Здравствуй, сестрица!
     Женщина молча поклонилась.  Нехорошо было сразу приступать к делу, но
женщина была одна, смотрела  опасливо,  дни  стояли  тревожные,  и  Кирилл
заспешил:
     - Я об Анне думал спросить. Где она?
     - А почто?
     - Она постирать обещалась, так я зашел.
     - Давно уж ее тут нету.
     - А где ж она?
     - Постирать-то и я могу. Приноси, ладно.
     Он повернулся, чтоб идти, и, будто нехотя, спросил:
     - А куда ж она, Анна-то, делась?
     - К брату переехала. На Рязань.
     - Он у нее что ж, в самом городе?
     - В Затынной слободе. Огородник.
     - Он что ж, не жил тут, что ли? Чтой-то я его не знаю. Как звать-то?
     - Горденей.
     - Не слыхал.
     - Да он тут мало и жил.  И Анна-то ведь рязаночка. Сюда замуж отдана.
А жизни-то и не вышло.
     - Как это?
     - Так, милой, какая ж жизнь:  полтора  года  с  мужем  прожила,  мужа
убили.  И не рассмотрела мужика, а уж овдовела. Третий год вдова. У  брата
жена теперь померла, поехала за его ребятами  приглядеть.  В  чужой  семье
молодой бабе разве жизнь?
     Сколько годов Кирилл ничего не слышал о ней.  Все, чего  недоставало,
выведал.
     - А ты-то, сестрица, чего тут?
     - А нас она на постой пустила. Деревню нашу сожгли. Муж - старик. Я у
него третья жена. Он на плоту. Игнатий Вожжа. Нешь не знаешь?
     - Как не знать!
     - Ну то-то!
     - Ну прости, сестрица.
     - Так приноси, постираю.
     - Принесу.
     Он вышел. Стало так просторно вдруг. Шел и думал: куда ж идти? Только
теперь понял, что для нее сюда шел, что без нее тут нечего делать.
     День клонился к закату. Позолоченный маковец на Воскресении загорелся
красным огнем. Но с Устья опять потянуло сырою мглой.
     В корчме было людно.  Всюду было  людно  -  в  банях,  в  церквах,  в
корчмах.
     Он сел у самой двери. Корчмарь подошел услужливо и льстиво:
     - Али горлушко пересохло?
     - Нет. Дай сперва так посидеть.
     - А то нонче баранинка вельми хороша.
     - Ну, не обидь!
     - Да уж пойду поищу. С хреном будешь?
     - А ты уговорлив!
     - Дело такое.
     - Ну, к хрену и медку поднеси.
     - Да без питья какое ж угощенье.
     Кирилл смотрел, как не спеша наплывает вечер.
     Старик в высоком кругловерхом  странническом  колпаке,  с  берестяной
кошелкой за плечами вошел, постукивая палкой, как слепец, но зорко оглядел
застольников.  Он примостился невдалеке от Кирилла. Сидя так среди говоров
и хмельных возгласов, старик отдышался и негромко предложил:
     - А может, побывальщину спеть?
     И словно волна тишины захлестнула всех.  И голос  певца,  сначала,  у
запева,  нетвердый,  прояснялся,  светлел,  разрастался.   Размеренно    и
спокойно, как река, текла песня, как длинная дорога вела.
     Дороги тянутся далеко...  Ушла Анюта,  унесла  свой  стыд.  Застыдили
бабу.  Застыдили за предательство милого. А был ли он ей  мил?  Да  и  она
только теперь стала ему так мила, что сердце ссохлось...
     А  ведь  хаживала  среди  этих  стен,  голосила  по   покойнику-мужу,
сокрушалась о Кирилле, когда схватили.  Стены стоят, на  которые  ее  тень
ложилась.  А ее уж нет. И след ее в  пыли  потерялся,  и  голос  ее  здесь
отзвучал.  И какова она, пожалуй, сразу не вспомнишь. Запомнилось  только,
что из-под повойника на висках у нее всегда выбивались золотистые  колоски
волос и скулы были покрыты коричневыми волосками. А в углах рта - глубокие
и влажные ямки.  И вдруг вся она встала под  мерную  песню  странника.  Ее
взгляд из-под густых бровей: темный, пристальный, молчаливый взор. Широкий
подбородок и широкая шея.  И прямые, не по-бабьи крутые плечи. И  высокие,
будто девичьи, груди под расшитой  холстиной.  А  старик  пел,  как  Алеша
Попович уговаривается с Батыгой:

                    Ну уж ты, Батыга, поганый пес,
                    Не замай ты города Киева,
                    Не мути ты матушку Непрь-реку,
                    А спусти татар в красен Киев-град.
