ми заборами,  Керим
свернул к оврагам, заросшим кустами трагаканта. Длинный путь позволил Кериму
подробно поговорить и  о страданиях нежной,  как лепесток лилии,  царицы и о
возвышенном, как витязь Мохаммета, царе.
     Разноречивые чувства волновали Папуна:  согласись Луарсаб на побег, что
будет в Картли?  Снова смута,  ненависть, кровь!.. А Тэкле? Может, Георгий и
помирится с Луарсабом, но до трона не допустит. Глупец, попавшийся в западню
шаха,  годами заставляет страдать дорогое дитя у проклятой темницы. За такую
Тэкле я  бы  тридцать раз поклонился Магомету.  Ведь,  прибыв в  Картли,  не
трудно  после  пыльного  путешествия  снова  выкупаться  в   святой  воде  и
благочестиво улечься на христианском ложе.
     Керим засмеялся.
     - Ты что? Разве я вслух думал? - спросил Папуна.
     - Вслух, ага Папуна. Счастье, что только я мог услышать твои мысли.
     - А по-твоему, я не прав?
     - Сердце,  сверкающее подобно  алмазу,  не  может  быть  неправым...  Я
осмеливаюсь тоже  так  думать...  Аллаху  следовало бы  больше  заботиться о
бедняках,  тогда  меньше слезились бы  глаза  у  нужды и  меньше блестели бы
алчностью у ханов. Жаль, не я на небе сижу.
     - Бритый котел! Неужели ты думаешь, аллахи сидят на небе?
     - А где же?
     - В головах мулл и монахов.
     - Страшное изрекают твои уста, ага Папуна.
     - Правда всегда страшна,  ибо обнажена,  как обезьяна.  Напротив,  ложь
любит так нарядиться, что за нею все бегают, как за танцовщицей.
     - Ага Папуна, думаю, через три дня ты исчезнешь из Гулаби. Любящие тебя
не позволят тебе дразнить судьбу.
     - Э,  Керим, если верить фарситской мудрости, то у каждого правоверного
судьба висит на его собственной шее.
     Открыв калитку на условный стук,  Горгасал отпрянул:  они, бедные люди,
гостей не принимают. И внезапно бросился обнимать Папуна - по голосу узнал.
     За темным пологом послышался нежный голос Тэкле.  Папуна приложил палец
к  губам,  -  в  таком виде он не покажется царице!  И пока Керим и Горгасал
доказывали неразумность его  намерения,  Папуна  успел  содрать  седые  усы,
захватил горсть земли,  смочил из кувшина водой и  усиленно принялся стирать
со щек желто-коричневую краску.
     Керим в  отчаянии схватился за  голову,  но  Горгасал его успокоил:  он
сошьет для Папуна страшную маску.
     Долго Тэкле, то смеясь, то всхлипывая, как в детстве, осыпала поцелуями
Папуна,  затем  с  потемневшими от  ужаса  глазами упала  на  тахту.  Святая
влахернская божья  матерь!  Куда  приехал,  Папуна?  Нет!  Нет!  Сегодня же,
дорогой друг, должен покинуть проклятое место!
     - Невозможно, моя Тэкле, я подвергну Датико подозрениям.
     - Датико? Датико тоже потерял разум?
     - Напротив, за время путешествия со мной - поумнел. К тому же он привез
письмо царю...
     - Письмо? От... от Трифилия? Керим!..
     - Дорогое дитя,  я  уже сказал,  Датико поумнел,  он  предпочел тяжесть
плена совместно с Баака счастливой жизни в Твалади с ведьмой.
     - Прекрасная царица цариц,  -  перебил Керим,  видя нетерпение Тэкле, -
азнаур  привез  письмо  царю  от  высокорожденной  матери,   царицы  Мариам.
Написанные по-персидски слова  прочитал Али-Баиндур и  благосклонно допустил
азнаура в круглую башню.
     - Но  что  написала Мариам моему царю?..  -  От  возрастающей тревоги у
Тэкле дрожали ресницы.
     - Жалуется царица Мариам:  плохая у  нее  жизнь,  просит царя смириться
перед шахом, пожалеть ее.
     - А еще? О чем еще просит бессердечная женщина? Почему докучает царю, и
без того удрученному?
     - Прекрасная из прекрасных цариц,  мудрец сказал: "Взгляни на солнце, и
да  оставит тебя печаль твоя".  Да излечится от печали царь Луарсаб,  ибо он
созерцает солнце в твоем сердце...
     - Я хочу видеть послание! Должна видеть! Керим, мой дорогой Керим, если
бы  ты  знал!  -  Голос Тэкле дрогнул,  большая слеза блеснула на  опущенных
ресницах.
