роду  будет  лучше  житься,  если  люди будут счастливее; долой
истину,  если  она  стоит  на  пути заветного  клича  "долой  самодержавие".
Оказалось, что  ложно  направленное человеколюбие убивает боголюбие, так как
любовь к истине, как  и к красоте, как и ко всякой абсолютной ценности, есть
выражение любви  к Божеству. Человеколюбие это было ложным, так как не  было
основано на настоящем уважении  к человеку,  к равному  и родному по Единому
Отцу;  оно было,  с одной  стороны, состраданием  и жалостью к  человеку  из
"народа",  а   с  другой  стороны,   превращалось  в  человекопоклонство   и
народопоклонство. Подлинная же любовь к людям есть любовь не против истины и
Бога, а в истине  и в Боге, не  жалость,  отрицающая достоинство человека, а
признание  родного  Божьего  образа   в  каждом  человеке.  Во  имя  ложного
человеколюбия  и  народолюбия  у  нас  выработался в отношении к философским
исканиям и течениям метод  заподозривания  и  сыска.  По  существу в область
философии никто и  не входил;  народникам  запрещала входить ложная любовь к
крестьянству,  марксистам  -- ложная  любовь  к  пролетариату.  Но  подобное
отношение  к   крестьянству  и  пролетариату  было  недостатком  уважения  к
абсолютному значению человека, так  как это абсолютное значение основано  на
божеском, а не на  человеческом,  на  истине,  а не на  интересе.  Авенариус
оказался  лучше  Канта  или  Гегеля не  потому, что в  философии  Авенариуса
увидели   истину,   а  потому,  что   вообразили,   будто   Авенариус  более
благоприятствует  социализму.  Это  и  значит,  что  интерес поставлен  выше
истины,  человеческое выше божеского.  Опровергать философские теории на том
основании, что они не  благоприятствуют народничеству иди социал-демократии,
значит презирать истину. Философа,  заподозренного  в "реакционности" (а что
только у нас не называется "реакционным"!), никто не станет слушать, так как
сама по себе философия  и истина мало кого  интересуют. Кружковой отсебятине
г. Богданова  всегда отдадут предпочтение перед замечательным и оригинальным
русским   философом  Лопатиным[3].  Философия   Лопатина  требует
серьезной  умственной  работы, и  из  нее  не вытекает  никаких  программных
лозунгов,   а   к   философии  Богданова   можно   отнестись   исключительно
эмоционально,  и  она  вся укладывается в  пятикопеечную брошюру.  В русской
интеллигенции    рационализм    сознания    сочетался    с    исключительной
эмоциональностью и с[о] слабостью самоценной умственной жизни.
     И  к  философии,  как  и  к  другим  сферам жизни,  у  нас  преобладало
демагогическое  отношение:  споры философских направлений  в интеллигентских
кружках   носили   демагогический  характер   и  сопровождались  недостойным
поглядыванием  по  сторонам с  целью  узнать,  кому  что  понравится и каким
инстинктам  что   соответствует.  Эта  демагогия  деморализует   душу  нашей
интеллигенции и создает  тяжелую  атмосферу. Развивается моральная трусость,
угасает  любовь  к  истине  и  дерзновение  мысли. Заложенная в душе русской
интеллигенции жажда справедливости на земле, священная в своей основе жажда,
искажается. Моральный пафос вырождается в  мономанию. "Классовые" объяснения
разных идеологий и  философских учений  превращаются у марксистов в какую-то
болезненную навязчивую идею.  И эта мономания заразила у нас  большую  часть
"левых". Деление философии на "пролетарскую" и  "буржуазную",  на "левую"  и
"правую", утверждение двух истин, полезной  и  вредной, -- все это  признаки
умственного,  нравственного  и общекультурного  декаданса. Путь этот ведет к
разложению  общеобязательного  универсального  сознания, с  которым  связано
достоинство человечества и рост его культуры.
