рс, Орда ненавидела Мамая, но  покорялась  его  руке,
доколе в руке был меч. Ныне, думали, выпал меч. Меч - это войско, а войско
побито.
     - Выпал меч? - спросил хан.
     - Нет, хан.
     - А как?
     - Новое войско есть.
     Беспокойным взглядом  хан  оглянул  вождей,  стоявших  вокруг  Мамая.
Каждого знал, многие из них склонялись на сторону  хана,  но  все  стояли,
робко потупив взгляд.  Лишь Мамаев пес - генуэзец - позади других  ворочал
круглыми, совиными глазами.  Была и в этом Мамаева  дерзость:  являться  к
хану со своим рабом.  Не ему ли внемлет Мамай,  кидаясь  опять  на  север,
когда ласточки уже кличут в теплые края?
     - Иным есть нужда ослабить Орду. Не слушай их.
     Мамай не понял, о ком сказал хан, и смолчал.  Но нахмурился: Мамай не
просил у хана советов, сам разбирается в своих делах. Сам знает свой путь.
Если б Вожа не пресекла Бегичева пути, если б Москва пала, пал бы  и  хан,
ханом бы стал сам Мамай. Ныне ж нет сил валить хана, и хан осмелел: судит,
будто и впрямь правит Мамаем.
     - Надо немедля напасть на Москву.  Поход даст  победу;  победа  ж  не
ослабляет.
     - Тебе дана сила Орды. Но силе нужен ум. Смотри ж! - сказал хан.
     <Учит! А как будет рад, если Мамай покорится и не пойдет в  поход.  А
как будет рад, если пойдет и падет. Не дам ему меда, дам горечи>.
     - Пойду и возьму Русь!
     Хан угощал туранскими дынями.  Зеленая мякоть благоухала,  как  розы.
Сок освежал, и слова складывались в ласковую и медленную речь,  словно  их
пропитал густой дынный сок.  Так и следовало беседовать под сенью ханского
сада. Мамай говорил, словно, запрятав в рукаве плеть, ласкал ребенка.
     Вдали, за деревьями,  мелькнули  женские  одежды.  Жены  хана  станут
Мамаевыми женами, когда лезвие скользнет по ханскому горлу.  И прежде всех
ханских сокровищ Мамай накроет ладонью брови, вскинутые над  висками,  как
крылья стрижа.
     Осторожным взглядом Мамай проверил, в доверии ли у хана Пулад-Бугаир,
которому Мамай при случае поручит ханское горло.  Бугаир  сидел  слева  от
хана, заботливо поддерживая  полотенце,  о  которое  хан  вытирал  пальцы,
липкие от дынного сока. Но прежде чем Мамай подмигнет Бугаиру, надо встать
и победить.
     Мамай, благодаря хана за угощенье, кланяясь, улыбаясь, встал.
     Ветер раздувал халат.  Мелкая дождевая пыль уже студила лицо. Конская
спина намокла, и  воины  сдернули  с  седла  отсыревшее  покрывало.  Мамай
медленно ступил в стремя и, не оглядываясь, поехал навстречу ветру.
     Ветер дул с севера. С Москвы. Он нес осень и холод. Он бил навстречу.
И Мамай, опустив недобрый  бугроватый  лоб,  хлестнул  лошадь.  Надо  было
спешить.
     Не хуже ханского  высился  его  дом.  Хорезмийские  мастера  выточили
высокие столбы, изукрасили обращенные к саду стены росписью и глазурью. И,
словно по запекшейся крови, прошел хозяин войск по коврам.  Бернаба шел за
ним следом.
     Клим подал Мамаю  теплый  халат,  стянул  тесные  сапоги,  пододвинул
красные туфли и стал у стены,
     Мамай, не оборачиваясь, спросил Бернабу:
     - Пойдешь со мной?
     - Я боюсь твоей прыти.
     - Не надеешься?
     - Собери хороших воинов.  Обожди, если их нет сейчас; не полагайся на
остатки.