     Сердце Керима сжалось.  Разве ему  жаль отдать жизнь за  сестру Георгия
Саакадзе? Но как достать послание? Легче пощекотать ухо шайтана.
     - Царица, ты прочтешь послание, хотя бы мне пришлось лишиться...
     - Своего аллаха,  -  поспешно перебил Папуна.  -  Э, друзья, я вижу, вы
забыли привычку Папуна запивать вкусную еду хорошим вином.
     - Сейчас, сейчас, дорогой. У Мзехи все готово, - засуетился Горгасал.
     Не  хотела Тэкле омрачать час  встречи и  силилась скрыть охвативший ее
страх.  Папуна  так  искусно притворялся веселым,  что  обманул даже  Тэкле.
Любуясь искрами вина, выдавленного из лучшего винограда самим Горгасалом, он
раньше выпил за ангелов-хранителей этого дома, а потом принялся рассказывать
о государственных мероприятиях Георгия Саакадзе,  о расцвете Картли,  о всем
том, что могло отогнать грустные мысли.
     Жадно слушал его Керим: "Аллах да осветит мой путь в Грузию!"
     Старикам  хотелось  выпить  за   здоровье  Георгия  Саакадзе,   но  они
воздержались.  Без конца подымали чаши за прекрасного царя Луарсаба и только
мысленно благословляли Моурави, давшего их семье благополучие.
     Керим был  молчалив:  он  обдумывал рискованное дело...  И  как  только
позволило  приличие,  распрощался с  близкими  его  сердцу,  но  несчастными
друзьями. Папуна он воспретил выходить, пока не выяснит, безопасен ли путь.
     - Напрасно ты,  Керим,  сокрушаешься,  -  успокаивал Горгасал,  -  если
Папуна и выйдет на улицу,  то с таким лицом,  что даже "барсы" примут его за
незнакомого соседа.
     - Тем более,  -  добавил Папуна,  - у меня пропускная грамота от самого
Исмаил-хана...
     Керим  шагал  по  безмолвным закоулкам.  Да  поможет ему  всемилостивый
аллах! Надо еще раз попытаться спасти царя Луарсаба.


        "ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ"

     Лесные  вершины терялись в  синеве.  Легкие перистые облака тянулись на
север, где поджидали их семь снежных братьев, чтобы в летний полдень кружить
их  в  глубоких  ущельях.  Террасами спускались покрытые  изумрудным налетом
поля.  На  крутых холмах нахохлились сторожевые башни,  а  под ними струятся
сизые дымки деревень. В незримой дали теряется остывшая от весеннего буйства
Кура.  Лишь  изредка  ветерок доносит жар  картлийских долин.  Ностури гордо
плещется в зеленых берегах, играет с солнечным лучом искристая форель, а над
сероватыми отвесами повисли огромные прохладные камни.
     Над  высокой квадратной башней реет  знамя Саакадзе:  на  багровом поле
барс, потрясающий копьем. На нижних плитах башни еще видны почерневшие языки
огня - память о нашествии Шадимана. Их не велел трогать Моурави. Обновленные
зубцы  стен  сверкают  шифером,  и  настороженно смотрят  из  бойниц  мощные
самострелы.
     В  разросшийся сад  по  мраморным ступенькам сбегают Маро и  Хварамзе -
съесть  неспелое  яблоко  и  поведать  друг  другу  девичьи  сны.   Носятся,
опьяненные  свободой,   Иорам  и  Бежан,   сын  Эрасти.  Они  то  скачут  на
неоседланных конях через мост,  где в молодости скакали их деды, то, схватив
лук и колчан,  бросаются в лес за маленькими лисицами, то собирают мальчишек
и  устраивают на церковной площади марткобский бой,  и  по всему Носте -  от
водяной мельницы до старой часовенки - слышатся ликующие крики победителей и
вопли побежденных...
     Воинственное Носте пробуждается юным поколением...
     Больше всех хлопочет дед  Димитрия:  ему Саакадзе поручил разместить по
лучшим домам ожидаемых из Верхней,  Нижней и Средней Картли азнауров.  Те из
них,   кто  отличился  в   Сапурцлийской  и  Марткобской  битвах,   получили
приглашение в замок самого Саакадзе.
     Дед Димитрия от  радостного возбуждения даже охрип.  Он  покрикивает на
внука, уговаривающего его беречь себя:
     - Уже берег,  от скуки чуть не состарился.  Спасибо Георгию, он хорошее
средство знает, как продлить человеку жизнь. Около него все молоды.