                    Пусть казнят бояр, пущай вешают,
                    Пусть купцов-жильцов потрясут слегка.
                    Ворошите у них злато-серебро,
                    Вы берите у них добрых коней,
                    Порушьте терема златоверхие.

     И пока ехали татары в Киев, пока рушили терема, и городовые стены,  и
соборы, пока возвращались  с  несметной  добычей  из  разоренного  края  -
стемнело.
     Светлые космы певца тихо покачивались в лад песне.  Он пел строго, но
спокойно, все это было давно, иначе к не могло случиться. Но Алеша увидел,
что не сдержал Батыга зарока: пожег всю страну,  погубил  Киев  и  замутил
русской кровью Непрядь-реку.  Старческий голос вдруг возрос  и  наполнился
неожиданной  силой;  сердца  слушателей  дрогнули,  словно    вся    песня
складывалась сейчас и надо  каждому  кинуться  на  неверного  пса  Батыгу,
схватить обманщика за ноги и, как топором в  лесу,  прочищать  себе  улицу
сквозь войска татарские, доколе Батыга не взмолится:

                    Укроти ты свое ретиво сердце,
                    Опусти-ка свои руки белые,
                    Оставь ты мне хоть на приплод татар,
                    Оставь мне поганых хоть на семена.

     И кто-то вздохнул из глубины корчмы:
     - Хорошо б с корнем, чтоб и на семена не осталось!
     А корчмарь между тем раздул бересту на  угольке  и  затеплил  светец.
Кирилл увидел, что ковш его давно выпит да и баранина съедена,  и,  видно,
мешал чего-нибудь хозяин к меду для крепости - в голове ныли  и  ломило  в
висках.
     Певец взял из рук хозяина чашку и  ломоть  хлеба  и  пошел  к  двери.
Кирилл следил за ним.
     Старик сел на порог и в теплой мгле сумерек покрошил хлеб в похлебку.
Когда ломти напитались, он костлявыми  черными  пальцами  доставал  их  из
чашки и не спеша ел, а жижу допил через край. Кирилл наклонился к нему:
     - Отколь у тебя, дедка, сила петь?
     - Изнутри, детка.
     - Видно, широко у тебя нутро!
     - Хоть и не ширше матушки-Руси, а будто с ней вровень.
     - Спасибо тебе, дедушка.
     - А за что ж, милый? У тебя нешь не такое же?
     - А кто его знает? Недомыслил того.
     - А ты домысли - горек человек, ежели всей  Руси  не  вмещает,  горше
татарина.
     Старик протянул обратно корчмарю свою чашку:
     - Прими, добрый человек.
     - А ты куда ж?
     - В путь надо.
     - К ночи-то?
     - Слепцу и день темен. А зрячий свой путь и во тьме зрит.
     - А все, думаю, боязно?
     - Боязней того на бой идти.  А тыщи людей пошли,  убоя  не  убоялись.
Чего ж опасаться единому да ветхому?
     - Да не в бой ведь выходишь.
     - В бой, сыне, в бой! Кто копьем, кто разумом,  а  кто  голосом  свой
удар несет.  Пойду: может, еще где спою. А там  уж  и  заночую.  Он  ушел,
постукивая посохом.  Его страннический колпак уже потерялся во мгле, когда
Кирилл вскочил и заспешил вслед.
     - Дедка!
     - Ась?
     - Дозволь спросить.  Ты про татар пел, про то, как  русский  богатырь
позволил им в Киеве бояр да князя грабить? О чем тут сказ? Не разумею я.
     - Запомни: Киева-града, Руси богатырь  не  велел  касаться!  Но  враг
разве разбирает,  где  правый,  где  виноватый!  Сам  хрестьянского  врага
хрестьянской рукой души.  А врага на помогу не кличь - чужой рукой Русь не
поправишь. Вот о чем тот сказ.
     - А можно поправить?
     - Пытлив больно!
     - А думаю, было время, когда ни купцов, ни князей не было, так жили.
     - Было. Народ, сказывают, тогда по лесам жил. Их не было, так жили.
     - А будет когда, что никого их не будет?
     Старик покачал головой, наблюдая за Кириллом:
     - Так, видно, богу надобно, чтоб были.
     - Нигде того не писано - про русских князей.
     - Не писано? - улыбнулся старик. - А попы ж говорят!
     - Читал, как убивали  князей.  Брутий  убил  кесаря.  Многих  римских
кесарей убивали. А может, то и у русских было, но нигде о том не записано!
     - А ты, вижу, книгочей!
     - Дмитрий, коли победит, высоко  занесется.  Из  наших  костей  башни
ставить надумает!
