дость князя,  когда  перед  ним
возник  Махара.  Прикинувшись равнодушным,  Андукапар поспешил  запереться с
Гульшари  и  с  жадностью несколько раз  прочел  приглашение князя  Шадимана
пожаловать в Марабду на совет князей.
     Но буря восторга скоро сменилась тревогой:  легко сказать -  в Марабду!
Если гонцов отпускают -  значит,  выслеживают более знатного зверя, а может,
нарочно поощряют -  пусть,  мол, князь без опаски покинет Арша. Но стоит ему
перешагнуть последнее укрепление у  крутого спуска,  как саакадзевские черти
выскочат из расселин и пленят его, гордого носителя фамильного знамени.
     Отказаться?  Но  не  вызовет ли  это насмешку Шадимана и  собравшихся в
Марабде князей?  И  потом,  если сейчас не впрячься в общую колесницу мести,
придется  навек  остаться в  Арша,  ибо,  победив  Саакадзе,  князья  начнут
расправляться с отступниками. Нет, пора присоединиться к знамени Сабаратиано
ради уничтожения плебея и снова водвориться в Метехи... Под власть Симона? А
может быть, шах крепок памятью и глупого заменит умным?
     Два дня ждал Махара решения князя.  Он успел осмотреть укрепления замка
Арша.  Пять горных вершин соединились,  чтобы сжать в своих могучих объятиях
замок.  Плоские скалы без выступов с  четырех сторон обрывались в  пропасть.
Одна лишь узкая тропа с едва заметными насечками для пешеходов продолблена в
южной скале.  Но взбираться по ней к замку могли только желанные князю,  ибо
она  от  подножия  до  вершины  преграждалась четырьмя  железными  воротами,
примкнутыми краями к каменной круче.
     Гуляя   под   облаками  по   выступу  второй  стены,   Махаpa  встретил
вынырнувшего из тумана слугу,  который объявил радостную весть: "Князь готов
в путь".
     Уже зябкий рассвет забрезжил на  остроконечных грядах,  когда крик совы
известил  о  безопасности,  и  Андукапар,  переодетый мсахури,  и  Махара  -
монахом,  осторожно, опираясь на крючковатые палки, стали спускаться по едва
заметным насечкам.  Затем  в  сопровождении двух  телохранителей вскочили на
коней и  свернули не к  теснинам Гудамакарским,  где,  наверное,  притаились
лазутчики Саакадзе, и не к руслу Арагви, где безусловно устроена засада, а к
каменистой горе, круто обрывающейся в пропасть.
     Один из телохранителей, вбив железный клин в расщелину, привязал к нему
канат и  ловко спустился на  ближайший выступ.  Там  вновь закрепил канат за
зубчатый  камень  и  подал  знак  орлиным  клекотом.   Другой  телохранитель
обвязался веревкой,  которую свободной петлей соединил с канатом, и, держась
за  веревку,  стал  сводить под  уздцы  фыркающего коня.  Андукапар сползал,
зажмурив глаза.  Под ним зияла бездна, словно дьявол оскалил пасть; над ним,
как непривязанный шатер, качалось едва лиловеющее небо - вот-вот оторвется.
     Нет,  по этой накатанной чертом полосе он не проведет Гульшари, а иного
пути для  них  не  существует,  пока Саакадзе владеет Картли,  -  так  думал
Андукапар,  с трудом подавляя желание ринуться в пропасть,  манящую каменной
глубиной...  Телохранитель подхватил князя,  они  стояли на  уступе,  силясь
перевести дух.  Сверху посыпалась каменная крупа:  выпучив глаза, съезжал на
корточках Махара,  таща за собой упирающихся коней.  На всю жизнь осталось в
памяти князя  это  безумное путешествие.  Спускаясь на  второй выступ,  кони
стонали,  ручьи пота катились с их крупов, гривы дыбились, а блестящие белки
наливались кровью.
     По  гранитной глади  сползали на  разостланных бурках.  Справа и  слева
дымились провалы.  Дыхания не хватало. Андукапар дрожал от озноба, судорожно
цепляясь за острые камни.
     Что произошло дальше, как возникла тонкая нить, превратившаяся в горную
речку, как сквозь серо-фиолетовый туман соскользнули к подножию, - Андукапар
почти не помнил. Очнулся он от раскатов хохота, эхом прыгающего в горах:
     - С  ума сошли!  Мы с зари вами любуемся!  Какой масхара поволок вас по
тропе смерти?
     На зеленой полянке рослый саакадзевец у  костра мешал в котле ароматное
гоми.  Андукапар тупо уставился на потешающихся дружинников,  и вдруг до его
сознания дошло: не узнали!
