ребуя  от  него  утверждений  и  отрицаний,  восторгов  и
ненавистей.  Отсюда  и  "кризис  сознания"  у  представителей  промежуточных
социальных групп. Но надо признать, что и при самой устойчивой  идеологии  и
уверенной жизненной самоориентировке личность все же оказывается  во  власти
смутных и нерасчлененных реакций при соприкосновении со  многими  и  многими
жизненными  явлениями.  Правоверный  католик  и   воинствующий   материалист
одинаково  могут  "признавать"  (или  "не  признавать")  Родена,   одинаково
испытывать (или не испытывать) чувство необъяснимой  грусти  при  созерцании
осеннего  заката  и  т.  д.  И  Верлен  утвердил  правомерность  смутного  и
нерасчлененного, полифонического и полихромического восприятия мира,  сделав
мгновенное переживание поэтическим объектом.
     Это оказалось мощным освобождающим фактором в  сфере  внутренней  жизни
человека. Пусть поэтические "дети" и "внуки" Верлена переживали не  то,  что
переживал он, но переживали они приблизительно т а к, как  он.  В  одной  из
своих полемических статей Верлен сказал о  "непогрешимости"  (вспомним,  что
парнасцы  стремились  быть  именно  "непогрешимыми",  impeccables  в   своем
мастерстве), что она есть нечто "удушающее". И в самом деле: великолепные  в
своей законченности и досказанности строфы Готье или Леконт де Лиля приводят
нас в восторг, несколько тяготеют над нами,  порою  тяготят  нас.  А  чтение
Верлена дает ощущение нашей внутренней свободы,  чувство  непосредственности
переживания. Недаром сказал он, что "всего милее песня хмельная, где Ясное в
Смутном сквозит едва". Ведь  этой  формулой  определяется  состояние  нашего
сознания почти в каждый момент его деятельности.
     Есть сербская сказка, герой которой был наделен чудесным даром:  каждый
в нем видел себе подобного, - воин воина, рыбак рыбака, тигр  тигра.  Верлен
очень его напоминает...
     Верлена называли  "декадентом",  "упадочным  поэтом".  Нет  заблуждения
более смешного. Ну, конечно, он называл себя "рожденным под знаком Сатурна",
в юношеских стихах восхвалял "мадам Смерть"  (Ленский  тоже  "пел  поблеклый
жизни цвет без малого осьмнадцать лет"), он любил говорить о "меланхолии"  и
сравнивать себя с  Римом  времен  упадка.  Но  поразительно,  что  никто  не
усмотрел в этом протеста против буржуазного  самодовольства,  мертвенного  в
своей повседневной деловитости, не понял, что если поэту  противно  жить  "в
этом мире лживом, нечистом, злобном, некрасивом", то, крича об этом, он  уже
борется за иной светлый мир! Пусть он рисовал мрачные  пейзажи,  -  этим  он
вызывал жажду иных, светлых. Очень хорошо сказал  в  "Театральном  разъезде"
Гоголь: "Разве  все  это  накопление  низостей,  отступлений  от  законов  и
справедливости не дает уже ясно знать, чего требует от  нас  закон,  долг  и
справедливость?" И когда читаешь  стихи  Верлена  с  подчеркнуто  социальным
звучанием - его великолепный "Ужин", его потрясающей силы поэму о коммунарах
"Побежденные", его "Хромой сонет" и "Калейдоскоп", где выражено предчувствие
неизбежных социальных катаклизмов, - разве  не  становится  ясным,  что  его
проклятия Действительности есть мечта об  Идеале?  Пусть  он,  замученный  и
раздавленный,  метался  из  стороны  в  сторону,  ища   прибежища   даже   в
католицизме, - он страстно любил жизнь и красоту и умел находить то и  то  в
самых ничтожных порою малостях.
     И вот эта жадность к жизни, умение лирически влюбляться в любой пустяк,
и отсюда - умение петь всеми словами, от самых возвышенных до самых  грубых,
- дали могучий  освобождающий  толчок  всей  последующей  поэзии.  Произошло
"тематическое раскрепощение". И когда Верхарн изображает  скотный  двор  или
молочный погреб, лабораторию или банкира, который  "решает  судьбы  царств";
когда парижанин Луи Арагон  пишет  балладу  о  "27",  казненных  Колчаком  в
Надеждинске; когда Багрицкий рисует витрины МСПО, где "круглые  торты  стоят
Москвой в кремлях леденцов и слив",  -  этот  тематический  размах  идет  от
Верлена. Когда Ришпен слагает "Песни нищих" на жаргоне ночлежек и кабаков, а
Блок в "Двенадцати" воспроизводит ритмы и словарь фабричной частушки, -  эта
языковая радуга идет от Верлена.
     Верлен  первый   дал   урбанистические   стихи.   Верлен   первый   дал
индустриальный пейзаж. Верлен  первый  осуществил  социальную  патетику  без
оскорбительной "жалости" к "униженным и оскорбленным", как то было  у  Гюго.
Гюго обращался к сытым: "Посмотрите на бедняков и пожалейте" (поэма "Веселая
жизнь"  в  "Возмездии");  Верлен  обращается  к  голодным:   "Восстаньте   и
отомстите!"  ("Побежденные").  И  эти  мотивы  победоносно  прошли  по  всей
передовой поэзии от Верхарна до Маяковского.
     О  художественном  совершенстве  стихов  Верлена,  о  его   новаторских
образах, ритмах, звукозаписи можно написать целое исследование, - и вся  его
поэтика, в том или ином преломлении, оказалась усвоенной его учениками, и  в
первую очередь великим Верхарном.
     Верлен переведен на все европейские языки и  многие  азиатские,  и  это
само по себе свидетельствует, что лучшие его книги навсегда вошли в алмазный
фонд общечеловеческой культуры.

