ее  к  отказу  от
удовлетворения потребностей,  к  упрощению  жизни, к аскетическому отрицанию
богатства.  Это  противоречие часто  обходится тем, что  разнородные  мотивы
распределяются  по  различным областям;  аскетизм становится  идеалом личной
жизни и обосновывается  моралистическим  соображением  о  непозволительности
личного  пользования  жизненными  благами,   пока  они  не   стали  всеобщим
достоянием,  тогда  как  конечным  и,  так  сказать, принципиальным  идеалом
остается  богатство и широчайшее удовлетворение потребностей. И  большинство
интеллигентов  сознательно  исповедует  и  проповедует  именно  такого  рода
рациональное сочетание личного  аскетизма с универсальным утилитаризмом; оно
образует   также,  по-видимому,  исходную  рациональную  посылку  в  системе
интеллигентского  мировоззрения.   Однако  логическое   противоречие   между
нигилизмом и морализмом, о котором  мы  говорили в  начале  статьи, конечно,
этим не уничтожается, а лишь обходится; каждое из этих двух начал содержит в
себе, в конечном счете,  некоторый самодовлеющий и первичный мотив,  который
поэтому  естественно   стремится  всецело  овладеть  сознанием  и  вытеснить
противоположный.  Если  в  мире  нет  общеобязательных  ценностей,   а   все
относительно  и  условно,  все  определяется  человеческими   потребностями,
человеческой  жаждой  счастья  и  наслаждения,  то  во  имя  чего  я  должен
отказываться от удовлетворения моих собственных потребностей? Таков аргумент
нигилизма,   разрушающий  принципы  морализма;   эта  тенденция  литературно
олицетворена  в нигилистическом  (в узком смысле)  типе Базарова  и в  жизни
сказалась   особенно   широко   в   наши   дни   в   явлениях   "санинства",
вульгаризованного "ницшеанства" (не имеющего, конечно, ничего общего с Ницше
и  --  более  правомерно  --  называющего  себя   также  "штирнерианством"),
"экспроприаторства" и т. п.
     Однако классический  тип  русского  интеллигента несомненно тяготеет  к
обратному  соотношению  --  к  вытеснению  нигилизма  морализмом,  т.  е.  к
превращению  аскетизма  из  личной  и  утилитарно  обоснованной  практики  в
универсальное   нравственное   настроение.  Эта  тенденция   была   выражена
сознательно  только   в  кратком  эпизоде  толстовства,  и   это  совершенно
естественно: ибо аскетизм,  как сознательное вероучение, должен опираться на
религиозную основу. Но бессознательно она, можно сказать, лежит в крови всей
русской  интеллигенции.  Аскетизм  из  области  личной  практики  постепенно
переходит в область теории или, вернее, становится хотя и необоснованной, но
всеобъемлющей   и   самодовлеющей   верой,   общим   духовным   настроением,
органическим  нравственным инстинктом, определяющим все практические оценки.
Русский интеллигент испытывает положительную  любовь к упрощению, обеднению,
сужению жизни;  будучи  социальным реформатором, он  вместе с  тем  и прежде
всего -- монах,  ненавидящий мирскую суету и мирские забавы, всякую роскошь,
материальную  и  духовную,  всякое  богатство и  прочность,  всякую  мощь  и
производительность. Он любит слабых, бедных, нищих  телом и духом  не только
как несчастных, помочь  которым -- значит сделать из них сильных и  богатых,
т. е.  уничтожить их как социальный или духовный тип,  -- он любит их именно
как идеальный тип людей.  Он хочет сделать  народ богатым, но  боится самого
богатства как  бремени  и соблазна  и верит, что все богатые  -- злы, а  все
бедные  -- хороши и добры; он  стремится к "диктатуре пролетариата", мечтает
доставить власть народу  и боится прикоснуться к  власти, считает  власть --
злом и всех властвующих -- насильниками. Он  хочет  дать народу просвещение,
духовные  блага  и духовную силу, но  в  глубине  души  считает  и  духовное
богатство  роскошью  и  верит,  что  Чистота  помыслов  может  возместить  и
перевесить всякое знание и умение. Его влечет идеал  простой, бесхитростной,
убогой и  невинной жизни; Иванушка-дурачок, "блаженненький", своей сердечной
простотой  и святой наивностью побеждающий всех сильных, богатых и умных, --
этот  общерусский национальный герой есть  и: герой  русской  интеллигенции.