     - Дмитрия не станет - Василий станет, что у  него  растет.  А  доколе
князья башни городят, не жди пощады нашим костям! Может, народ поймет, что
силен князь народом.  А коли народ своей силы князю не даст, где ее  взять
князю?
     - Так как же ж быть, дедко?
     - Надо народу свою силу познать.  А на то надобно время. На досуге  с
князем спорь, а коли враг у ворот, держись за князя. Но время свое знай да
ступай в корчму обратно. Корчмарю-то небось не заплатил?
     - Ну прощай, дедка.
     - Иди, иди.
     Кирилл в корчму не вернулся.  Он шел в тумане, раздумывая: <Бабы да я
- только мы не несем в эти дни страды. Гоже ли таиться у корчмарева светца
при моей могуте, при моих силах?>
     Он вспомнил, как тосковал в Царьграде по родине...
     <Душно без родины. А ежли теперь побьют, пуще насядут на нас татары>.
     С площади донесся гул голосов, я  Кирилл  остановился.  Неожиданно  в
темноте заблаговестили.  Что означал неурочный этот звон?  Он  заспешил  к
собору.
     Навстречу ему вырвался из тьмы, проскакал и сгинул во тьме всадник. И
еще несколько всадников промчалось вслед.
     - Гонец!
     Кирилл кинулся бежать к  народу.  В  церквах  звонили.  Попы  служили
молебны о ниспослании победы.  Меняя коня, гонец успел сказать  всем,  что
битва началась. Город наполнился криками:
     - Бьются!
     - Где же?
     - Верст за семьдесят.
     - А как?
     - Послали только сказать, что встретились.
     Заголосили, запричитали бабы.  Со всех сторон потек  их  разноголосый
протяжный вой.
     А гонец, охраняемый стражей, уже мчался  с  вестью  где-то  во  тьме,
лесными просеками, к Москве, и звери кидались прочь от неистовой  быстроты
коней.
     Всю ночь принимались звонить.  Церкви не пустели.  Каждый  спешил  от
себя поставить свечу, заказать молебен.
     К утру в Коломне сменился второй гонец.
     - Наши берут!
     - Ой, правда ли?
     - Господи! Слава тебе!
     - Возьмут, не сумлевайтесь. Поганцы побегли.
     - Батюшки! А ваших коломенских никого не видал?
     - Где ж там видать!
     - А Мишу Кувердю не знаешь?
     - Не слыхал.
     - И Прошу не знаешь?
     - Да нет. Я суждальский.
     - Так бьют, значит?
     - Бьют окаянных.
     - Ну сохрани тебя господи!
     Днем уже знали: войска кинулись преследовать бегущих татар.
     С деревьев летели листья.  Повсюду  звонили  колокола,  всюду  гудели
веселые говоры и переклички; казалось, что это весенний  пасхальный  день,
полный торжественного звона, досуга и радости,
     Еще войска Дмитрия не ушли с Вожи, а в Коломну уже  начали  прибывать
очевидцы боя.  Их встречали нарасхват, и в их рассказах правда мешалась  с
мечтой, благо верили всякому слову.
     - Побито татар, братия, тьма.  Потоплено  да  потоптано  тьма.  Несть
числа. И всех князей татарских побили. Теперь иссякнет Орда!
     Мчались гонцы.  Наспех меняли коней, спешили к Москве. Между  воинами
шел спор:
     - Ты слазь. Мне скакать на Москву, я уж отдохнул.
     - А я и сам не притомился.
     - Семьдесят верст-то проскакавши?
     - Сам поскачу, слыхал? Коня!
     И гонец пропадал, оставляя позади лишь затихающий топот.
     Кирилл смотрел им вслед. Москва за лесами.


                            Шестнадцатая глава

                                   ОЛЕГ

     Великий  князь  Рязанский  Олег  Иванович  узнал  о  битве  на   Воже
двенадцатого августа.  Еще воины Дмитрия  обшаривали  привожские  леса,  а
вестник уже рассказывал Олегу об избиении татар.
     И весть о победе Дмитрия Олегу была горька.
     Но он выслушал весть стоя, сохраняя  тот  же  строгий  и  неподвижный
взгляд из-под густых бровей.
     Высокий, сухой,  жилистый,  он  носил  темные  одежды  в  оттого  был
стройнее и строже.  Он стал великим князем Рязанским  в  том  году,  когда
Дмитрий только родился.  Желтоватое лицо его казалось смуглее  от  седины,
пробравшейся в синеватую тьму  волос.  Бороду  подстригал,  и  она  клином
выдавалась вперед. На левой щеке сидела пунцовая родинка.