     - Некогда. Все готово. Воины ждут.
     Бернаба взглянул в  сад.  Рано  смеркалось.  Покачивались  ветви,  по
листьям хлестал дождь.  Если остаться, вдруг забудет о нем Мамай - победит
и забудет.  Это означало гибель. Что станет он делать один в  чужой  Орде?
Если пойти и Мамай там погибнет, что станет он делать в лесах Руси?
     - Русскому языку учишься? -  спросил  Мамай,  будто  понял  Бернабову
мысль.
     - Учусь.
     - То-то же!
     - Когда мы пойдем?
     - Передовых вышлю утром. Днем пойдем все.
     Мамай посмотрел на Клима:
     - И ты, рязан, пойдешь. Русской речи Бернабу в пути учить будешь.
     - Хотел бы сперва свою молитву совершить, хозяин.
     - Не запрещаю.
     - Благодарю, хозяин.
     За долгие годы Мамай привык к этому рабу. Клим одобрительно улыбался,
когда Мамай стравливал, как псов, ханских  родичей.  Клим  всегда  был  на
стороне Мамая.  Радовался Мамаевым радостям, печаловался о горестях  Орды.
Ныне, в дни сборов, приготовил хозяину одежду и оружие и припасы в поход.
     - Оружие  и  хозяйство  к  походу  осмотрел,  хозяин, - исправно.  На
кольчуге верх давал перековать, принесли, - искусно выправили.
     - Ступай.
     Клим вышел и поскакал из садов.
     Вокруг города, между садами и на обширных  пустырях,  стояли  кочевые
войлочные юрты прибывших издалека, прикочевавших из дальних степей. От юрт
пахло кислым молоком, скотом, дымом Многие высились  на  широких  телегах,
готовые в дальний путь; у других стояли лишь решетчатые костяки, и  теперь
женщины покрывали их широким войлоком.  Кое-где варили еду,  сгибаясь  над
котлами.  У иных дым поднимался сквозь верха юрт - эти опасались  дождя  и
костер разложили внутри, по-зимнему.  Чем ближе был город, тем становилось
теснее.  Никогда не видел Клим  столько  людей,  толпившихся  у  городских
ворот. Но он горячил коня, и конь расталкивал пешеходов грудью.
     Православная  церковь  стояла  невдалеке  от  базара.  Трудно   стало
пробираться сквозь город Сарай.  Улицы узки,  народ  толпился  в  них.  На
крышах стояли женщины.  Псы лаяли с крыш. Гнали  овец,  и  овцы  запружали
улицы.  Ехали всадники, жались к стенам пешеходы. Катились на пешеходов  и
на овец огромные колеса арб.  Визжали верблюды. Рев  стад,  лай,  бубны  и
крики; скрип колес, и ржание, и грохот барабанов стояли над городом.
     Чем дальше продвигался Клим, тем тесней  и  оглушительней  волновался
Сарай.  И уже не коня приходилось хлестать, а толпу,  чтоб  пробиться.  Не
будь Клим Мамаевым, не смел бы и в седло сесть, а плеть  в  руки  взять  и
подавно. Но Мамаеву человеку сходило все.
     Вокруг  церкви  жались  глиняные  стены  русских  жилищ;  кровли  их,
настланные плоско, как у татар,  либо  возвышающиеся  каменными  куполами,
подобными Юртам, мало отличались от строений татар.  В эти, тихие  сейчас,
переулки сходились русские люди - купцы, и  рабы,  и  монахи,  и  служивые
люди; одни молитвами, другие русской беседой умеряли тоску по родине. Их в
Орде было много.
     Орда ткала шелковистые ткани, привозила шелка из Китая  и  из  Ирана,
мяла кожу, холила сафьян, нежную юфть, добывала краски, ковала мечи, пряла
шерсть и сбывала свои товары на север, на полудень, на  закат.  И  русские
купцы скупали на ордынских базарах, вьючили  на  верблюдов,  направляли  и
степью, и Волгой в свои города дорогие степные товары.  А торг не шел  без
приказчиков, без попов, без слуг. Всяких сословий русские люди теснились в
Сарае.