Именно потому она и ценит в материальной, как и в духовной области одно лишь
распределение,  а не  производство  и  накопление,  одно  лишь  равенство  в
пользовании благами, а  не самое обилие  благ; ее  идеал -- скорее невинная,
чистая, хотя бы и бедная жизнь, чем жизнь действительно богатая,  обильная и
могущественная.   И   если   в   оценке  материального   богатства  аскетизм
сталкивается с утилитаризмом и противодействует ему, так что  создается  как
бы состояние неустойчивого равновесия, то в  оценке богатства духовного  или
общей   идеи   культуры  аскетическое   самоограничение,   напротив,   прямо
поддерживается нигилистическим  безверием  и  материализмом,  и  оба  мотива
сотрудничают   в   обосновании  отрицательного  отношения   к  культуре,   в
принципиальном оправдании и укреплении варварства.
     Подводя итоги сказанному, мы можем  определить  классического  русского
интеллигента  как   воинствующего  монаха  нигилистической  религии  земного
благополучия.  Если в таком сочетании  признаков содержатся противоречия, то
это -- живые противоречия  интеллигентской души. Прежде  всего интеллигент и
по настроению, и  по  складу жизни -- монах. Он сторонится реальности, бежит
от мира, живет вне подлинной  исторической бытовой жизни, в мире  призраков,
мечтаний и благочестивой  веры.  Интеллигенция есть  как бы  самостоятельное
государство,  особый мирок со своими строжайшими и крепчайшими традициями, с
своим  этикетом,  с  своими  нравами, обычаями,  почти  со своей собственной
культурой;    и   можно    сказать,   что   нигде   в   России   нет   столь
незыблемо-устойчивых   традиций,   такой   определенности  и   строгости   в
регулировании  жизни, такой  категоричности  в расценке людей  и  состояний,
такой  верности  корпоративному  духу,  как  в  том  всероссийском  духовном
монастыре,   который  образует  русская  интеллигенция.  И  этой  монашеской
обособленности   соответствует   монашески-суровый   аскетизм,  прославление
бедности  и простоты,  уклонение  от всяких  соблазнов суетной  и  греховной
мирской  жизни. Но, уединившись в своем монастыре, интеллигент не равнодушен
к миру; наметив, из своего монастыря он хочет править миром и насадить в нем
свою  веру;  он  -- воинствующий  монах,  монах-революционер. Все  отношения
интеллигенции  к политике,  ее  фанатизм и нетерпимость, ее непрактичность и
неумелость   в   политической  деятельности,  ее  невыносимая  склонность  к
фракционным раздорам, отсутствие у нее  государственного  смысла, -- все это
вытекает  из  монашески-религиозного   ее  духа,  из  того,  что   для   нее
политическая деятельность имеет целью не столько провести в жизнь какую-либо
объективно полезную, в  мирском смысле, реформу, сколько -- истребить врагов
веры и насильственно обратить мир в  свою веру. И,  наконец, содержание этой
веры  есть  основанное  на  религиозном   безверии  обоготворение   земного,
материального благополучия. Все одушевление этой монашеской армии направлено
на земные,  материальные интересы и нужды, на создание земного рая сытости и
обеспеченности;  все  трансцендентное, потустороннее и подлинно-религиозное,
всякая вера в абсолютные ценности  есть для нее прямой и ненавистный враг. С
аскетической  суровостью к себе и другим, с фанатической ненавистью к врагам
и  инакомыслящим, с  сектантским изуверством и  с безграничным  деспотизмом,
питаемым сознанием своей непогрешимости,  этот монашеский орден трудится над
удовлетворением земных, слишком "человеческих" забот о "едином  хлебе". Весь
аскетизм,  весь  религиозный пыл,  вся сила  самопожертвования  и  решимость
жертвовать  другими,  -- все  это  служит  осуществлению  тех  субъективных,
относительных  и  преходящих  интересов, которые  только и может  признавать
нигилизм и материалистическое безверие. Самые  мирские дела и нужды являются
здесь объектом религиозного служения,  подлежат выполнению по универсальному
плану,  предначертанному  метафизическими  догмами и неуклонными монашескими
уставами.  Кучка чуждых миру и презирающих мир монахов объявляет миру войну,
чтобы насильственно облагодетельствовать его  и  удовлетворить  его  земные,
материальные нужды.
