сообщником,  потоком ярким света!
 Устав, зеваешь ты. А люди грузно спят,

 Покинув  все труды. И жаворонок звонкий
 Не пел. Ни ветерка, ни облачка, все спит.
 Натянута лазурь, как некий завес тонкий,
 И  в неподвижности молчание скользит. -

 Кузнечики в траве молчат в изнеможенье.
 По пестрым  камешкам не скачут ручейки,
 Полуиссохшие, и не поят реки.

 Лишь  неустанное и яркое вращенье
 Муара движется, в обманчивой дали,
 И, черно-желтые, проносятся шмели.

        ГОСТИНИЦА

 Под  кровлей красною гостиница! отрада
 Для всех, кто долго шел по пыли в знойный день:
 Гостиница "Восторг"; из ближних деревень
 Вино, и мягкий хлеб, и паспорта не надо!

 Здесь курят, здесь поют, здесь можно ночевать.
 Хозяин  - старых дней солдат; но молодая
 Хозяйка про любовь  болтает, поспевая
 Пяток  своих ребят поить, кормить, чесать.

 Со стен бревенчатых "Малек Адель" и "Маги"
 Приветствуют гостей, исполнены отваги,
 И в комнате стоит приятный запах щей.

 Чу! слышишь  мерный шум? то голосом гудящим
 Завторил котелок с плиты - часам хрипящим...
 В открытое окно глядит простор полей.

        БЛАГОРАЗУМИЕ

 Дай руку, не дыши  - присядем под листвой,
 Уже все дерево готово к листопаду,
 Но  серая листва хранит еще прохладу
 И  света лунного оттенок восковой.

 Давай забудемся. Взгляни перед собой.
 Пусть ветер осени возьмет себе в награду
 Усталую любовь,  забытую отраду,
 И  гладит волосы, задетые совой.

 Отвыкнем  от надежд. И, душу не тираня,
 Сердца научатся покою умиранья
 У красок вечера над сумерками крон.

 Будь перед сумраком тиха, как перед схимой,
 И помни: ни к чему тревожить вещий сон
 Недоброй матери - природы нелюдимой.

        СТИХИ, ЗА КОТОРЫЕ ОКЛЕВЕЩУТ

 До гроба этот вечер не забуду.
 Я к твоему прислушивался  сну
 И вдруг постиг, услышав тишину,
 Как пусто все, как мертвенно повсюду.

 Любовь  моя! Тебе, такому чуду, -
 Как  первоцвету, жить одну весну!
 О  темный страх, в котором я тону!
 Но  спи же, спи. Я здесь, я спать не буду.

 О бедная любовь, как ты хрупка!
 Глядится смерть из сонного зрачка,
 И вздох похож  на смертное удушье.

 О сонный  смех, в котором тайно скрыт
 Тот роковой, тот жуткий смех навзрыд...
 Очнись, молю! Скажи -  бессмертны души?

        СБОР ВИНОГРАДА

 О, что в душе моей  поет,
 Когда с рассудком я в разлуке?
 Какие сладостные  звуки!
 То кровь поет и вдаль зовет.

 То кровь и плачет, и рыдает,
 Когда душа умчится вдруг,
 Неведомый  услыша звук,
 Который  тотчас умолкает.

 О, кровь из виноградных лоз!
 О ты, вино  из вены черной!
 Играйте, пойте! Чары грез

 Несите нам! Четой проворной
 Гоните душу, память прочь
 И  на сознанье киньте ночь!

        СТИХИ ЮНОСТИ

        УТРЕННИЙ БЛАГОВЕСТ

 Пурпурно-рыжая  Аврора
 Последних жарких дней огнем,
 Как страстью, жаждущей простора,
 Обуревает окоем.

 Ночь, отливая синевою,
 Истаивает, словно сон.
 Коралловою  полосою
 Угрюмый  запад обнесен.

 Вдоль затуманенной равнины
 Росы мерцают  светляки.
 Луч солнечный, косой и длинный,
 Вперяется в клинок реки.

 С невнятным  шумом пробужденья
 Свивается в один венок
 Дыханье каждого растенья -
 Почти невидимый  дымок.