     И,  не дослушав озабоченного внука,  убегает то к  Павле -  посмотреть,
хорошо ли убрана кунацкая,  то к  Кетеван -  проверить,  достаточно ли у нее
одеял и мутак для приема гостей, то к старому Шалве - позаботиться о стойлах
для  лошадей...  От  резких движений у  деда  иногда начинает ныть нога,  он
прихрамывает,  но тут же испуганно оглядывается -  не заметил ли кто?  - и с
нарочитой молодцеватостью бежит дальше.
     От деда Димитрия зависело,  к кому, сколько и каких азнауров поместить.
Заискивания и  споры  соседей сладкой волной  приливали к  его  душе.  Он  с
притворным равнодушием, хмурясь, выговаривал обступившим его соседям:
     - Не горячись, Иванэ, знаю - больше трех не сможешь разместить, тесно у
тебя,  все равно,  пятерых не дам.  Всем гости нужны. Мариам, пришли внука в
мой дом,  пусть возьмет кувшин меда и барашка.  Не притворяйся богатой, твой
подвал знаю лучше, чем ты... Шалва, по особой просьбе Георгия, прибавлю тебе
еще одного гостя...
     И дед хлопотливо мчался дальше, сопровождаемый гудящей толпой.
     Княгиня  Нато  Эристави,  смотря  на  хлопоты  в  замке,  тихо  говорит
Дареджан:
     - Георгий -  уже давно князь, больше чем князь, а съезд азнауров у себя
устраивает. Самые знатные владетели за счастье сочли бы получить приглашение
в Носте...
     - И такое будет,  светлая княгиня!  Еще сто теплых дней проложит бог на
пути гостей в Носте...
     Солнце  клонилось к  равнине.  Сквозь  колючие изгороди улочек  чернела
наливающаяся сладким соком ежевика. Всюду по канавкам пробивалась к огородам
хлопотливая вода,  по которой важно плыли утята. В тени амбара коза деловито
выщипывала травку, пробивающуюся сквозь камни.
     Ностевцы шли группами,  с  жаром обсуждая желание Саакадзе поговорить с
народом.  Что хочет сказать Великий Моурави своей деревне? Много воды унесла
Ностури с тех пор,  как Георгий стоял покорно перед царями,  - теперь монахи
пишут на пергаменте о  новом времени,  когда цари покорно выслушивают мудрые
советы победителя Карчи-хана.  Что  ему сейчас Носте?  Одна из  крупинок его
необъятных владений.  Что ему теперь прадед Матарса с его шутками?  Или дядя
Петре с повисшими,  как крылья цыпленка,  усами?  Разве Георгий не пирует со
светлейшими в  Метехи?  А  кто из  грузин не знает,  что на атласной куладже
Саакадзе сверкает монета  Давида Строителя?  По  ночам  оживает лик  царя  и
убеждает  Георгия  достроить  недостроенное когда-то  царем.  Волшебная сила
вливается в кровь Моурави,  поэтому, когда ходит, под его ногами рассыпаются
камни.  О  чем же говорить большому полководцу с  маленьким человеком?  Так,
обсуждая,   тревожась  и  любопытствуя,  подошли  они  к  заветному  бревну.
Спокойно,  как и  десятилетия назад,  оно лежало между рябыми кругляками,  и
казалось - старый чувяк, разинув рот, грелся на каменистом берегу.
     Важно размещались старики на бревне, у каждого любимое место и желанный
сосед.  И  никто бы  не осмелился нарушить годами установленный порядок.  Но
сейчас посредине бревна лежал маленький коврик. Справа и слева подкатили два
свежеобструганных ствола.
     Не  забыли и  об  удобствах гостей,  как называли старики приходящих по
воскресеньям соседей  послушать рассказы дедов  о  рыцарских временах Грузии
или о свойствах зверей и птиц,  а иногда и посоветоваться о важном деле. Для
них  мальчишки,  гордясь порученным делом,  живо  соорудили против  главного
бревна каменные сиденья.
     Но  сегодня даже  гостям не  хватило места,  ибо  ни  в  одном доме  не
осталось даже малыша.  Весь берег Ностури походил на огромный стан. От моста
до   расколотого  молнией  граба   расселись  ностевцы  на   кругляках,   на
разостланных бурках. Кто-то притащил доску и пристроил ее между ветвями двух
деревьев. На нее тотчас, как скворцы, взлетели мальчишки.
     Было шумно,  радостно и  тревожно...  Жадно поглядывали на мост,  через
который вот-вот  проскачет Саакадзе,  сопровождаемый "барсами" и  окруженный
оруженосцами, конюхами и разодетыми слугами.
