я  была  очень  удивлена,  увидев  вокруг  себя  огромные
пространства:  то  были  чистые,  прозрачные  реки  и   зеленые   ландшафты,
отражающиеся в спокойной воде. Вы догадываетесь, конечно, что это была  игра
картин, отраженных зеркалами. Когда я подняла  глаза,  я  увидела  заходящее
солнце: оно напоминало остывающий  расплавленный  металл.  Это  было  золото
потолка; но решетка вызывала во мне представление о том, будто я нахожусь  в
клетке или в доме, открытом со всех сторон, с видом на бесконечные  равнины,
от которых меня отделяют лишь прозрачные сетчатые  стены  моей  великолепной
тюрьмы.  Вначале  я  рассмеялась  над  этой  иллюзией,  но  чем   больше   я
всматривалась, тем  больше  усиливались  чары,  тем  больше  естественности,
ясности и навязчивой реальности приобретало видение. Теперь идея  заключения
возобладала в  моем  мозгу,  хотя  это  пока  не  мешало  тем  разнообразным
наслаждениям, которые доставляло мне все, что было вокруг меня и надо  мною.
Постепенно мне стало казаться, что  я  заключена  надолго,  быть  может,  на
миллионы лет, в эту роскошную клетку,  посреди  этих  волшебных  ландшафтов,
этой божественной панорамы. Я думала о Спящей  красавице,  об  искуплении  и
будущем освобождении, Над моей головой летали яркие тропические птицы, и так
как с большой дороги доносился звон колокольчиков, то  эти  два  впечатления
сливались в  одно,  и  мне  казалось,  что  эти  птицы  поют  металлическими
голосами. Очевидно, они  беседовали  обо  мне  и  воспевали  мое  заточение.
Кривляющиеся  обезьяны,  насмешливые  сатиры,   казалось,   потешались   над
распростертой пленницей, обреченной на неподвижность. Но все  мифологические
божества смотрели на меня с чарующими улыбками, как бы умоляя меня терпеливо
нести свою судьбу: и все глаза были устремлены на меня,  как  бы  ища  моего
взгляда. И я решила, что если я обречена нести это наказание за какие-нибудь
старые заблуждения, за какиенибудь мне самой неизвестные грехи, то  все-таки
я  могу  надеяться  на  высшее   милосердие,   которое   осудило   меня   на
неподвижность, но за это обещает мне бесконечно  более  ценные  наслаждения,
чем те ребяческие удовольствия, которые заполняют наши юные годы. Вы видите,
что грезы мои не лишены были нравственных размышлений, но я должна признать,
что наслаждение, которое доставляли мне эти прекрасные  образы  и  блестящие
драмы, постоянно прерывало все другие мысли.
     Это состояние длилось долго, очень долго... Длилось ли  оно  до  самого
утра? На это я не могу ответить. Я  увидела  утреннее  солнце  прямо  против
себя, и очень удивилась этому; но, несмотря на все усилия моей  памяти,  мне
не удалось установить, спала ли я или провела дивную бессонную ночь.  Только
что была глубокая ночь, а теперь - день! А  между  тем  прожила  долгую,  о,
очень долгую жизнь!.. Представление о времени или, вернее,  чувство  времени
отсутствовало, я измеряла эту ночь только  количеством  пронесшихся  в  моем
мозгу мыслей. Однако, хотя  с  этой  точки  зрения  она  представлялась  мне
бесконечно долгой, все-таки мне казалось, что она  длилась  всего  несколько
секунд или, быть может, даже вовсе не отняла ни мгновения у Вечности...
     Я не рассказываю вам о моей усталости... она  была  безмерна.  Говорят,
что экстаз поэтов и творцов напоминает то  состояние,  которое  я  испытала;
мне, однако, всегда казалось, что тот, кто призван волновать  сердца  людей,
должен быть одарен невозмутимо-спокойным темпераментом; но если вдохновенный
экстаз поэтов действительно походит на те наслаждения, которые доставила мне
чайная ложка наркотика, то думаю, что бедные  поэты  расплачиваются  слишком
дорогою  ценою  за  удовольствия  публики.  И  какое  чувство  благополучия,
облегчения овладело мною, когда я опять почувствовала себя  дома,  т.  е.  в
моем духовном мире - в действительной жизни!"
     Вот  рассказ  несомненно  разумной  женщины,  и  мы  воспользуемся  им,
извлекая некоторые полезные указания, которые дополнят это краткое  описание
основных ощущений, вызываемых гашишем.
     Она упомянула об ужине, как  об  удовольствии,  которое  явилось  очень
кстати, когда временное прояснение (казавшееся ей  окончательным)  позволило
ей вернуться к действительности. Я говорил  уже,  что  в  опьянении  гашишем
бывают периоды прояснения и обманчивого затишья; очень часто гашиш  вызывает
чувство жестокого голода и почти всегда - необыкновенную .жажду. Но обед или
ужин  не  приводят  к  успокоению,  а  наоборот,  вызывают   новый   приступ
возбуждения  -то  удивительное  состояние,  которое  описывает  рассказчица,
сопровождающееся целым рядом волшебных видений,  слегка  окрашенных  ужасом,
перед которыми она выказала такую очаровательную покорность. Замечу еще, что
на удовлетворение этого тиранического чувства голода и жажды, о  которых  мы
упомянули, приходится затрачивать порядочные усилия, ибо отравленный гашишем
чувствует  себя  настолько  выше  материальных  вопросов  или,  вернее,  так
порабощен опьянением, что ему нужно немало времени собираться с  силами  для
того, чтобы взять в руки бутылку или вилку.
     Последний приступ, вызванный процессом пищеварения, проявляется в очень
бурной форме, с ним невозможно уже бороться; к счастью, эта  фаза  опьянения
непродолжительна: она сменяется другой фазой,  которая  в  приведенном  мною
случае сопровождалась чудесными видениями, возбуждавшими некоторый  страх  и
вместе с тем глубокое умиротворение. Это  новое  состояние  обозначается  на
Востоке словом кейф. В нем нет уже бурных и головокружительных порывов;  это
блаженство покоя и неподвижности, необыкновенно  величественная  покорность.
Вы давно потеряли власть над собой, но  это  не  печалит  вас.  Страдание  и
представление о времени исчезли, и если порою  они  все-таки  всплывают,  то
совершенно измененные, соответствуя  господствующему  чувству,  и  столь  же
далекие от своей обычной формы,  как  поэтическая  грусть  -  от  настоящего
страдания.
     Но отметим, прежде всего, что в рассказе этой  дамы  мы  hleel  дело  с
псевдогаллюцинацией - галлюцинацией, обусловленной окружающей средой;  мысль
является только зеркалом, в котором  окружающее  отражается  в  утрированной
форме. Затем наступает явление, которое я назвал бы моральной галлюцинацией:
субъект  думает,  что  он  подвергается   искуплению;   благодаря   женскому
темпераменту, не склонному к анализу, рассказчица не  обратила  внимания  на
оптимистический характер приведенной выше галлюцинации. Благосклонный взгляд
богов Олимпа опоэтизирован действием гашиша. Я  не  скажу,  что  рассказчица
миновала обычный момент угрызений совести, но мысли ее, внезапно  охваченные
грустью  и  сожалением,  быстро  окрасились  надеждой.  У  нас   еще   будет
возможность подтвердить это наблюдение.
     Она говорит об усталости следующего дня; действительно,  усталость  эта
очень велика: но она чувствуется не сразу,  и  когда  вы  замечаете  ее,  вы