                                                           Москва, 9/ХI 1945




---------------------------------------------------------------
     OCR: Максим Бычков
---------------------------------------------------------------


                из книги
          "САТУРНИЧЕСКИЕ ПОЭМЫ"


        ПОСВЯЩЕНЬЕ

 Ты знаешь, мудрецы с издавних пор мечтали
 (Хотя задача их разрешена едва ли.)
 На языке небес прочесть судьбу людей
 И связь у каждого найти с звездой своей,
 Насмешки злобные в ответ  им раздавались,
 Хоть часто те  смешны бывали, кто смеялись!..
 Но тайна страшная  пленила разум мой,
 Я знаю, кто рожден  под вещею звездой
 Сатурна желтого, столь чтимого  волхвами,
 Тому Судьба грозит несчетными скорбями:
 Смутится  дух его тревожною мечтой,
 Бессильный разум в нем замолкнет пред
                                    судьбой,
 И ядовитою,  горячею волною
 Польется кровь его кипящею струен);
 Тоскуя, отлетит  на небо Идеал,
 И повелит  Судьба, чтоб вечно он страдал,
 Чтоб  даже умер он, терзаясь бесконечно
 (Ведь можно  допустить, что здесь ничто не
                                        вечно),
 Тому влияньем чар от века предрекла,
 Увы, всю жизнь  Судьба, безжалостна и зла.

        МЕЛАНХОЛИЯ

        ПОКОРНОСТЬ

 В детстве Коинор* влек мои мечтанья,
 С ним  - персидский блеск, пышность папских зал,
 Гелиогабал и Сарданапал!

 Рисовало мне жадное желанье
 В золотых дворцах, в ароматах мирр,
 Без конца - гарем, жаркой плоти мир.

 Ныне,  не остыв, только став в сторонке
 И  поняв, как жизнь усмиряет вдруг,
 Должен  был я страсть втиснуть в узкий круг,
 Но  строптивость - та ж, что была в ребенке.

 Пусть! Большое все вырвалось из рук,
 Но долой  "чуть-чуть", слитки и подонки,
 И  смазливые мерзки мне бабенки,
 Зыбкий  ассонанс и разумный друг.