 Все ярче, шире и привольней,
 Подробней дали полотно:
 Встает село под колокольней;
 Еще  одно; еще одно

 Зарделось - в нем взыграло пламя.
 Багровым отсветом небес
 Оно  сверкнуло над полями,
 Метнулось в молчаливый  лес,

 Отброшенное  мимоходом
 Зеркальным лемехом сохи.
 Но вот, в согласии с восходом,
 Заголосили петухи,

 Вещая  час большого неба,
 Глаз, протираемых до слез,
 Куска проглоченного хлеба
 И  стука первого колес,

 Час неуюта и озноба,
 Пронзительного лая псов
 И  вдоль тропы - одной до гроба -
 Тяжелых пахаря шагов.

 А вслед - последняя примета
 Дня, распростершего крыла:
 Творцу Любви, рожденью  света
 Поют  хвалу колокола.

        УЖИН

 В каморке холодно и сумрачно, и муж
 Вернулся весь в снегу, и так как он к тому ж
 Три дня уже молчит и ртом поводит сжатым, -
 Жена  тревожится и все грозит ребятам.

 Кровать, сундук дрянной, четыре стула, стол
 С ногой  надломленной и полог, что расцвел
 Размазами клопов по ткани, прежде белой;
 Все дышит  мерзостью и грязью застарелой.

 Муж  - крутолоб; глаза с огнем суровых дум,
 В которых светится порой душа и ум;
 Таких, как он, зовут обычно "парень дюжий";
 Жена  и молода, и прочих баб не хуже.

 Но гибельной рукой их душит  Нищета,
 И быстро, каждый  день, сдирается с них та
 Почтенность грустная, что в человечьем горе, -
 И стать им грубыми самцом  и самкой вскоре!..

 Все с жадностью они  сгрудились у стола,
 Вкруг супа с требухой, и тень их облегла,
 Кривясь уродливо и шевелясь  понуро,
 Все стены: лампа там была без абажура.


 Ребята, хоть бледны, но крепки, вопреки
 Ужасной  худобе: тяжелые деньки
 Зимой  без топлива им проводить случалось,
 А лето духотой каленой к ним спускалось.

 У ржавого ружья, что на гвозде висит
 И, чуть освещено, являет странный вид,
 В шкафу  замызганном, вполне под стать каморке,
 Глаз полицейского мог увидать бы зоркий

 Десяток пыльных книг, прошедших сотни рук, -
 Тома "истории", "естественных наук".
 В кровати же найти, в глуби, под тюфяками
 Романы  старые с разбухшими углами.

 Едят. Отец угрюм и сумрачен, жует,
 Еду отвратную запихивая в рот;
 В его лице едва ль покорность кто уловит,
 И нож  он, кажется, к другим делам готовит.

 Жене пришла на ум подружка прежних  лет, -
 Есть у которой все: и дом свой, и обед;
 А дети - кулачки в глаза сухие тычут,
 Сопят над мискою  и выделанно хнычут.

        ПОБЕЖДЕННЫЕ

        I

 Так! Идеал погиб, а жизнь триумфы правит,
 И, диким ржанием пронзая даль насквозь,
 Конь победителя там братьев наших давит,
 Грызя, - но гибнуть им хоть ярко довелось.

 Мы  ж, уцелевшие, увы, среди разгрома,
 Понуря голову, потупя тусклый взор,
 В отчаянье, в крови, в грязи, без сил, без дома,
 Глотая стон, влачим бесчестье и позор,

 Бредем по воле тьмы, по прихоти дороги,
 Бредем, подобные убийцам и ворам;
 Нам будущего нет; мы сиры и убоги,
 И наш знакомый лес, пылая, светит нам!

 Ах! Так как жребий наш решен, так как надежде
 Отныне места нет, так как разбиты мы,
 И ярость ни к чему не приведет, как прежде,
 И так как ненависть бесплодно жжет умы, -


 Нам остается лишь, в глубинах ночи черной,
 Смешной  назвав мечту о благости молитв
 Надгробных, - умирать безвестно и покорно,
 Как должно тем, кто смят в дыму последних битв.