     Клим прошел  в  церковь.  Теплилась  лампада  перед  образом  Дмитрия
Солунского. Во имя Дмитрия Солунского наречен Московский князь Дмитрий.
     Клим посмотрел на святого, восседающего на княжеском троне с мечом  в
руках.  Недобрый взгляд скошен на врага, и рука осторожно вынимает меч  из
ножен.  Знали на Москве, чьим именем наречь русского князя! И Клим набожно
перекрестился на образ.
     Он кланялся, пока вошел и опустился на колени широколобый  горбоносый
поп. Тогда Клим встал и подошел к попу, прося исповеди.
     Они отошли к черному уединенному налою; там, стоя под широкой, как  у
воина,  поповской  ладонью,  Клим  рассказал  о  чаяниях  Мамая,    заутра
собирающегося в поход на Русь.
     Когда  Клим  пробирался  назад  сквозь  городскую  давку,    боковыми
проулками скорый монах уже торопился навстречу северному ветру.
     На окраине ряса мелькнула в тени одинокой лачуги  Сумерки  сгущались,
сутки перекатили в ночь.  Но, видно, зорок был человек, который  вывел  со
двора лачуги коня и погнал его вскачь в ту сторону, где небо еще  отливало
зеленоватым туманом холодной зари.
     А когда заря забрезжила на востоке, передовые  сотни  вышли  из  стен
Сарая, и следом за ними, в полдень, кинулся в поход Мамай.
     Он сидел, вглядываясь в даль, словно цель была близка. Хлестал коня и
тотчас осаживал его твердой рукой.  Но помыслов удержать не  мог,  и  они,
опережая его, опережая передовые отряды, опережая ветер и слух, рыскали по
ордынским степям, как волки, мчались,  как  белки,  сквозь  русские  леса,
перелетали реки и броды, как  птицы,  стремясь  скорее,  скорее  удариться
грудью о каменные стены Москвы.


                          Двадцать вторая глава

                                   ОЛЕГ

     Олег сидел в седле чуть наискось, левым плечом вперед. Расшитая белым
узором красная попона покрывала конские бока,  тяжелая бахрома свисала  до
колен  коня  -  татарское  изделье  либо  аланское.  Олег  возвращался  из
монастыря.
     Пусть у Дмитрия есть за Москвой  Троица  в  глухом  лесу,  в  дебрях.
Троица темна и сурова. Олег выбрал высокий берег над светлой Солотчей, где
над песчаной кручей высятся необъятные сосны, где в дубовых рощах  теперь,
на осеннем пролете, собираются стаи  звонкоголосых  птиц.  Тихое  струение
реки, шелест рощ, птичий доверчивый переклик - там  все  славит  жизнь,  и
Олег поставил в том месте монастырскую церковушку,  а  для  себя  теремок,
чтоб было  где  уединиться  от  забот,  а  когда-нибудь,  может,  и  жизнь
завершить перед широким простором тишины и мира.
     Он возвращался из любимых мест, и подсушенные ночным заморозком травы
похрустывали и ломались под бодрой поступью коня.  С Олегом ехали немногие
отроки из дружины да двое родичей.  О ту пору, завершающую летнюю  страду,
все разъехались по своим уделам  собирать  оброки  и  подати,  и  Олег  не
задерживал никого.  Битва прошумела на Воже,  тучу  пронесло  стороной  от
Рязани, и теперь все сулило спокойную, надолго мирную жизнь.
     Холод воздуха такой,  что  видно  дыхание;  белая  трава  над  черной
землей; пылающая желчь лесов и синева неба  впереди  -  осень,  синевой  и
силой осенившая каждого человека, уставшего от летних тревог.