 <Коинор, точнее, Ко-и-нур (перс. "гора света") - один из
 величайших алмазов мира>

        НИКОГДА ВОВЕКИ

 Зачем ты вновь меня томишь, воспоминанье?
 Осенний  день хранил печальное молчанье,
 И  ворон несся вдаль, и бледное сиянье
 Ложилось на леса в их желтом одеянье.

 Мы  с нею шли  вдвоем. Пленили нас мечты.
 И были  волоса у милой развиты, -
 И звонким голосом небесной чистоты
 Она спросила вдруг: "Когда был счастлив ты?"

 На голос сладостный и взор ее тревожный
 Я молча отвечал улыбкой осторожной,
 И руку белую смиренно  целовал.

 - О  первые цветы, как вы благоухали!
 О голос ангельский, как нежно ты  звучал,
 Когда уста ее признанье лепетали!

        ОБЕТ

 Подруги юности  и молодых желаний!
 Лазурь лучистых глаз и золото волос!
 Объятий аромат, благоуханье кос
 И дерзость робкая пылающих  лобзаний!

 Но  где же эти дни беспечных ликований,
 Дни  искренней любви? Увы, осенних гроз
 Они  не вынесли, - и вот царит мороз
 Тоски, усталости и нет очарований.

 Теперь я одинок, угрюм и одинок.
 Так старец без надежд свой доживает срок,
 Сестрой покинутый, так сирота тоскует.

 О женщина,  с душой и льстивой и простой,
 Кого не удивишь ничем и кто порой,
 Как мать, с улыбкою вас тихо в лоб целует!

        УСТАЛОСТЬ

 О нет, любимая, - будь нежной, нежной,
                                  нежной!
 Порыв горячечный смири  и успокой.
 Ведь и на ложе ласк любовница порой
 Должна быть как сестра - отрадно-безмятежной.

 Стань томной; с ласкою дремотной и
                                  небрежной,
 Размерь дыхание, взор сделай мирным твой.
 Объятий бешеных дороже  в час такой
 Твой долгий поцелуй, хоть лжет он неизбежно.

 Но в сердце золотом, ты шепчешь, у тебя
 Страсть бродит рыжая, в призывный рог трубя;
 Пусть, шлюха, подудит в томлении незрячем.

 Твой лоб на мой склони, ладонь в ладонь
                                       вложи
 И  клятвы расточай (а завтра не сдержи),
 Девчонка шалая, - и  до зари проплачем!

        СОН, С КОТОРЫМ Я СРОДНИЛСЯ

 Мне  душу странное измучило виденье,
 Мне  снится женщина, безвестна и мила,
 Всегда одна и та ж ив  вечном, измененье,
 О, как она меня глубоко поняла...

 Все, все открыто ей... Обманы, подозренья,
 И  тайна сердца ей, лишь ей, увы! светла.
 Чтоб освежить слезой мне влажный  жар чела,
 Она  горячие рождает испаренья.

 Брюнетка? русая? Не знаю, а волос
 Я ль не ласкал ее? А имя? В нем слилось
 Со звучным нежное, цветущее с отцветшим;

 Взор, как у статуи, и нем, и углублен,
 И  без вибрации спокоен, утомлен.
 Такой бы  голос шел к теням, от нас ушедшим.

        ЖЕНЩИНЕ

 Тебе стихи мои, сравниться ль их красе
 С очами милыми,  с их чудной красотою,
 Где грезы сладкие смеются, где порою
 Печалью дышит  все в алмазной их росе!..

 Твоей душе святой мои созданья все
 Готов я посвятить восторженной душою!..
 Но  горе мне! Кошмар растет передо мною,
 Как стая злых волков средь леса... Быть грозе!..

 Вся жизнь обагрена кровавою струей!..
 О, вопль души моей, как жалок пред тобой
 Плач прародителей, их ропот безутешный,

 Когда был меч простерт над их четою грешной!
 Пред этим воплем вся печаль твоя -
 Касатки резвые в день ясный сентября!

        ТОСКА

 Меня  не веселит ничто в тебе. Природа:
 Ни  хлебные поля, ни отзвук золотой
 Пастушеских рогов, ни утренней порой
 Заря, ни красота печального захода.