     Русская   история  создала  интеллигенцию  с  таким  душевным  укладом,
которому противен был объективизм и универсализм, при котором не  могло быть
настоящей любви к объективной, вселенской  истине  и ценности. К объективным
идеям, к универсальным нормам русская интеллигенция  относилась недоверчиво,
так  как  предполагала,  что  подобные  идеи  и  нормы помешают  бороться  с
самодержавием  и служить "народу", благо которого  ставилось выше вселенской
истины и добра. Это роковое  свойство русской интеллигенции, выработанное ее
печальной историей, свойство, за которое должна ответить и наша историческая
власть, калечившая  русскую  жизнь и роковым образом толкавшая интеллигенцию
исключительно на борьбу против политического и экономического гнета, привело
к тому, что в сознании русской интеллигенции европейские философские  учения
воспринимались   в   искаженном   виде,   приспособлялись   к   специфически
интеллигентским  интересам,  а  значительнейшие  явления  философской  мысли
совсем  игнорировались. Искажен и к домашним условиям приспособлен был у нас
и научный  позитивизм,  и  экономический материализм, и  эмпириокритицизм, и
неокантианство, и ницшеанство.
     Научный   позитивизм   был  воспринят  русской  интеллигенцией   совсем
превратно, совсем ненаучно и играй совсем не ту роль, что в Западной Европе.
К "науке" и "научности" наша  интеллигенция относилась с  почтением и даже с
идолопоклонством,  но под наукой понимала особый материалистический  догмат,
под  научностью  особую веру,  и  всегда  догмат и  веру,  изобличающую  зло
самодержавия, ложь буржуазного мира, веру,  спасающую народ или пролетариат.
Научный позитивизм, как  и все западное, был воспринят в самой крайней форме
и превращен не  только  в  примитивную метафизику,  но  и  в особую религию,
заменяющую все прежние религии. А сама наука  и научный  дух не привились  у
нас,  были восприняты  не широкими массами интеллигенции, а лишь  немногими.
Ученые никогда не пользовались у нас особенным  уважением и популярностью, и
если они были политическими индифферентистами, то сама наука их считалась не
настоящей. Интеллигентная молодежь начинала обучаться науке по  Писареву, по
Михайловскому,  по   Бельтову,  по  своим  домашним,  кряковым  "ученым"   и
"мыслителям".  О  настоящих  же ученых многие даже не слыхали. Дух  научного
позитивизма  сам  по  себе  не  прогрессивен  и  не  реакционен,  он  просто
заинтересован в исследовании истины. Мы же под научным духом всегда понимали
политическую   прогрессивность   и  социальный   радикализм.   Дух  научного
позитивизма  сам   по  себе   не  исключает  никакой  метафизики  и  никакой
религиозной  веры, но также  и  не утверждает никакой метафизики  и  никакой
веры[i]  .  Мы  же  под   научным  позитивизмом  всегда  понимали
радикальное отрицание  всякой  метафизики  и всякой  религиозной веры,  или,
точнее,  научный  позитивизм  был  для  нас тождествен  с материалистической
метафизикой  и  социально-революционной  верой.  Ни  один  мистик,  ни  один
верующий  не  может  отрицать  научного  позитивизма  и  науки. Между  самой
мистической  религией  и  самой  позитивной  наукой  не  может  существовать
никакого  антагонизма,  так  как сферы  их  компетенции  совершенно  разные.