     - Что будешь делать?  -  подражая слугам,  заговорил Андукапар. - Разве
проклятый князь дорожит жизнью человека?  Всех избавил Моурави от страданий,
только о мсахури и глехи князя Андукапара не вспомнил.
     - А  почему  сами  не  избавились?   -   возмутился  самый  молодой  из
дружинников.  -  Ишачьи дети!  Все люди по земле ходят,  а  вы подобно змеям
извиваетесь.
     - Будешь извиваться,  -  заплакал Махара, он тоже узнал саакадзевцев, -
если  всю  семью  пленниками держат.  Убежим -  даже  детей  князь  поклялся
вздернуть на дереве.
     - Постой, постой, ты же монах!
     - Что  ж,  разве ряса спасает чистого служителя креста от  погрязшего в
грехе князя?  Пришел из святой обители повидаться с близкими:  брат с чадами
своими изнывает в  Арша,  сестра с детьми муки ада от княгини терпит.  И вот
вынужден, уклониша очи свои, не взирать на небо.
     Дружинники, отойдя, переговаривались шепотом. Андукапар сосчитал: нет -
много,  пятнадцать,  и не следует забывать, чьей выучки! Проклятый, даже под
землей  нельзя скрыться!  Подкупить?  Сразу  схватят.  Умолять?  Еще  больше
заподозрят...
     Андукапар подошел к хурджини телохранителя,  достал лепешку, кусок сыра
и,  опустившись на траву,  стал жадно есть. То же самое поторопились сделать
остальные,  с  содроганием думая,  что  произойдет,  если саакадзевцы обыщут
самый облезлый,  засаленный хурджини, где в одной суме спрятано завернутое в
шелковый багдади княжеское одеяние,  а в другой -  дорогая еда:  два искусно
зажаренных каплуна и в серебряном плоском дорожном кувшине янтарное вино.
     Достав медный кувшин,  Махара подошел к  весело журчащей воде,  сначала
сам напился,  затем принес остальным. С невероятным отвращением - после слуг
- прильнул к  горлышку Андукапар,  перекрестившись по-стариковски,  как  это
делали его рабы.
     Молодой дружинник с  жалостью посмотрел на  них,  взял  свой  бурдючок,
наполнил доверху кожаную чашу и  преподнес раньше Андукапару,  как старшему,
чья седая борода, помимо воли князя, не переставала трястись.
     - Правда,  твой князь - собака, если в такой путь не взвалил каждому на
коня бурдюк с вином!  Пей за здоровье Моурави, который и о таком, как ты, не
забывает.
     - Да прославится имя Великого Моурави!  - радостно выкрикнул Андукапар,
перекрестил чашу  и  залпом выпил прохладное вино,  в  душе  желая с  каждым
глотком погибели всем "барсам" и "барсятам".
     Телохранители ощутили неловкость:  князь - хорошо знали они - не поднес
бы  им  после пережитого ужаса и  по  капле из своего фамильного кувшина.  А
тут?..  Они  с  такой  непритворной  жадностью  проглатывали  угощение,  что
окончательно рассеяли подозрение дружинников.
     - По какому делу ползете?
     - По важному,  батоно,  - поспешил ответить Андукапар, уже успевший все
обдумать.
     - Это сами видим, раз головы не жалеете!
     - Может, черту сватать княгиню Гульшари?
     - Хорошо, с нами князь не спустился, - засмеялся Махара, - ваш разговор
не пришелся бы ему по вкусу.
     - Ты прав,  монах,  хорошо для князя, что не спустился, мы бы его сразу
по рогам узнали.
     - Бедный князь:  из-за  своей  щедрой княгини папаху не  может  носить,
башлыком обходится!
     - Ох-хо-хо-хо! - разносилось эхо по ущелью.
     Много усилий стоило Андукапару не выхватить спрятанную в  шарвари шашку
и не расправиться с саакадзевцами,  а заодно и со своими рабами,  но на этот
раз  он  предпочел  подхватить веселость  и  заливисто захохотал,  но  вдруг
недоверчиво, как бы по привычке оглянулся:
     - Вам хорошо смешить ущелье,  а  я  -  старший мсахури рогатого -  даже
хвостатому не  пожелал бы свататься к  княгине,  ибо она и  черта в  теленка
превратит.  -  И  дружески  ударил  по  плечу  обалдело смотревшего на  него
телохранителя.