 Смешно  искусство мне, и Человек, и ода,
 И  песенка, и храм, и башни вековой
 Стремленье гордое в небесный свод пустой.
 Что мне добро и зло, и рабство, и свобода!

 Не  верю в Бога я, не обольщаюсь вновь
 Наукою, а древняя ирония. Любовь,
 Давно бегу ее в презренье молчаливом.

 Устал я жить, и смерть меня страшит. Как челн,
 Забытый, зыблемый приливом и отливом,
 Моя душа  скользит по воле бурных волн.

        ОФОРТЫ

        ПАРИЖСКИЕ КРОКИ

 Луна на стены налагала пятна
 Углом тупым.
 Как цифра  пять, согнутая обратно,
 Вставал над острой крышей черный дым.

 Томился ветер, словно стон фагота.
 Был  небосвод
 Бесцветно-сер. На крыше звал кого-то,
 Мяуча  жалобно, иззябший кот.

 А я, - я   шел, мечтая о Платоне,
 В вечерний час,
 О Саламине  и о Марафоне...
 И синим  трепетом мигал мне газ.

        МАРИНА

 Океан сурово
 Бьет глухой волной
 Под  немой луной, -
 Бьет волною снова.

 В бурых небесах,
 Злобный и  могучий,
 Разрезает тучи
 Молнии  зигзаг,

 Каждая  волна,
 В буйстве одичалом,
 Бьет по острым  скалам,
 Рвет, встает со дна.

 Машет  в отдаленье
 Ураган крылом,
 И  грохочет гром
 В грозном исступленье.

        НОЧНОЙ ПЕЙЗАЖ

 Ночь. Дождь. Высь мутная, в которую воздет
 Зубцами, башнями ажурный  силуэт
 Фобурга старого, что меркнет в далях стылых.
 Равнина. Эшафот. Ряд висельников хилых,
 И  каждый клюв ворон их треплет всякий час,
 И  в черном воздухе безумный длится пляс,
 Пока  им голени обгладывают волки.
 Кой-где терновый куст и остролистник колкий
 Листвою  жуткою торчат со всех сторон,
 Кой-где насажены на сажи полный  фон.
 И  взвод копейщиков высоких, в латах медных,
 Трех узников ведет, босых и смертно-бледных,
 И  копья, ровные, как зубья бороны,
 Со  стрелами дождя, сверкая, скрещены.

        GROTESQUES

 He опасаясь ни лишений,
 Ни утомленья, ни тоски,
 Они дорогой приключений
 Идут, в лохмотьях, но дерзки.

 Мудрец  казнит их речью ловкой,
 Глупец становится в тупик,
 Девицы  дразнят их издевкой,
 Мальчишки  кажут им язык.

 Конечно, жизнь их ядовита,
 Они презренны и смешны,
 Они напоминают  чьи-то
 Во тьме ночной дурные сны.

 Гнусят! Над резкою гитарой
 Блуждает вольная рука.
 В их странных песнях ропот ярый,
 По горней родине тоска;

 В глазах то плачет, то смеется
 Любовь, наскучившая  нам,
 К тому, что вечно остается,
 К давно почившим  и  к богам.

 - Блуждайте ж, отдыха не зная,
 Людьми  отвергнутой толпой
 У двери замкнутого рая,
 Над  грозной бездною морской.

 С природой люди  дружны стали,
 Чтобы казнить вас поделом
 За то, что, гордые в печали,
 Идете с поднятым челом,

 И вас, отмщая дерзновенных
 Надежд высокомерный  пыл,
 Встречает, на пути забвенных,
 Природа схваткой грубых сил.

 То зной сжигает ваше тело,
 То холод в кости вам проник;
 Горячка кровью овладела,
 Терзает кожу вам тростник.

 Все гонят вас с ожесточеньем,
 А после смерти роковой
 И волк посмотрит с отвращеньем
 На труп холодный и худой.