Религиозное и метафизическое сознание, действительно отрицает единственность
науки и  верховенство научного, познания в духовной жизни, но сама-то  наука
может лишь выиграть от  такого ограничения ее области. Объективные и научные
элементы  позитивизма  были  нами  плохо восприняты, но  тем страстнее, были
восприняты  те  элементы  позитивизма,  которые, превращали  его  в веру,  в
окончательное миропонимание. Привлекательной для русской интеллигенции была,
не   объективность   позитивизма,  а   его   субъективность   обоготворявшая
человечество. В  70-е годы позитивизм, был превращен Лавровым и Михайловским
в "субъективную социологию", которая стала доморощенной кружковой философией
русской  интеллигенции.  Вл. Соловьев  очень  остроумно сказал,  что русская
интеллигенция  всегда мыслит  странным  силлогизмом:  человек  произошел  от
обезьяны, следовательно, мы  должны любить  друг друга. И научный позитивизм
был  воспринято  русской   интеллигенцией   исключительно   в  смысле  этого
силлогизма.  Научный  позитивизм  был лишь орудием для  утверждения  царства
социальной   справедливости   и    для    окончательного   истребления   тех
метафизические   и   религиозных  идей,  на   которых,   по   догматическому
предположению интеллигенции, покоится царство зла. Чичерин[4] был
гораздо более ученым человеком и в научно-объективном смысле гораздо большим
позитивистом,     чем    Михайловский,    что    не    мешало    ему    быть
метафизиком-идеалистом  и даже верующим христианином. Но наука Чичерина была
эмоционально далека и  противна русской интеллигенции, а наука Михайловского
была близка и мила. Нужно, наконец, признать,  что "буржуазная" наука и есть
именно  настоящая,   объективная  наука,   "субъективная"   же  наука  наших
народников и "классовая" наука наших марксистов имеют больше общего с особой
формой  веры,  чем с  наукой. Верность  вышесказанного  подтверждается  всей
историей  наших интеллигентских  идеологий: и  материализмом 60-х  годов,  и
субъективной  социологией 70-х  и  экономическим  материализмом  на  русской
почве.
     Экономический материализм был так  же  неверно  воспринят  и  подвергся
таким  же искажениям на  русской  почве,  как  и  научный позитивизм вообще.
Экономический материализм  есть  учение  по  Преимуществу  Объективное,  оно
ставите центре социальной жизни общества объективное начало  производства, а
не субъективное начало распределения. Учение это видит сущность человеческой
истории в творческом процессе победы над природой, в экономическом созидании
и организации производительных  сил.  Весь социальный строй с присущими  ему
формами   распределительной  справедливости,  все   субъективные  настроения
социальных групп подчинены  этому  объективному производственному началу.  И
нужно  сказать,  что  в объективно-научной стороне марксизма  было  здоровое
зерно,  которое  утверждал  и развивал  самый  культурный  и ученый из наших
марксистов -- П. Б. Струве.  Вообще же экономический материализм  и марксизм
был  у  нас понят  превратно,  был воспринят "субъективно"  и приспособлен к
традиционной  психологии интеллигенции.  Экономический  материализм  утратил
свой  объективный характер на  русской  почве, производственно-созидательный
момент  был   отодвинут  на  второй  план,  и   на  первый   план  выступила
субъективно-классовая сторона социал-демократизма. Марксизм  подвергся у нас
народническому перерождению, экономический  материализм превратился в  новую
форму   "субъективной    социологии".    Русскими    марксистами    овладела
исключительная   любовь  к  равенству  и  исключительная  вера  в   близость
социалистического  конца  и возможность достигнуть этого конца в России чуть
ли не  раньше, чем на Западе. Момент объективной истины окончательно потонул
в моменте субъективном, в "классовой" точке зрения и классовой психологии. В
России философия  экономического материализма  превратилась  исключительно в
"классовый субъективизме,  даже в классовую пролетарскую  мистику.  В  свете
подобной философии  сознание  не могло быть обращено  на объективные условия
развития  России,  а  необходимо  было  поглощено  достижением  отвлеченного
максимума  для  пролетариата,  максимума  с   точки  зрения  интеллигентской
кружковщины, не  желающей  знать  никаких объективных истин. Условия русской
жизни делали невозможным  процветание объективной  общественной  философии и
науки. Философия и наука понимались субъективно-интеллигентски.
     Неокантианство   подверглось  у   нас  меньшему  искажению,   так   как
пользовалось меньшей популярностью и распространением. Но все же был период,
когда  мы  слишком  исключительно  хотели  использовать  неокантианство  для
критического реформирования марксизма и для  нового обоснования  социализма.
Даже объективный  и научный Струве в  первой своей  книге прегрешил  слишком
социологическим   истолкованием  теории  познания   Риля[5],  дал
гносеологизму   Риля    благоприятное    для   экономического   материализма
истолкование.  А  Зиммеля[6]  одно  время  у  нас  считали  почти
марксистом,  хотя с  марксизмом он имеет мало общего. Потом неокантианский и
неофихтеанский  дух  стал  для  нас  орудием  освобождения  от  марксизма  и
позитивизма  и  способом  выражения  назревших  идеалистических  настроений.