     Когда высоко на поляне поднялись городские стены, Олег  выпрямился  в
седле и спутники его подтянули поводья.  Олег сидел в седле легко, и  конь
ступал легко.  Рязанская земля постукивала под  резвым  копытом.  Проехали
огороды, где на грядах еще лежали синие комья кочанов, и молодая женщина с
рябиновым ожерельем на шее приложила руку к глазам, вглядываясь в нарядную
дружину, но тотчас запахнула лицо платком и, кланяясь  поясно,  пропустила
великого Рязанского князя.  Лишь рябиновое ее  ожерелье  свесилось  из-под
платка, и Олег покосился на него пристальным горячим взглядом.
     Он проехал под темным сводом Духовских ворот и заметил иней на  серых
бревнах стен, куда еще не добралось солнце, и лазоревый шелом неба в  арке
ворот.  Князь искоса оглянулся,  склонили  ль  спутники  головы,  проезжая
ворота.  Следовало головы склонить не потому, что свод ворот низок,  а  из
почтения: велика честь вступать в город Олега.
     Князь повернул  коня  по  узким  улицам.  Встречные  жались к стенам,
кланяясь ему, дивясь ему, чтя его, но он смотрел вперед на частые повороты
улицы, на красные карнизы над серым дубом строений, кое-где, за заборами -
резные столбы крылец,  кое-где чешуйчатые острия церквей  и  размалеванные
верха теремов.  Резко из-за стен вспыхивали осенняя листва да черные ветви
уже оголенных берез. Изредка вскидывалась воронья стая и уносилась прочь с
граем и шелестом.
     Дружно поднял Олег свой город из пепла.  Едва минуло пять лет,  а уже
потемнели дубовые рязанские стены; кому было строиться, построились разом,
никто не хотел отстать.  Только из слобод еще доносились стуки топоров  да
возгласы  плотников.  Да  и  там торопились достроиться до холодов.  Снова
стоит город,  словно  и  не  было  беды.  Много  на  Рязань  легло  дубов,
безотказно давал их Олег своему городу, поредели рощи по-над Трубежом и по
Оке-реке. Теперь вся дубовая стоит Рязань.
     <Крепка! - помыслил Олег. - Дуб год от года крепче становится>.
     А  спутники,  едучи  позади,  скинули  на  седла  дорожные  армяки  и
чванились дорогими кафтанами перед сотнями глаз, отовсюду - из  домов,  из
щелей, из ворот - провожающих Олега.  Когда он въехал на княжой двор,  его
удивило, что челядь толпится  у  крыльца.  Быстрый  глаз  тотчас  приметил
потную, грязную лошадь без седла с татарским тавром на крупе.
     <Чей степняк?> - но не спросил: негоже  домой  вступать  с  вопросом,
будто чужому.  Еще отроки не  ухватили  повод  коня,  а  Олег  уже  сошел,
осторожно ступая на больную ногу.  Шестой год рана не заживает, а великому
князю не честь хромать.  Чтоб не хромать перед  народом,  норовил  с  коня
сходить у самого крыльца, а в седло  вскакивал  сразу  с  порога.  Руку  б
ссекли, не столь бы горевал - шрам на лице, рука ли,  ссохшаяся  от  раны,
украшают воина. Нога - не то, князю надлежит проходить между людьми гордо,
легко: не к лицу великому князю прыгать, как воробью.  Чтобы сгладить свою
поступь, Олег, шагая, выпрямлял грудь, высоко вскидывал плечи и не  видел,
что хромота его от этого усугублялась  в  глазах  людей.  Часто  приходила
досадная мысль:
     <Вон Дмитрий из битв невредим выходит>.
     Однажды боярин Кобяк подольстился:
     - А мнится мне, княже, Дмитрий-то трусоват: в походы ходит, а ран  не
имеет.
     Но сам-то Олег знал: Дмитрий не бережется. Оттого и сам всегда в сечу
лез, опасался, не дошло б до Дмитрия, что Рязанский, мол, Олег  оробел.  А
небось рад бы Дмитрий сказать: <Князь Ольг робок>.