     Естественно,  что  такое  скопление   противоречий,  такое  расхождение
принципиально    антагонистических   мотивов,    слитых    в    традиционном
интеллигентском умонастроении, должно было рано или поздно сказаться и своей
взаимно-отталкивающей   силой,  так  сказать,  взорвать   и  раздробить  это
умонастроение.  Это и произошло, как только интеллигенции дано было испытать
свою веру на живой действительности. Глубочайший культурно-философский смысл
судьбы общественного движения последних лет именно в том  и состоит, что она
обнаружила несостоятельность мировоззрения и  всего духовного склада русской
интеллигенции.  Вся  слепота  и противоречивость  интеллигентской веры  была
выявлена,  когда маленькая подпольная секта  вышла на свет  Божий, приобрела
множество  последователей и на время стала идейно влиятельной и даже реально
могущественной. Тогда обнаружилось, прежде всего, что монашеский аскетизм  и
фанатизм, монашеская нелюдимость и ненависть к миру несовместимы с  реальным
общественным творчеством.  Это --  одна  сторона дела,  которая до некоторой
степени уже сознана и учтена общественным мнением. Другая, по существу более
важная, сторона еще доселе не оценена  в должной мере. Это  --  противоречие
между морализмом и нигилизмом, между общеобязательным, религиозно-абсолютным
характером    интеллигентской   веры   и   нигилистически-беспринципным   ее
содержанием. Ибо это  противоречие  имеет отнюдь не одно лишь  теоретическое
или  отвлеченное значение, а приносит реальные  и  жизненно-гибельные плоды.
Непризнание  абсолютных и  действительно  общеобязательных ценностей,  культ
материальной пользы большинства обосновывают примат силы над  правом, догмат
о верховенстве классовой борьбы и "классового интереса пролетариата", что на
практике тождественно с идолопоклонническим обоготворением интересов партии;
отсюда -- та беспринципная, "готтентотская" мораль, которая оценивает дела и
мысли не объективно и по существу, а с точки зрения  их партийной пользы или
партийного   вреда;   отсюда    --    чудовищная,   морально    недопустимая
непоследовательность в  отношении к террору  правому  и  левому,  к погромам
черным  и  красным  и  вообще  не  только  отсутствие, но  и  принципиальное
отрицание        справедливого,        объективного       отношения        к
противнику[xxxiii] .  Но  этого  мало.  Как  только  ряды  партии
расстроились,  частью  неудачами,  частью  притоком  многочисленных,   менее
дисциплинированных и более первобытно мыслящих членов, та же беспринципность
привела  к тому,  что  нигилизм  классовый и  партийный  сменился нигилизмом
личным  или, попросту, хулиганским насильничеством.  Самый  трагический  и с
внешней стороны  неожиданный факт  культурной истории  последних лет  --  то
обстоятельство,  что  субъективно  чистые,  бескорыстные  и  самоотверженные
служители социальной веры оказались не только в партийном соседстве,  но и в
духовном  родстве   с   грабителями,  корыстными  убийцами,   хулиганами   и
разнузданными любителями полового разврата, -- этот факт все же с логической
последовательностью   обусловлен  самым  содержанием  интеллигентской  веры,
именно ее нигилизмом;  и это необходимо признать открыто, без злорадства, но
с глубочайшей скорбью. Самое ужасное  в этом  факте именно в  том и состоит,
что  нигилизм  интеллигентской  веры  как  бы  сам  невольно   санкционирует
преступность и хулиганство и дает им возможность рядиться в мантию идейности
и прогрессивности.