Творческих же неокантианских традиций в русской философии не было, настоящая
русская философия шла иным путем,  о котором речь будет ниже. Справедливость
требует признать,  что интерес к Канту, к Фихте[7], к германскому
идеализму  повысил наш философско-культурный  уровень  и послужил  мостом  к
высшим формам философского сознания.
     Несравненно большему искажению подвергся  у нас  эмпириокритицизм.  Эта
отвлеченнейшая  и  утонченнейшая  форма позитивизма,  выросшая  на традициях
немецкого  критицизма,  была  воспринята  чуть  ли  не  как новая  философия
пролетариата, с которой  гг. Богданов, Луначарский и др. признали  возможным
обращаться   по-домашнему,   как  с[о]   своей  собственностью.  Гносеология
Авенариуса  настолько  обща,  формальна  и отвлечен"  на, что не  предрешает
никаких  метафизических   вопросов.  Авенариус  прибег  даже   к   буквенной
символике, чтобы не  связаться  ни  с  какими  онтологическими  положениями.
Авенариус страшно боится  всяких остатков  материализма, спиритуализма и пр.
Биологический материализм так  же для него  неприемлем,  как  и всякая форма
онтологизма.  Кажущийся биологизм  системы  Авенариуса  не должен вводить  в
заблуждение, это чисто формальный и столь всеобщий биологизм, что его мог бы
принять любой  "мистик". Один из самых  умных эмпириокритицистов, Корнелиус,
признал  даже  возможным поместить в числе преднаходимого  божество. Наша же
марксистская  интеллигенция   восприняла   и   истолковала  эмпириокритицизм
Авенариуса  исключительно в  духе  биологического материализма,  так как "то
оказалось  выгодным для  оправдания  материалистического понимания  истории.
Эмпириокритицизм  стал  не  только  философией  социал-демократов,  но  даже
социал-демократов "большевиков".  Бедный  Авенариус  и не  подозревал, что в
споры русских интеллигентов "большевиков" и "меньшевиков"  будет впутано его
невинное и далекое от житейской борьбы  имя. "Критика  чистого  опыта" вдруг
оказалась    чуть    ли    не    "символической    книгой"    революционного
социал-демократического   вероисповедания.  В  широких  кругах  марксистской
интеллигенции  вряд  ли  читали  Авенариуса, так как читать его не  легко, и
многие, вероятно, искренно думают, что Авенариус был умнейшим "большевиком".
В  действительности   же   Авенариус   так   же   мало   имел  отношения   к
социал-демократии,  как и  любой другой немецкий философ, и его философией с
не меньшим успехом могла бы воспользоваться, например, либеральная буржуазия
и  даже  оправдывать Авенариусом  свой  уклон  "вправо".  Главное  же  нужно
сказать, что  если  бы  Авенариус был  так прост, как это представляется гг.
Богданову,  Луначарскому и  др.,  если  бы его философия была  биологическим
материализмом с головным мозгом в центре, то ему не нужно было бы изобретать
разных систем С, освобожденных от всяких предпосылок, и не был бы он признан
умом  сильным,  железно-логическим, как  это теперь приходится признать даже
его  противникам[ii]  . Правда,  эмпириокритические  марксисты не
называют  уже  себя  материалистами,  уступая  материализм   таким  отсталым
"меньшевикам", как Плеханов и др., но сам эмпириокритицизм приобретает у них
окраску материалистическую и метафизическую. Г. Богданов усердно проповедует
примитивную метафизическую отсебятину, всуе поминая имена Авенариуса, Маха и
др. авторитетов,  а г.  Луначарский выдумал даже новую религию пролетариата,
основываясь  на  том  же  Авенариусе. Европейские  философы,  в  большинстве
случаев  отвлеченные и слишком оторванные от жизни, и не  подозревают, какую
роль они играют в наших  кружковых, интеллигентских спорах и ссорах,  и были
бы  очень  изумлены,  если  бы  им  рассказали,  как  их  тяжеловесные  думы
превращаются в легковесные брошюры.