     - Нет, Дмитрий Иванович, не дам тебе сих слов молвить!
     Молча Олег вошел в сень терема.
     - В гридне, княже, гонец ждет.
     - Чей?
     - Ордынской.
     - Пущай. Сперва омоюсь.
     - Бает: весть велика.
     - С Орды-то? Обождет!
     Отрок лил князю воду из ордынского  медного  кувшина,  и  вода  будто
пела, струясь в чеканную  лохань,  касанье  струи  о  медь  рождало  звон,
похожий на дальнюю песню.  Хотелось ее слушать, не  расставаясь  с  теплой
струей.
     Раздумывая, утирался холщовым  рушником:  чего  может  быть  с  Орды?
Побита, опозорена - не  скоро  ее  голос  заговорит  русским  ушам,  да  и
заговорит ли? Не пожелают ли отныне жить с нами в ладу, проложить  твердый
рубеж, каков был встарь с половчанами? Не о том ли  и  весть?  Едут,  мол,
дружбы твоей искать.  Вот и выйдет, что чужими руками Рязань ордынский жар
загребает. На Москву злы, а с Рязанью сдружиться вздумают.
     Он  сел  на  широкой  скамье,  покрытой  черным  ковром,  и    рукой,
изукрашенной перстнями, разгладил влажные волосы. В дверь всунулась голова
Софрония, княжеского духовника:
     - Дозволь, княже.
     - Вступи.
     Софроний был и умен, и скрытен, а от  скрытности  казался  пуще  того
умен.  Вокруг люди сказывали свои думы открыто, мыслили  вслух,  и  многие
Софрония не любили: поп, а голова гола, голос сипл.  Но  ученость  подняла
Софрония, и зеленый, кошачий глаз косился на Олега, пока сперва образам, а
после князю воздавал он честь.
     - Ну, отче? - спросил Олег.
     - Человек с Орды.
     Чего  весь  дом  его  торопит?  Ниже  ли  Рязань  Орды?  Но,  уступая
Софрониеву слову, Олег послал отрока:
     - Кличь!
     Оказалось, что гонец уже ждал за дверью; он перешагнул через  высокий
порог и стал у двери.
     Гонец торопливо перекрестился и поклонился  князю.  Стоял  худ,  бел.
Одежина испылилась, волосы сбились космами. На белом лице лишь рот пылал и
язык жадно облизывал воспаленные губы.
     - Что у тебя?
     Давно рвавшийся к великому князю через ветры и степи, через тишину  и
мрак лесов гонец едва раскрыл рот, вдруг  задохнулся,  словно  только  что
добежал. Покраснел, и только губы без голоса выговорили:
     - Батюшка государь...
     И слова срывались, застревали, присвистывали, то  вдруг  вскрикивали,
то шептали, пока он сообщил наконец о выступлении в поход всех сил Мамая.
     - За обиду карать! - выкрикнул напоследок гонец.
     - Да на Москву ведь! - возразил Олег.
     - За русскую обиду, господине! - настаивал гонец.
     - Рязань обиды им не чинила...  -  Олег  быстро  вдруг  перебил  себя
самого: - А Москве о том вестимо ли?
     - Одна весть - тебе.
     - Кто тебя шлет-то?
     - Весть тую на русской двор полоняник Клим донес,  Мамаев  холоп.  От
самого Мамая слыхал. А мы сборы зрили.
     - Кого же сбирать Мамаю-то?
     - Наскреб великое войско.
     - Да то ведь поскребыши.
     - А тысячев шестьдесят будет. А то и того поболе.
     - Ты-то сам кто?
     - Твой конник. В Сарае иноческий сан соблюдал для отвода глаз.
     - Ну, вели баню согреть. Мойся.