     - А Дмитрий Иванович здоров?
     Гонец понимал, что Олегу была бы  целительна  весть  о  ранах  или  о
гибели Дмитрия, но не выдал своей догадки и ответил спокойно:
     - Жив-здоров.
     - Слава богу. А в битве сам был?
     - Впереди всех.
     - А много побитых?
     - Москвитян мало.  А татар  тьма.  Редко  кто  ушел.  Именитых  мурз,
сказывают, побили.
     - Кого ж, не слыхал?
     Гонец перечислил. Олег воскликнул:
     - Самые любовные Мамаю! - и пожалел, что выдал свое волнение.
     Олег отпустил гонца и  отошел  к  окну.  Он  стоял,  облокотившись  о
подоконник.
     Дубовый терем, сложенный из  огромных  вековых  бревен,  высился  над
Окой.  Поверх молодых деревьев и крепостных стен в окно виднелась  широкая
река, и чьи-то ушкуи, подняв  латаные  паруса,  плыли  к  Волге,  вниз  по
течению. Ветер дул с севера.
     <Ему и ветер друг! - думал Олег.  -  Небось  татарские  стрелы  назад
сносил>.
     Он отвернулся от окна.  На бревенчатых стенах висели  тяжелые  ковры,
привезенные из Орды и подаренные зятем - мурзой Салахмиром.
     Мир изменился за один день. Пока Орда гордо стояла па востоке, Москва
на западе была не столь страшна.  Войны  с  Тверью  отвлекали  Дмитрия  от
Рязани, а если  б  он  и  обернул  свой  меч  на  Рязань,  можно  было  бы
оборониться от него союзом с Ордой.  Теперь не то - Олег остался  лицом  к
лицу перед Дмитрием.  А Москва его встала из лесов  превыше  всех  городов
Руси. Обрастая городами и княжествами, поднялась как глава Руси. Страшно!
     <Почему не Рязани быть главой? Славнее и древнее Москвы. Больше крови
лила за Русь>.
     Олег любил свой народ, этот живой мягкий говор, эту просторную  реку,
текущую вниз, в заливных  лугах.  Орда  пожигала,  заливала  кровью  милые
рязанские земли, родные города.  Но Олег снова и снова вставал на пепелище
великим князем.
     <Еще есть великий князь Тверской.  Но долго ли Дмитрий потерпит  трех
великих на одной великой Русской земле?>
     Внезапная мысль обожгла Олега:
     <Ударить бы на него теперь, пока не оправился от Вожи>.
     Но вспомнил; гонец сказал, что москвитян убито мало.  И к тому же еще
памятен  рязанцам  позор,  принятый  от  Москвы,  когда  Боброк  вдребезги
разгромил  Олега,  изгнал  из  княжества,  а  в  Рязань  посадили  княжить
ненавистного Володьку Пронского.  Будто Олега уж и в  живых  не  осталось.
Поддержал Салахмир, а то не выбить бы  князя  Пронского.  Но  одни  татары
помогли, а другие явились - город сожгли  дотла,  самого  Олега  изранили.
Шестой год рубцы не заживают.
     Жизнь грозна и тяжка.  Если б разбили Дмитрия, возросла б сила  Орды,
но и Олег возрос бы.
     В это время пришел  Архангельского  собора  поп  Софроний:  книголюб,
проныра; знает о всем прежде всех.  С ним хорошо говорить - мысль  с  лету
ловит. Но Олегу не хотелось, чтоб кто-нибудь уловил его мысли теперь.
     Накланявшись сперва иконам, а потом и князю, поп кротко остановился у
двери. Олег подошел к нему под благословение.
     То улыбаясь, то вздыхая, Софроний всматривался, как настроен Олег.
     - Слушаю, отче Софроние.
     - Я о том сомневаюсь, Ольг Иванович, как нам  отнестись  к  вестям  о
побоище?
     - О сем епископ знает.
     - Рязанцам отец - ты!
     - Надо бога благодарить: нехристей повергли.
     - И епископ так же речет.
     - Ну еще бы!
     - Вознесется ныне, мню, Дмитрий-то.
     - То заслужено!
     - Истинно. Сам бой вел. А звонить ли перед молебствием?
     Олег нахмурил брови:
     - А колокола не лопнут?
     - Как скажешь, княже.
     Олег вспомнил слова гонца: <А татар побито тьма>.  Не скоро опомнится
Орда!
     - Поторопись, Софроние.  Благо в Москве еще  не  зазвонили.  Зазвоним
прежде Москвы, чтоб в Москве стало слышно.
     И подумал: <Орде теперь не до колоколов. Некогда прислушиваться>.