        ГРУСТНЫЕ ПЕЙЗАЖИ

        ЗАКАТЫ

 По  степи огромной
 Простирая взгляд,
 Веет грустью томной
 Тающий  закат.
 В этой грусти томной
 Я забыться рад:
 Канет дух бездомный
 В тающий  закат.
 И виденья странно,
 Рдяны, как закат,
 Тая, по песчаной
 Отмели  скользят,
 Реют неустанно,
 Реют и  горят,
 Тая, как закат,
 На  косе песчаной.

        МИСТИЧЕСКИЕ СУМЕРКИ

 Воспоминание  с Вечерней Мглой
 Дрожит  и рдеет в раскаленной дали
 Надежд, уже подернутых золой,
 Чьи племена все дальше отступали,
 Стеной  вставая, что цветы заткали,
 - Тюльпан, вербена, лилия, левкой, -
 Виясь вокруг решетки вырезной
 Подобием  таинственной вуали,
 И душным   ядом, сладостным вначале,
 - Тюльпан, вербена, лилия, левкой, -
 Топя мой  дух, и мысли, и печали,
 В огромное томление смешали
 Воспоминание  с Вечерней Мглой.

        СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ПРОГУЛКА

 Пламенел закат блеском горних слав,
 И  баюкал бриз бледный ряд купав;
 Крупные, они в камышах склоненных,
 Грустно промерцав, стыли в водах сонных.
 Я бродил один, покорен тоске,
 Вдоль пруда, один, в редком ивняке,
 Где вставал туман, где за мглою смутной
 В муке цепенел призрак бесприютный
 И  едва стонал стоном кулика,
 Что подругу звал, звал издалека
 В редком ивняке, где в тоске бездомной
 Я бродил один, там, где саван темный
 Сумерек, волной блеклою упав,
 Затопил собой пышность горних слав
 И  цветы купав в камышах склоненных,
 Бледных  тех купав, стывших в водах сонных.

        ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ

 Долгие пени
 Скрипки  осенней
    Зов неотвязный,
 Сердце мне ранят,
 Думы  туманят,
    Однообразно.

 Сплю, холодею,
 Вздрогнув, бледнею
    С боем полночи.
 Вспомнится что-то.
 Все без отчета
    Выплачут очи.

 Выйду я в поле.
 Ветер на воле
    Мечется, смелый.
 Схватит он, бросит,
 Словно уносит
    Лист пожелтелый.

        БЛАГОСЛОВЕННЫЙ ЧАС

 Луна ала на темных небесах;
 Качается туман; луг холодеет
 И  спит в дыму; в зеленых тростниках
 Лягушка  квакает; прохлада реет.

 Закрылись чаши лилий водяных;
 Ряд тополей в немой дали туманен,
 Прямых  и стройных, - призраков ночных;
 Блеск светляков, над ивняками, странен.

 Проснулись совы; то вперед, то прочь,
 На тяжких крыльях, лет бесшумный, мерный
 Свершают; у зенита свет неверный,
 И, белая, Венера всходит: ночь!

        СОЛОВЕЙ

 Тревожною  стаей, слепой и шальной,
 Крылатая память шумит  надо мной
 И  плещет, и мечется, бредя спасеньем,
 Над желтой листвою, над сердцем осенним,
 А  сердце все смотрится в омут глухой,
 Над Заводью Слез сиротея ольхой,
 И  клики, взмывая в тоскующем вихре,
 В  листве замирают и вот уже стихли,
 И  только единственный голос родной,
 Один  на земле, говорит с тишиной -
 То голосом милым  былая утрата
 Поет надо мною  - о тягостный звук! -
 Печальная птица, певунья разлук;
 И  летняя ночь, наплывая с востока,
 Стоит молчаливо, светло и высоко,
 И  лишь дуновенье прохлады ночной
 Едва ощутимою  синей волной
 Баюкает заводь и в сумраке прячет,
 А  листья все плещут, и птица все плачет.

        КАПРИЗЫ

        ЖЕНЩИНА  И КОШКА

 Играла с кошкою  своей
 Она, и длился вечер целый
 Прелестный в смутностях теней
 Бой белой ручки с лапкой белой.