        II

 Сиянье слабое трепещет в глуби горней,
 И ветер ледяной, внезапно разъярен,
 В лесу взъерошив лист, рванул цветы на дерне...
 Рассвет! Все возродил холодной лаской он.

 Восток из рыжего стал розов. Звезды нежно
 Затаяли, лазурь в румянце серебря;
 Уже петух поет, страж точный и прилежный,
 И жаворонок взмыл пронзительный: заря!

 Сверкая, выплыл диск: да, это утро! Братья,
 Вот этот пышный блеск и полный счастья мир
 Спугнут тяжелый сон, зажавший нас в объятья,
 И хищных птиц ночных и тварей мерзких пир.

 О, чудо! По сердцам бежит лучистый трепет
 И, вдребезги дробя скорлупы наши, в нас ^
 Желанье страстное высокой смерти лепит,
 И гордость древнюю, и гнев мятежных рас.

 Вперед, вставай! вперед, вперед! вставай!
                                 С нас будет
 И унижений  всех, и сделок, и речей!
 В бой, в бой! Ведь наша кровь, что движет нас
                                        и нудит,
 Дымясь, должна алеть на лезвиях мечей!

        III

 И побежденные твердят в ночи тюремной:
 Они сковали нас, но живы мы еще;
 Пускай мы точно скот согнулись подъяремный,
 Есть в наших жилах кровь и бьется горячо.

 В глазницах быстрые глаза у нас таятся,
 Шпионы  зоркие; за лбом (ночей не жаль)
 Наш мозг работает; а будет нужно драться -
 Вольются челюсти и руки станут - сталь.

 Глупцы трусливые! Своей ошибке рады!
 Но будут каяться! Успеют все постичь:
 Они хлестнули нас бичом своей пощады, -
 Что ж! пощаженные, отплатим мы за бич!

 Они сковали нас. Не для того ль оковы,
 Чтоб их пилить в ночи и черепа дробить
 У стражи? Коль враги все пировать готовы,
 Им будет некогда нас, беглых, изловить!

 Вновь битва. Может быть, победа! Мы кроваво
 Триумф отпразднуем над этими людьми!
 И так как в этот раз восторжествует Право,
 То будет "этот раз" последним, черт возьми!

        IV

 Ведь мертвые (назло преданиям знакомым)
 Вполне мертвы, коль меч свершит свой долг вполне:
 Не в наши дни скакать таинственным фантомом
 Под небом траурным на призрачном коне.

 Ведь миф, не более, Роланд с его кобылой.
 Тот миф разгадывать - бесплодно: не поймем.
 Но если мните вы слукавить над могилой
 И нас разжалобить, - то вы ошиблись в том.

 Вы все умрете, все, от наших рук, все вместе,
 Коль повезет нам, все! Умрете, хныча. Да!
 Тут справедливость, тут святая жажда мести,
 Тут надобность покой дать миру навсегда.

 Земля, что издавна тощала, неустанно
 И долго будет пить, и жадно вашу кровь,
 Чьи испарения, благоухая пряно,
 До туч поднимутся, багря их вновь и вновь.

 И псы, и коршуны, оспаривая долю,
 Обгложут кости вам от ног до головы,
 И посмеемся мы - и посмеемся вволю,
 Вам доказав тогда, что мертвые мертвы!

        В МАНЕРЕ НЕКОТОРЫХ

        ТОМЛЕНИЕ

 Я -  Рим, империя на рубеже падения,
 Что, видя варваров громадных у ворот,
 Небрежный  акростих рассеянно плетет,
 И в  стилос золотой - закат струит томленье.

 В душе, пустой насквозь, тоска до отвращенья.
 Там, где-то, говорят, кровавый бой идет.
 О! Нету сил пойти  на зов столь слабый тот,
 Нет воли жизнь  зачать хотя бы на мгновенье!

 О! Нету воли жить, и умереть нет сил!
 Да, все уж допито... Брось хохотать, Вафилл!..
 Все допил, все доел. Но продолжать не стоит...