     Тот понял этот знак и  принялся осыпать проклятиями и насмешками темный
дом  Амилахвари.  Лишь один Махара недовольно пробурчал,  что  господина бог
послал,  иначе  от  кого  такую власть князь имеет?  Если  его  хлеб  только
нюхаешь, и то грех ругать. А по делу едут они очень важному: князь задумал с
братом посоветоваться, как дальше жить. Княгиня скучает, хочет в Тбилиси, но
устрашается гнева Моурави.
     Заметив настороженность дружинников, Андукапар перебил Махара:
     - Вот  князь  Андукапар  и  решил  просить  Мцхетского митрополита быть
посредником между  ним  и  Моурави,  потому и  монаха с  нами  погнал:  один
свалится - трое дойдут, трое убьются - один дойдет, с конями тоже так.
     - Утешьте раба верующего,  добрые воины,  -  подхватил Махара, - Христа
бога  нашего  евангельское слово  к  вам:  не  оставляйте  на  опасном  пути
странника,  и не оставляемы будете.  А я,  яко кроток есмь и смирен сердцем,
прилежно вознесу моление о жизни вашей любославной и преблаженной.
     Саакадзевцы переглянулись, и их начальник спросил уже более доверчиво:
     - А обратно как будете возвращаться?
     - По ответу и дорога ляжет,  азнаур, - польстил дружиннику Андукапар, -
если  митрополит уговорит Моурави,  открыто поедем,  если  Моурави откажет -
опять придется черта беспокоить и по его спине карабкаться к замку.
     Пока  шли  эти  разговоры,  телохранители расстелили бурки,  стреножили
коней и, упросив дружинников постеречь их, сами тотчас захрапели.
     Подобное  спокойствие окончательно рассеяло подозрение саакадзевцев,  и
когда на  рассвете слуги князя поднялись и  уже,  как свояки,  расположились
вокруг котла,  причмокивая и облизывая усы,  начальник ободряюще проговорил,
что провожатых с  ними не может послать,  а  бурдючок с  вином даст,  и если
придется им  вернуться,  то  покажет покорным ишакам более удобную тропу для
подъема в замок.
     Андукапар содрогнулся:  неужели нашли  уязвимое место?  По  возвращении
необходимо тщательно осмотреть все окрестности замка.
     Вздыхая и кряхтя, он влез на коня, за ним - остальные.
     Они рассыпались в  благодарностях за вино и  сочувствие.  О,  как бы им
хотелось гнать коней!  Гнать так,  чтобы искры летели из-под копыт.  Но  они
продолжали ехать  неторопливым шагом,  чувствуя  за  собой  слежку.  Лишь  к
полудню тонкий слух Махара удостоверил,  что за ними больше никто не следит.
Но  даже тут они не решались ускорить рысь.  Только когда ущелье наполнилось
густым мраком,  свернули с пути,  углубляясь в горный лес.  И здесь замертво
свалились с  коней,  ибо  ночь напролет не  смыкали глаз,  крепко сжимая под
чохами клинки.
     Лесистые горы,  заросшие овраги, клубящиеся расщелины и узкие теснины -
вот путь надменного Андукапара Амилахвари от замка Арша до замка Марабды!
     Остальным князьям тоже нелегко было решиться на рискованное путешествие
к князю Шадиману.  Получив свитки, пропитанные тонким ароматом благовония, с
золотыми  заглавными буквами  и  витиеватой печатью  Сабаратиано,  князья  и
обрадовались,  и  перепугались.  Они  устремились к  Цицишвили и  целый день
обсуждали -  как  быть?  Не  рано ли?  Может,  подождать дальнейших действий
Саакадзе? Или не следует допускать укрепления могущества "барса"? Но пока он
с князьями почтителен, обо всем советуется. Другой, будь это даже владетель,
вспомнив старое,  не  удостаивал бы почестями.  Разумнее всего отказаться от
приглашения Шадимана и  поставить в  известность Саакадзе об их преданности.
Но если Шадиману удалось бежать от диких "барсов",  значит,  у  него нашлись
сообщники среди близких Саакадзе... А что, если намек на Марабдинские ворота
означает  пропуск  через  них  войск  шаха?   Совесть  подсказывает  немедля
оповестить Саакадзе,  но выгода сомнительна,  а  что такое совесть в крупной
игре, раз на доску взамен костей бросается будущее княжеских знамен? В конце
концов князья решили отправиться якобы на оленью охоту в Джавахети...
     Остались одни Магаладзе,  и хотя владетели пригрозили им,  взяв слово о
молчании,  но Тамаз и  Мераб намеревались в  удобный час ничего не утаить от
Моурави. В Марабду князья прибыли глухой ночью, в одеждах скромных азнауров.