     Такие  факты,  как,  с  одной  стороны,  полное  бесплодие  и  бессилие
интеллигентского сознания в его соприкосновении с реальными силами  жизни и,
с другой --  практически  обнаружившаяся нравственная гнилость некоторых его
корней,  не  могут  пройти бесследно. И  действительно, мы  присутствуем при
развале и  разложении традиционного  интеллигентского  духа;  законченный  и
целостный,  несмотря  на  все  свои  противоречия,  моральный  тип  русского
интеллигента,  как  мы старались изобразить его выше,  начинает  исчезать на
наших глазах  и  существует скорее лишь идеально,  как славное  воспоминание
прошлого;  фактически,  он уже  утерял прежнюю неограниченную  полноту своей
власти над умами и лишь редко воплощается  в чистом виде среди подрастающего
ныне  поколения.  В  настоящее  время  все   перепуталось;  социал-демократы
разговаривают  о  Боге,  занимаются  эстетикой,  братаются  с  "мистическими
анархистами", теряют веру  в материализм и примиряют Маркса с Махом и Ницше;
в  лице   синдикализма   начинает  приобретать   популярность   своеобразный
мистический социализм;  "классовые  интересы" каким-то  образом сочетаются с
"проблемой   пола"  и   декадентской  поэзией,  и   лишь   немногие   старые
представители  классического народничества  70-х  годов,  уныло  и бесплодно
бродят  среди  этого нестройно-пестрого смешения языков и  вер как последние
экземпляры  некогда  могучего,  но  уже  непроизводительного  и  вымирающего
культурного типа. Этому  кризису  старого интеллигентского  сознания  нечего
удивляться,  и  еще менее есть  основание скорбеть  о  нем;  напротив,  надо
удивляться тому, что  он протекает как-то  тишком медленно и бессознательно,
скорее в форме  непроизвольной органической болезни, чем в виде сознательной
культурно-философской перестройки; и есть  причины жалеть, что,  несмотря на
успехи в  разложений  старой  веры,  новые идеи и  идеалы намечаются слишком
слабо и смутно, так что кризису пока не предвидится конца.
     Для ускорения этого мучительного переходного состояния необходимо одно:
сознательное  уяснение  тех  моральных и  религиозно-философских  основ,  на
которых   зиждутся  господствующие   идеи.  Чтобы   понять  ошибочность  или
односторонность какой-либо  идеи  и  найти поправку  к ней, по большей части
достаточно  вполне  отчетливо   осознать   ее   последние  посылки,  как  бы
прикоснуться  к ее глубочайшим корням. В этом смысле недостаточный интерес к
моральным и  метафизическим проблемам, сосредоточение внимания исключительно
на  технических вопросах  о  средствах, а  не  на  принципиальны  вопросах о
конечной  цели и  первой причине, есть источник живучести  идейного хаоса  и
сумятицы. Быть  может, самая замечательная  особенность  новейшего  русского
общественного движения, определившая в значительной  мере и его судьбу, есть
его философская непродуманность и недоговоренность.  В  отличие, напр[имер],
от   таких  исторических  движений,  как   великая  английская  или  великая
французская революции, которые  пытались осуществить  новые,  самостоятельно
продуманные  и  сотворенные  философские идеи  и ценности, двинуть  народную
жизнь по еще  не проторенным путям,  открытым в  глубоких и смелых  исканиях
творческой политической мысли,  --  наше  общественное движение руководилось
старыми мотивами, заимствованными на веру, и притом не из первоисточников, а
из вторых и третьих рук. Отсутствие самостоятельного  идейного  творчества в
нашем общественном движении, его глубоко консервативный в философском смысле
характер есть факт  настолько  всеобщий и несомненный,  что он даже почти не
обращает на себя ничьего  внимания  и считается  естественным и  нормальный.