 Есть: глуповатый гимн, что надо сжечь тотчас,
 Есть: нерадивый раб, что презирает нас,
 Есть: боль невесть о чем, что вечно в сердце ноет!

        ПЕЙЗАЖ

 У Сен-Дени  тоска и грязь во всей округе,
 Но  все ж там погулять я предложил подруге;
 Не  в духе были мы и ссорились. Закат
 Лучи банальные намазывал на скат
 Равнины, высохшей  как бы гренок. Осада
 Недавно кончилась: Куда хватало взгляда,
 Руины  летних дач виднелись; кое-где
 Отстраивали их, забывши о беде,
 Но  ядра в толще стен торчали в каждом" доме,
 Обвиты  надписью: "На память о разгроме".

        МЕРЗАВЕЦ

 С глазами трупа, что догнить спешит
       Под этой мертвенной луною,
 Мой  прежний день, верней, мой вечный стыд
       В окно глумится надо мною.

 И голосом, всех старческих мертвей
       (Таким актер в театре хнычет),
 Мой  вечный стыд, мой прежний  день, верней,
       Игриво "траляля" мурлычет.

 И синим  пальцем висельника шут
       Над веткою гитарой машет
 И над грядущим, зазиявшим тут,
       Как бы подбит резиной, пляшет.

 "Кривляка старый, эти штуки -  брось!
       Дурачиться, ей-Богу, поздно!"
 Он, голосом, проржавевшим  насквозь:
       "Нет, это все весьма серьезно.

 А до тебя, сопляк мой нежный, знай,
       Заботы, право, очень мало.
 Не  нравится? Пожалуйста! Ступай,
       Пройдись, - хотя бы вдоль канала".

        НЕДАВНО

        ПРОЛОГ

 Все это - сумрака созданья,
 Виденья ночи пред концом.
 О Истина, твое сиянье
 Лишь  первым светит им лучом!

 В них все так бледно, все так хило,
 Что взором кажется скорей:
 Их не луна ли сотворила
 Под зыбким  ужасом ветвей.

 Иль эти сумрачные тени,
 Вдруг облик восприяв живой,
 Смешаются  с семьей творений
 На светлой сцене мировой

 И будут громко славить Бога
 В напевах чистых и простых,
 Под ярким  солнцем, до порога
 Небес нетленно голубых.

        ПРЕСТУПЛЕНИЕ ЛЮБВИ

 Средь золотых шелков палаты Экбатинской,
 Сияя юностью, на пир они  сошлись
 И всем семи грехам забвенно предались,
 Безумной музыке покорны  мусульманской.

 То были демоны, и ласковых огней
 Всю ночь желания в их лицах не гасили,
 Соблазны гибкие с улыбками алмей
 Им  пены розовой бокалы разносили.

 В их танцы нежные  под ритм эпиталамы
 Смычок  рыдание тягучее вливал,
 И хором пели там и юноши,  и дамы,
 И, как волна, напев то падал, то вставал.

 И  столько благости на лицах их светилось,
 С  такою силою из глаз она лилась,
 Что поле розами далеко расцветилось
 И  ночь алмазами вокруг разубралась.

 И был  там юноша. Он  шумному веселью,
 Увит левкоями, отдаться не хотел;
 Он руки белые скрестил по ожерелью,
 И взор задумчивый слезою пламенел.

 И  все безумнее, все радостней сверкали
 Глаза, и золото, и розовый бокал,
 Но  брат печального напрасно окликал,
 И  сестры нежные  напрасно увлекали.

 Он безучастен был к кошачьим  ласкам их,
 Там черной бабочкой меж  камней дорогих
 Тоска бессмертная чело ему одела,
 И  сердцем демона с тех пор она владела.

 "Оставьте!" - демонам и сестрам он сказал
 И, нежные  вокруг напечатлев лобзанья,
 Освобождается и оставляет зал,
 Им  благовонные покинув одеянья.

 И вот уж он один над замком, на столпе,
 И с неба факелом, пылающим  в деснице,
 Грозит оставленной пирующей толпе,
 А людям  кажется мерцанием денницы.