     - Поторопись!
     - Иду, иду.
     Епископ сам хотел служить благодарственный молебен.  Олег заспешил  в
храм.  Он не  пренебрегал  княжеским  обликом,  как  пренебрегал  Дмитрий.
Дмитрий с непокрытой головой показывался людям; как смерд -  не  брезговал
холстиной. Запросто разговаривал с воинами, не блюл великого звания. Не то
- Олег.
     Олег оделся в полное княжеское облачение.  Натянул  расшитые  золотом
зеленые сафьяновые сапоги.  Надел кожух  из  греческого  оловира,  обшитый
золотыми плоскими кружевами, и обвитую золотыми  кольцами  великокняжескую
шапку. Потом пристегнул саблю, украшенную искусной насечкой.
     Пусть, мол, знают в Москве и пусть в Орде понимают, что от разгромов,
пожарищ и битв не оскудевает Рязанский князь.
     Княгиня Евфросиния выехала в собор прежде, обряженная в  золототканый
сарафан, вытканный московскими мастерами.
     Олег вышел, окруженный двором - боярами, окольничими, родственниками.
Ему подвели белого высокого коня,  косившего  на  людей  голубым  недобрым
глазом.
     Олег поднялся в  седло,  кованное  жженым  золотом,  и  конь,  дернув
красной уздой,  покрытый  ордынской  попоной,  медленно  пошел  к  собору,
окруженный пешими людьми. От терема до собора было сто пятьдесят шагов.
     После разгрома Рязани, случившегося шесть лет назад,  Олег  сложил  в
городе дубовые стены, церкви, терема, насадил сады  и  деревья,  расчистил
пруд и пустил туда ручных лебедей.  Раздобыл денег на  торг.  Город  встал
снова.
     У собора Олег сошел на постланные перед ним ковры  и  вошел  в  храм.
Тотчас ударили в колокола, и гул их широко потек над раздольем Оки вниз до
Нижнего, поднялся вверх по Оке до Коломны.  Рязане, ожидавшие  на  площади
княжеского приезда, ввалились следом за Олегом в собор.  Конюшие  медленно
отвели коня.
     Олег стал перед правым клиросом,  Евфросиния - перед левым.  Он стоял
строго и гордо, словно он, а не  Дмитрий,  одержал  победу.  Каждая  удача
Дмитрия казалась ему оскорбительной. Олег стоял в шапке.
     Епископ, поставленный в Рязань из Москвы  всероссийским  митрополитом
Алексеем, вышел  в  сопровождении  раззолоченного  причта  и  священников.
Высокая митра сверкала.  Посох переливал  драгоценными  каменьями.  Прежде
молебствия епископ обратился к народу:
     - Братие христиане! Православный народ  одержал  великую  победу  над
погаными нехристями.
     Олег тоже обернулся лицом к затихшему народу. Начало ему понравилось:
<Не Дмитрий победил, а народ. Понимает, что говорит в Рязани!>
     Но вдруг насторожился.
     -  Собравшись  воедино,  москвитяне,  суждальцы,  тарусяне,  коломяны
встали под знаменем Московского князя Дмитрия, и бог благословил их.
     Олег опустил глаза.
     - Никогда не было побед над татарами, пока князья наши бились с  ними
разобщенно и разноголосо.  Сие есть полная и первая победа над нечестивыми
агарянами.
     Олег вспыхнул и позеленел от ярости.
     Тринадцать лет назад Олег первым кинулся вслед хану Тагаю. Догнал его
под Шишовым лесом, вдребезги разбил, захватил всю добычу, пленных,  а  сам
Тагай едва вырвался от Олега, проскочил между пальцами.  Москва не  желает
об этом помнить. Забыла?
     Олег снова стал лицом  к  алтарю,  ему  ненавистен  стал  епископский
голос: от Москвы говорят!
     Но епископ смотрел на народ и говорил народу. Голос его звучал громко
и радостно:
     - Закатилось солнце татар, отступило время от них. Господь же с нами!
     Олег повторил шепотом:
     - Отступило время от них.
     А в церкви уже пели, и, едва смолкал хор,  вновь  гремел  ненавистный
московский голос.
     Еле превозмогая себя, Олег подошел приложиться я отвел свой взгляд от
народа, смотревшего  на  него.  Простодушно  подходили  к  епископу  бояре
Кобяковы, потомки Кобяка, половецкого хана.  Набожно крестились  Жулябовы,
исконные  рязанские  бояре.  Шумно  следом  за  ними  повалил  народ.  Все
чувствовали  Дмитриеву  победу  как  свою.  Один  Олег    сознавал    себя
побежденным,