Появление  Андукапара  всех   поразило   и   обеспокоило.   Особенно  Фирана
Амилахвари,  - он пришел в ужас и от безумного путешествия брата и от своего
риска видеться с ним. Испытывали тревогу и остальные.
     Шадиман усмехнулся:
     - Вот как стали жаловать ко мне друзья!
     Но он тут же похвалил Андукапара за отвагу,  а  других за осторожность,
хотя Саакадзе сейчас не до слежки. Он плетет сети для улова князей, которыми
собирается кормить азнауров.
     Князья хмурились.  Саакадзе открыто заявил в Метехи: "Собираю азнауров,
время трудное,  пусть каждый примет на  себя  добровольное обложение.  Также
необходимо увеличить охраны на рубежах..."
     Шадиман развеселился,  он сочно хохотал, поглядывая с иронией на бывших
друзей.
     - Никогда не  думал,  что  вас  так  легко обвить вокруг дуба.  Или  вы
Саакадзе не знаете?  Если открыто о чем говорит,  значит, другое замыслил, а
что - нетрудно догадаться.
     - Пока многое для князей делает -  сам князь,  - все больше раздражался
Джавахишвили,  помня наказ жены опасаться ссоры с  Саакадзе и не поддаваться
"змеиному" князю,  - Саакадзе во всем советуется с владетелями, напрасно ты,
Шадиман, восстанавливаешь нас против Моурави!
     Джавахишвили с  тоской  вспомнил,  что  княгиня уже  приготовила десять
нарядных каба,  чтобы блистать в  Тбилиси,  возглавляя порученное ей Моурави
дело - быть покровительницей дарбази танцоров.
     По той же причине беспокоился и Цицишвили. Он решил говорить открыто:
     - Нам  сейчас  невозможно проявлять строптивость.  Католикос в  Моурави
видит опору церкви.  Народ каждое воскресенье свечи за  его здоровье у  икон
ставит...  Надо честно признать:  он,  а  не  мы,  спас Картли.  Два раза он
спасал, и в третий спасет, как справедливо сказал Мухран-батони.
     - Значит, из благодарности к Саакадзе в кабалу проситесь?
     - Время новое, князь, не замечаешь, - сухо оборвал его Липарит.
     Шадиман вздрогнул, то же самое говорил ему в Горийской крепости Георгий
Саакадзе. Помолчав, Шадиман медленно отчеканил:
     - Время  действительно новое,  меркнут знамена знатных фамилий,  князья
добровольно уступают свои права плебеям,  в  сами,  как  месепе,  топчутся у
порога мальчишки Кайхосро, ставленника ностевца.
     - Напрасно так думаешь,  Шадиман, старик Мухран-батони слишком горд и с
крутым нравом. Только по его совету правит Картли внук, и пока разумно.
     - Полезнее для тебя,  Квели,  так не думать,  Саакадзе вас всех в кулак
зажал, и это - только начало.
     - Вижу,   Шадиман,   ты  многого  не  знаешь...   Народ,  амкары,  даже
духовенство с  признательностью возложили бы  на  Великого  Моурави  царский
венец, он сам благородно отказался.
     - Зачем ему преждевременно фазанов дразнить?  Он и так царь,  а что еще
не  венчаный,  это его мало беспокоит.  Одержит третью победу -  вы  ему все
равно на коленях венец поднесете...  но уже не как могущественные князья,  а
как разжалованные слуги...  Неужели совсем ослепли?  Неужели не видите, куда
гнет  плебей?  Одно знайте:  пока он  не  уничтожит княжеское сословие -  не
успокоится. Это на съезде азнаурам обещал.
     - А ты, князь, их разговор из Марабды слышал? - спросил Цицишвили.
     - Нет,  у  меня не такие длинные уши,  как у  некоторых...  Твой азнаур
Микеладзе вчера моему лазутчику в  придорожном духане проговорился.  И  даже
хвастал, что Саакадзе обещал освободить его от скупого и неприятного князя.
     Андукапар злорадно смеялся:  согласный во  всем с  Шадиманом,  он кипел
ненавистью к изменникам сословия.
     Липарит силился скрыть гнев. С некоторых пор он стал остерегаться Квели
Церетели,  явного  лазутчика  Саакадзе.  Страх  попасть  снова  под  влияние
опасного и  бессильного сейчас Шадимана,  узника в  своей  Марабде,  вынудил
князя Липарита сдержанно сказать,  что если Великому Моурави потребуются еще
азнауры,  он,  светлейший Липарит,  тоже  с  удовольствием предоставит,  ибо
Саакадзе не себе берет, а царству.