     Но уж совсем печальная  участь постигла у нас Ницше[8]. Этот
одинокий ненавистник всякой  демократии подвергся у нас самой беззастенчивой
демократизации. Ницше был растаскан  по частям, всем пригодился, каждому для
своих домашних целей. Оказалось вдруг, что Ницше, который так и умер, думая,
что он  никому не нужен и одиноким остается на высокой горе, что Ницше очень
нужен  даже для  освежения и оживления  марксизма.  С  одной  стороны у  нас
зашевелились  целые стада  ницшеанцев-индивидуалистов,  а  с  другой стороны
Луначарский  приготовил  винегрет  из Маркса, Авенариуса  и  Ницше,  который
многим пришелся по вкусу, показался пикантным. Бедный Ницше и бедная русская
мысль! Каких, только блюд  не подают  голодной русской интеллигенции, и  все
она приемлет, всем питается, в надежде, что будет побеждено зло самодержавия
и  будет освобожден  народ.  Боюсь,  что  и  самые  метафизические  и  самые
мистические  учения  будут   у  нас  также   приспособлены   для   домашнего
употребления.  А  зло русской жизни,  зло деспотизма и рабства не будет этим
побеждено, так как оно  не  побеждается искаженным усвоением  разных крайних
учений.  И  Авенариус, и Ницше, да  и сам  Маркс, очень мало нам  помогут  в
борьбе  с нашим вековечным злом,  исказившим  нашу  природу и сделавшим  нас
столь невосприимчивыми к  объективной истине. Интересы теоретической мысли у
нас были принижены,  но самая практическая борьба со  злом  всегда принимала
характер  исповедания  отвлеченных  теоретических  учений.  Истинной  у  нас
называлась  та философия, которая  помогала бороться  с самодержавием во имя
социализма, а существенной  стороной самой борьбы признавалось  обязательное
исповедание такой "истинной" философии.
     Те же психологические особенности русской интеллигенции привели к тому,
то она просмотрела оригинальную  русскую философию, равно  как и философское
содержание  великой   русской  литературы.  Мыслитель  такого  калибра,  как
Чаадаев,  совсем не  был замечен и не  был понят  даже теми,  которые  о нем
упоминали. Казалось, были все основания к тому, чтобы Вл. Соловьева признать
нашим   национальным  философом,  чтобы  около  него  создать   национальную
философскую  традицию.  Ведь  не  может  же создаться  эта  традиция  вокруг
Когена[9],     Виндельбанд[т]а[10]     или     другого
какого-нибудь  немца, чуждого  русской душе.  Соловьевым  могла бы гордиться
философия любой европейской страны.  Но русская  интеллигенция Вл. Соловьева
не читала и не знала, не признала  его  своим. Философия Соловьева глубока и
оригинальна, но она  не обосновывает социализма, она чужда и народничеству и
марксизму, не может быть удобно превращена в орудие борьбы с самодержавием и
потому  не   давала  интеллигенции  подходящего  "мировоззрения",  оказалась
чуждой,   более   далекой,  чем   "марксист"   Авенариус,   "народник"   Ог.
Конт[11]  и  др. иностранцы.  Величайшим русским метафизиком был,
конечно,  Достоевский,  но его  метафизика  была совсем не по  плечу широким
слоям   русской   интеллигенции,    он    подозревался   во   всякого   рода
"реакционностях", да  и действительно давал  к  тому повод.  С грустью нужно
сказать, что  метафизический дух великих русских писателей и не почуяла себе
родным  русская  интеллигенция, настроенная позитивно.  И остается открытым,
кто   национальнее,   писатели   эти   или   интеллигентский  мир   в  своем
господствующем  сознании. Интеллигенция и  Л. Толстого не признала настоящим
образом  своим, но  примирялась с ним  за  его  народничество и  одно  время
подверглась  духовному  влиянию толстовства. В  толстовстве была  все  та же
вражда к высшей философии, к творчеству, признание греховности этой роскоши.
     Особенно  печальным   представляется   мне  упорное  нежелание