 Близ очарованной и трепетной луны
 Так нежен и глубок был голос сатаны
 И  с треском пламени так дивно оттеняло:
 "Отныне  с Богом я, - он говорил, - сравнялся.

 Между  Добром  и Злом исконная борьба
 Людей  и нас давно измучила - довольно!
 И, если властвовать вся эта чернь слаба,
 Пусть жертвой падает она сегодня вольной.

 И  пусть отныне же, по слову сатаны,
 Не станет более Ахавов и пророков,
 И  не для ужасов уродливой войны
 Три добродетели воспримут семь пророков.

 Нет, змею Иисус главы еще  не стер:
 Не лавры  праведным, он тернии дарует,
 А я -  смотрите - ад, здесь целый ад пирует,
 И я  кладу его. Любовь, на твой костер".

 Сказал - и факел свой пылающий  роняет...
 Миг  - и пожар завыл среди полнощной  мглы...
 Задрались бешено багровые орлы,
 И стаи черных мух, играя, бес гоняет.

 Там реки золота, там камня гулкий треск,
 Костра бездонного там вой, и жар, и блеск;
 Там хлопьев шелковых,  искряся и летая,
 Гурьба пчелиная кружится золотая.

 И, в пламени костра бесстрашно умирая,
 Веселым пением  там величают смерть
 Те, чуждые Христа, не жаждущие рая,
 И, воя, пепел их с земли уходит в твердь.

 А он на вышине,  скрестивши гордо руки,
 На дело гения взирает своего
 И будто молится, но тихих слов его
 Расслышать не дают  бесовских хоров звуки.

 И долго тихую  он повторял мольбу,
 И языки  огней он провожал глазами,
 Вдруг - громовой  удар, и вмиг погасло пламя,
 И стало холодно и тихо, как в гробу.

 Но жертвы  демонов принять не захотели:
 В ней зоркость Божьего всесильного суда
 Коварство адское открыла без труда,
 И думы  гордые с творцом их улетели.

 И туг страшнейшее  случилось из чудес.
 Чтоб только тяжким сном  вся эта ночь казалась,
 Чертог стобашенный из Мидии  исчез,
 И камня  черного на поле не осталось.

 Там ночь лазурная и звездная лежит
 Над обнаженною  Евангельской долиной,
 Там в нежном  сумраке, колеблема маслиной,
 Лишь  зелень бледная таинственно дрожит.

 Ручьи холодные струятся по каменьям,
 Неслышно  филины  туманами плывут,
 Так самый воздух полн и тайной, и забвеньем,
 И только искры волн -  мгновенные - живут.

 Неуловимая, как первый сон любви,
 С холма немая тень вздымается вдали,
 А у седых корней туман осел уныло,
 Как будто тяжело ему пробиться было.

 Но, мнится, синяя уж тает тихо мгла,
 И, словно лилия, долина оживает:
 Раскрыла лепестки, и вся в экстаз ушла,
 И  к милосердию небесному взывает.


        ИЗ КНИГИ
                "ЛЮБОВЬ"

 ПИСАНО В 1875 г.

 Мне  не забыть, как жил я в лучшем из дворцов,
 В пленительной стране потоков и холмов;
 Он с четырех сторон был башнями  украшен,
 И жил  я много дней в одной из этих башен.
 Снаружи  сложен был дворец из кирпича,
 И ало он горел под ласкою луча,
 Но известь (белая, как первый снег восхода)
 Внутри смягчала вид и стен и арки входа.
 О утро наших  глаз! душе живой привет!
 О пробужденье чувств усталых! белый цвет!
 Ты - слава старости! ты - цвет покровов райских!
 Меж  лестниц вьющихся, и медных  и стальных,
 С убогой роскошью,  уж стершейся на них,
 Тот сине-белый цвет, любовный, умиленный,
 И черной полосой  от пола отдаленный, -
 Весь день мой наполнял молчаньем, чистотой,
 Чтоб ночь шептала сны  о тверди голубой!