     - Не  для снятия ли рогаток на княжеских землях нужны Саакадзе азнауры?
- спросил язвительно Шадиман.
     Этот вопрос для князей был самым тяжелым.
     Такая  разорительная  для   владетелей  мера  обогащала  мелкоземельных
азнауров,  особенно крестьян.  Но  князьям важнее было  спасти свои обширные
владения  с  их  пастбищами,   лесами,  фруктовыми  садами,  виноградниками,
красильнями,  давильнями,  мельницами и маслобойнями. "А с новыми ливнями, -
думали они,  -  могут вернуться и рогатки". Саакадзе молчал, а Мухран-батони
уже дважды затевал разговор о  рогатках,  которые,  по  его понятию,  мешают
развитию внутренней торговли и хозяйству.
     Шадиман внимательно слушал. Позор! Князья начинают походить на рабов!
     - Знаете, доблестные, если в рогатках уступите, все покатится вниз.
     - Ужаснулся  и   я  сначала,   но  Саакадзе  попросил  список  убытков,
понесенных от войн с шахом,  и разделил трофеи между князьями и церковью,  -
заметил Джавахишвили.
     - Молодец Саакадзе: дал яблоко, взял яблоню!
     - Любезный Шадиман,  Моурави старается не для себя.  Уже доказал,  -  в
цари не  пошел,  добычей не воспользовался,  сыном пожертвовал...  А  мы чем
пожертвовали?  Моя княгиня права:  потомство нас осудит, если в тяжелый день
царству не поможем.
     - Ты  ли  это говоришь,  Фиран Амилахвари?  Не  твой ли брат,  отважный
Андукапар,  заперт узурпатором,  как преступник, в замке Арша? Ты, мой зять,
был исконным врагом плебея из Носте.
     - Был, а теперь раздумал. Моего же брата открыто обвиняю, что он больше
о своей особе хлопочет,  чем о фамилии.  Тот,  кто не сумеет войти в доверие
Моурави, будет тащиться за колесницей победителя.
     - А ты,  мой младший брат,  -  вскипел Андукапар,  - страдалец за честь
фамильных знамен,  уже тащишься...  только не  за  колесницей,  а  за ишаком
победителя.
     Шадиман в  растущем смятении наблюдал за перепуганными,  не доверяющими
друг другу князьями.
     - Неплохо приручил вас,  доблестные,  Саакадзе,  но  меня он не усыпит.
Вовремя вернулся я в Марабду...
     - Бежал,  князь,  -  Квели  Церетели оглянулся на  друзей,  он,  как  и
Магаладзе, предпочитал живую кошку дохлому льву.
     - Значит,  совсем забыли царя Луарсаба, оборонявшего на Ломта-горе ваши
знамена?
     - Если такой разговор вышел,  князь,  -  побагровел Липарит,  вспоминая
последнюю встречу с царицей Мариам,  своей двоюродной сестрой,  оплакивающей
по сей день участь венценосного сына,  -  то не Саакадзе,  а ты предал царя.
Ты,  угождая шаху,  уговаривал богоравного вернуться в Картли и изменнически
выдал его кровожадному льву.
     И одержимые гневом князья стали упрекать Шадимана в гибели царя.
     - У Теймураза не было такого прозорливого советника, потому и уцелел, -
язвил Джавахишвили.
     Шадиман  смеялся,  откинувшись на  спинку  кресла  и  шелковым  платком
вытирая глаза. Ударил в ладони и велел слугам подать лучшее вино.
     - Предлагаю,  князья,  осушить рог за остроумие! А заодно дружно выпьем
за  бегство ваше с  Ломта-горы в  час  победы царя Луарсаба!  Вы,  а  не  я,
бросились тогда к  шаху Аббасу,  по дороге наматывая на свои красивые головы
чалмы из фамильных знамен!  Вы, а не я, ради спасения владений увели дружины
и  оголили подступы к  царской стоянке!  Вы,  а не я,  приняв магометанство,
предали царя  и  церковь!  А  сейчас,  подобно малым детям,  упрекаете меня,
Бараташвили,   в  желании  сохранить  фамильные  владения  от  меча  сардара
Саакадзе! Выпьем, князья! Выпьем за дружбу! - и потряс пустым рогом.
     Спорили яростно,  до мрака.  И,  несмотря на ливень, на грозные раскаты
грома,  потрясающие ущелье,  на  черные провалы ночи  и  на  слепящие клинки
молний,  скрещивающиеся на миг и пропадающие в изломах гор,  -  раздраженные
князья вскочили на коней и ускак