     Гонец ушел.  Злая радость уже подступала к Олегову сердцу. Вот оно! В
Москве не ждут, пируют победу, еще вожский хмель по головам бродит,  а  уж
срублен гроб,  что  поставит  Москва  на  стол  заместо  нонешних  яств  и
празднеств.
     Князь обернулся к Софронию:
     - Вот оно, как побеждать Орду.
     - В Москву бы слать надо! - осторожно посоветовал поп.
     Олег отвел от него глаза; эти все к Москве гнут, и Евфросинья  заодно
с ними. Олег быстро отмолвился:
     - Сперва помыслить  надо:  Москве  сослужим,  а  перед  Ордой  с  чем
встанем? Свои все в разъезде: урожай сгребают по вотчинам, а московской-то
заступы мы не видывали.
     - В Москве земля русская! - сказал  Софроний.  -  Гонца  можно  слать
туда, никто о том не сведает.
     - А коли тайное да станет явно?
     - То от нас.
     - То и от гонца. Да и от Дмитрия.
     - У гонца - язык короток. А у Дмитрия - ум долог.
     Вошел отрок:
     - Гонцу где отнонь быть, господине?
     - Пущай в дружину идет. Скажет: я послал.
     Чуть ссутулясь, Олег встал. Софроний рассеянно следовал за ним.
     Прежде чем выйти в сени, Олег ответил:
     - Не решаю, отче. Сперва размышлять буду.
     И, прихрамывая, пошел к лестнице.
     Вот оно! Сломлена голова  Орды,  а  раненый  зверь,  издыхая,  тщится
придушить ловца. Оба задохнутся! Тогда встанет Рязань на шеломе всей земли
Русской! О нет, он не пошлет гонца в Москву! Пущай Дмитрий пирует,  сладка
смерть за медовой чашей.
     Вверху,  против  лестницы,  Олег  увидел  лампаду,  пылающую    перед
Нерукотворным Спасом.
     Олег  уже  ступил  на  нижнюю  ступень  лестницы,  но    остановился,
запрокинув к иконе голову:
     - Благослови мя, боже, мню: волей  твоей  сотворено  сие.  Не  дерзну
стать супротив тя - не вырву чашу у раба твоего князя Дмитрия,  не  отведу
его от карающей десницы твоей, не вложу меч заместо чаши в руку его.
     И набожно перекрестился.
     Софроний немного постоял, видя, как  Олег  легко  поднялся  наверх  к
Евфросинье, и быстро пошел с великокняжеского двора.


                          Двадцать третья глава

                                 ДМИТРИЙ

     Когда  отгремели  московские  колокола  и  растаяли  ладанные    дымы
молебнов, когда  затихли  пиры,  отпраздновавшие  победу  на  Воже,  когда
иссякли вдовьи слезы и приутихли материнские плачи, только  тогда  тяжесть
свалилась с плеч Дмитрия.
     Он встал  еще  затемно.  Тихо  ложился  снег.  Слабо  брезжило  утро.
Одеваясь, послал отрока, молодого княжича Белозерского, на двор:
     - Пусть коня подведут. Да чтоб скоро.
     В  это  свежее,  снежное  утро  Дмитрию  захотелось  прогуляться   по
московским слободам.  Он вспомнил: ехали в Сетунь, на охоту, и за тыном  у
балуя пела девушка-рязанка про злых татаровей. Вот встретить бы ее сейчас,
приласкать, сказать: отомстили татарам за все ее страдания...
     Едва звякнула цепь у  крыльца,  Дмитрий  был  уже  на  дворе.  Отрок,
приминая зелеными сапожками молодой снег, стоял в красном  полушубке  и  в
лисьей шапке, поглаживая шею горячего каракового коня.
     - Сполнено, государь.
     Дмитрий постоял, радуясь свежему запаху снега. На нем был полушубок с
беличьей выпушкой, и только короткий меч на красном ремне изобличал в  нем
воина. Сказал отроку:
     - Сбегай за конем себе.
     А сам приподнялся на стременах,  заправил  под  себя  пол