 Дверь под замком всегда, стол, стул и небольшая
 Кровать, где можно спать, весь мир позабывая,
 Достаточно светло, достаточный простор:
 Вот много месяцев, что знал мой скорбный взор.
 Но  эта комната вовек не услыхала б
 На  дни и на затвор моих унылых жалоб!
 Напротив, вновь теперь мир видя пред собой,
 Жалею  горько я два года в башне той!
 То был желанный  мир, мир подлинный,  высокий,
 Та жесткая кровать, тот стул мой одинокий!
 Я сознавал вполне, что здесь я - сам с собой,
 И  полюбил я луч, ослабленный, немой,
 Входивший  медленно, как друг, товарищ давний
 И  заменявший мне сияние  сквозь ставни.
 На  что нам радостей унынье и тщета,
 Когда лобзало нас страдание в уста!
 (О, много ценного в себе таит страданье!)
 И  почему мы  так страшимся наказанья
 Быть  в одиночестве, быть без других? Ужель
 Общение  людей столь дорогая цель?
 Я  счастлив в башне был, хоть был для всех беднягой,
 И  никого мое не соблазняло благо!
 (О, счастье чувствовать, что ты бедней других,
 Что  зависти к себе не возбуждаешь в них!)

 Дни  одиночества делил я равномерно
 Между  молитвою и книгами. Наверно,
 Святые жили  так! Я чувствовал вполне,
 Что неба уголок доступен стал и мне!
 Я не был более в толпе, в людском пороке,
 Где даром тратишь пыл, где, как голыш в потоке,
 Невольно катишься! Я был среди сердец
 Покорных, что в тиши  к Себе зовет Отец.
 Я духом возрастал, был добрым, скромным, верным,
 Все выше восходил усилием размерным:
 Так зреют на полях с неспешностью хлеба.
 И  тихо обо мне заботилась Судьба.
 Два раза или три на дню служитель строгий
 Безмолвно приносил  воды, обед убогий
 И  ужин. Было вкруг все тихо. Лишь часов
 Был  слышен  издали широкий, звучный зов.

 Я жил  свободой там, единственной, не мнимой!
 Я жил  с достоинством, ото всего хранимый!
 Приют, который  я, чуть бросив, пожалел!
 Дворец магический, в тебе мой дух созрел!
 В тебе утих порыв моих страстей безумных,
 Вращавшихся  в душе в каких-то бурях шумных!
 Дворец, алеющий, под ярким солнцем днем,
 И белый, дремлющий  в  безмолвии ночном!
 Как доброго плода, еще твой вкус мне сладок,
 И утоляет жар случайных лихорадок!
 О будь благословен! ты дал мне новых сил,
 Ты Верой с Кротостью  меня вооружил,
 Ты дал мне хлеб и соль, и плащ - на путь пустынный,
 Такой томительный и, без сомненья, длинный!

        ОТРЫВОК

 Так просто, как в огонь льют нарды дорогие
 И как за родину мы проливаем кровь,
 Хотел бы я излить всю душу, всю любовь
 В один прекрасный гимн, в тропарь Святой Марии!

 Но - бедный грешник я! и грубый голос мой
 Меж  ясных голосов мешал бы, слишком странный!
 Вином земной лозы еще позорно пьяный,
 Он мог бы  оскорбить слух чуткий и святой..

 Нет! будь душой - как ключ нагорный; как эмблему,
 Дитя, одетое в лен легкий, избери;
 Ягненку, в кроткий взор, без трепета смотри;
 Невинности  прими без страха диадему; -

 Тогда посмей взнестись в восторженной хвале
 К Марии  Матери, к Марии  непорочной,
 Витающей  меж Сил, во области заочной,
 Ногами чистыми  стоящей на земле!..

        ЛЮДОВИКУ БАВАРСКОМУ

 Король, единственный в наш  век, - привет
                                      вам, слава!
 Вы, смерти пожелав, отметили как святой
 За ложь политики, за пьяный бред пустой
 Науки, втершейся в доверье к нам, без права,

 Науки, чьей рукой настояна отрава,
 Чтоб кончить с песнею, искусством и мечтой;
 Ее вы, - с гордостью цветущей  и простой,
 Убили, смерть приняв. Привет, Король мой,