 Шалила,  - хитрая! - тая
 Под кружевом  перчаток черных
 Ногтей агатовых края,
 Как бритва острых и проворных.

 И та хитрила с госпожой,
 Вбирая коготь свой стальной, -
 Но дьявол не терял нимало;

 И в будуаре, где, звеня,
 Воздушный  смех порхал, сверкало
 Четыре фосфорных  огня.

 LA CHANSON DES INGENUES*

 Мы  наивны, синеглазки
 Из романов  старых лет.
 Наши  гладкие повязки,
 Как и нас, забыл весь свет.

 Мы  дружны  необычайно.
 Дня лучи не так чисты,
 Как заветных мыслей тайна.
 Как лазурь, у нас мечты.

 На поляны  убегаем,
 Лишь  спадет ночная тень,
 Ловим  бабочек, болтаем
 И  смеемся целый день.

 Под соломенные  шляпки
 К нам  загару нет пути.
 Платья - легонькие тряпки,
 Где белей могли б найти!

 Ришелье, иль де-Коссады,
 Или кавалер Фоблаз
 Завлекают нас в засады
 Нежных  слов и томных глаз.

 Но напрасны их повадки,
 И увидят лишь одни
 Иронические складки
 Наших  юбочек они.

 Дразнит их воображенье,
 Этих всех сорвиголов,
 Наше  чистое презренье,
 Хоть порой от милых слов

 Начинает сердце биться
 В обаянье тайных дум
 И в предведенье - влюбиться
 Не пришлось  бы наобум.

 <Песнь наивных (фр.).>

        ВАЖНАЯ ДАМА

 Красива так, что всех могла б святых смануть,
 Скопца-судью  зажечь под тогой! Шаг державный.
 Речь итальянская, - сверкают зубы. В плавной
 Той речи русский тембр порой мелькнет  чуть-чуть.

 Глаз ледяных эмаль, где прусской синьки муть,
 Алмаза наглый блеск вдруг кинет своенравно.
 А кожи  белизна! А пышность груди! Равной
 Ни  королевы нет, ни куртизанки (будь

 То Клеопатра-рысь иль кошечка-Нинетта)
 Патрицианке той во всех пределах света!
 "Вот это - дама!" - глянь, мой добрый Буридан.

 Одно из двух: упасть пред нею в робкой
                                      дрожи,
 Созвездьем рыжих кос, как солнцем, осиян,
 Или  хлыстом ее перетянуть по роже!

 господин ПРЮДОМ

 Порядок любит он и слог высокопарный;
 Делец и семьянин, весьма он трезв умом;
 Крахмальный  воротник сковал его ярмом,
 Его лощеные  штиблеты лучезарны.

 Что небеса ему? Что солнца блеск янтарный,
 Шафранный,  золотой? Что над лесным прудом
 Веселый щебет птиц? Ведь господин Прюдом
 Обдумывает план серьезный и коварный:

 Как в сети уловить для дочки женишка;
 Есть тут один богач, уже не без брюшка,
 Солидный  человек, - не то что сброд отпетый

 Стихослагателей, чей заунывный вой
 Прюдома  более допек, чем геморрой...
 И  шлют вокруг лучи лощеные штиблеты.

        СЕРЕНАДА

 Как голос мертвеца, что, схоронен,
       Запел бы внове,
 Услышь  мой резкий и фальшивый  стон,
       Подруга, в алькове.

 Дай, чтоб вошел и в слух, и в душу звон
      Лютни  ленивой:
 Лишь для тебя мной этот гимн сложен,
      Жестокий и льстивый.

 Про золото спою я, про оникс
       Глаз беспорочных,
 Про Лету груди и про черный Стикс
       Волос полуночных.

 Как голос мертвеца, что схоронен,
       Запел бы внове,
 Услышь  мой резкий и фальшивый  стон,
       Подруга, в алькове.

 Я восхвалю, как должно, аромат
       Сладостной плоти,
 Чьи запахи всегда меня томят
       В бессонной дремоте.

 В конце про губы алые спою