Социалистическая идея, владеющая умами интеллигенции, целиком, без критики и
проверки заимствована  ею  в  том виде,  в каком она выкристаллизовалась  на
Западе в  результате  столетнего брожения идей. Корни ее  восходят, с  одной
стороны, к  индивидуалистическому  рационализму XVIII  в.  и, с  другой -- к
философии   реакционной   романтики,   возникшей   в   результате   идейного
разочарования   исходом    великой    французской    революции.    Веруя   в
Лассаля[56] и Маркса,  мы, в сущности, веруем в  ценности и идеи,
выработанные  Руссо и де  Местром[57], Гольбахом[58] и
Гегелем, Берком[59] и Бентамом, питаемся объедками с философского
стола XVIII и начала XIX века. И, воспринимая эти почтенные идеи, из которых
большинство   уже   перешагнуло   за  столетний   возраст,   мы   совсем  не
останавливаемся  сознательно  на  этих  корнях   нашего  миросозерцания,   а
пользуемся их плодами, не задаваясь  даже вопросом, с какого  дерева сорваны
последние и  на чем основана их слепо исповедуемая нами ценность. Для  этого
философского  безмыслия  весьма  характерно,   что  из   всех   формулировок
социализма  подавляющее  господство,  над умами  приобрело учение Маркса  --
система,  которая,  несмотря  на  всю широту своего научного построения,  не
только лишена какого бы то ни было философского и этического обоснования, но
даже принципиально от него отрекается (что не мешает ей, конечно, фактически
опираться  на  грубые  и  непроверенные  предпосылки   материалистической  и
сенсуалистической веры). И поскольку  в наше время еще существует стремление
к   новым   ценностям,   идейный  почин,  жажда   устроить  жизнь  сообразно
собственным, самостоятельно продуманным понятиям и убеждениям, -- этот живой
духовный трепет инстинктивно сторонится от большой дороги жизни и замыкается
в обособленной личности; или же  -- что еще хуже, -- если ему иногда удается
прорваться сквозь толщу господствующих идей и  обратить на себя внимание, --
воспринимается  поверхностно, чисто литературно, становится  ни  к  чему  не
обязывающей  модной  новинкой  и  уродливо  сплетается  с  старыми  идейными
традициями и привычками мысли.
     Но здесь, как и всюду, надлежит помнить проникновенные слова Ницше: "не
вокруг творцов нового шума -- вокруг творцов новых ценностей вращается мир!"
Русская  интеллигенция, при всех недочетах и противоречиях ее  традиционного
умонастроения,  обладала доселе  одним драгоценным формальным свойством: она
всегда искала веры и стремилась подчинить вере свою жизнь. Так и теперь  она
стоит  перед  величайшей и важнейшей  задачей пересмотра старых ценностей  и
творческого  овладения новыми.  Правда,  этот  поворот может оказаться столь
решительным, что, совершив его, она  вообще перестанет быть "интеллигенцией"
в старом,  русском,  привычном смысле слова.  Но  это -- к добру!  На  смену
старой  интеллигенции,  быть  может, грядет  "интеллигенция"  новая, которая
очистит  это  имя  от  накопившихся  на  нем  исторических грехов,  сохранив
неприкосновенным  благородный  оттенок  его  значения.  Порвав  с  традицией
ближайшего  прошлого,  она  может  поддержать  и  укрепить  традицию   более
длительную  и  глубокую  и  через семидесятые годы подать  руку  тридцатым и
сороковым   годам,   возродив   в   новой   форме,   что   было  вечного   и
абсолютно-ценного  в  исканиях   духовных   пионеров  той   эпохи.  И   если
позволительно афористически наметить, в чем должен состоять этот поворот, то
мы  закончим наши критические размышления одним положительным  указанием. От
непроизводительного, противокультурного нигилистического морализма мы должны
перейти к творческому, созидающему культуру религиозному гуманизму.

А. С. Изгоев. ОБ ИНТЕЛЛИГЕНТНОЙ МОЛОДЕЖИ

     (Заметки об ее быте и настроениях)

     I

     В  Париже  мне пришлось  довольно  близко наблюдать  одну очень хорошую
семью русских  революционеров.  Муж кончал  курс "Медицинской  школы"  и,  в
отличие  от   большинства   своих  русских  товарищей,  работал   много,   и
добросовестно,  как  того  требуют  французские  профессора. Жена  --  очень
энергичная,  интеллигентная  женщина, решительная и боевая,  из разряда  тех
русских   женщин,  которых  боятся  из-за  их   беспощадного,  не   знающего
компромиссов языка.
     Они были социалистами-революционерами,  и их убе