     Прадед  Матарса довольно провел рукой  по  белоснежным усам.  Георгий и
"барсы" действительно показались на  мосту,  но  только пешком и  без пышной
свиты.  Молодежь,  выросшая во время пребывания Георгия в Иране, с боязливым
любопытством поглядывала на  подошедшего владетеля  Носте.  Все  поднялись и
нерешительно стали приветствовать.  Одни поспешно стаскивали папахи,  другие
угодливо кланялись.  Некоторые подались в сторону. Старуха Кетеван торопливо
перекрестилась.  Петре,  некогда друживший с Шио,  отцом Георгия,  безмолвно
указал на коврик.
     - Вот  и  я  состарился,   -   усмехнулся  Саакадзе,  усаживаясь  между
стариками.
     И сразу задышалось легко. Шумно рассаживали на почетные места "барсов".
Прадед Матарса вдруг весело замахал войлочной шапчонкой:
     - Как можешь,  Георгий, такое говорить? Разве ты можешь состариться? Ты
замыслами старше даже этой горы, а сердцем моложе этих листьев.
     - Буйная  река  всегда  между  спокойными берегами  несется,  потому  и
усадили тебя, Моурави, посреди стариков.
     Ностевцы сияли:  конечно,  Георгий свой,  -  сразу виден ностевец.  Кто
говорил,  что Саакадзе больше надменен,  чем владетель Гурии?.. И про одежду
много  лишнего  рассказывали.  Откуда  выдумали,  что  вся  куладжа дорогими
камнями  расшита,  а  цаги  украшены алмазами?  Может,  и  правда,  ожерелье
изумрудное носит, но только по праздникам, в будни не будет народ богатством
смущать.
     Саакадзе с  затаенной радостью вглядывался в знаковые лица.  Вот Павле,
такой же крепкий,  на Марткобской равнине сына потерял...  Сына!..  А  какой
молодец старый Таткиридзе! И всегда чем-то озабоченный Петре. Все незыблемо,
как было давно... Это хорошо, есть еще свидетели моей юности...
     Вдруг Саакадзе, по исфаханской привычке, резко повернулся:
     - Ты чем там занялся?
     - Смотрю, как может за одной спиной столько народа стоять.
     Саакадзе пристально оглядел  парня  с  дерзкими глазами,  над  которыми
дугами раскинулись черные брови.
     - Чей?
     - Сын  азнаура Датико.  Отец от  царицы Мариам к  князю Баака в  Гулаби
сбежал, а я - к тебе, Моурави. Прими в личную дружину.
     - Как звать?
     - Арчил-верный глаз!
     - Копьем владеешь?
     - Владею.
     - Щитом?
     - Непременно.
     - Клинком?
     - Увидишь!  -  И,  нагнувшись,  вырезал клинком на бревне: "Здесь сидел
Великий Моурави, слушая народные думы".
     А  ностевцы  шумели,  как  Ностури  в  дни  весеннего разлива.  Каждому
хотелось рассказать о своих нуждах,  о том, что не мешало бы построить новый
мост,  завести лучших коней,  стада  увеличить.  Народ  за  войну обеднел...
Возобновить шерстопрядильню.  Куда запропал старый Горгасал?  Мальчики хотят
оружия,  -  иначе как на коня посадить?  А князья,  богатые азнауры и монахи
после Марткоби все растащили. Никто о Носте не вспомнил, совести нет.
     - А  о девушках наших кто-нибудь подумал?  С чем замуж выдавать?  Кроме
истоптанных чувяков,  ничего не осталось! - волновался дядя Матарса, имевший
пять сыновей и шесть дочерей.
     Даутбек  отчужденно  прислушивался к  разговорам  односельчан.  Мир  их
маленьких дел  ограничивался двумя  реками и  кольцом трех  хребтов.  Земля,
скот,  ну,  еще шерстобитка...  Неужели это он, Даутбек, видел резные столбы
индусских храмов? Золоченые паланкины на белых слонах?.. Даутбек даже протер
глаза:
     - Говорите о более важном.  Время сейчас наше,  молодое.  Может,  новые
дома надо строить из белого камня,  вырезать красивые узоры? Полезно и крыши
черепицей покрыть, дабы дождь вам на головы не лил.
     - Э,  Даутбек,  лучше дождь,  чем кровь. Не время еще красивым домам, -
разве  совсем победили магометан,  чтобы богатством дразнить?  -  сокрушался
Петре.
     - Не успеем проснуться -  персы идут!  - выкрикнул прадед Матарса. - Не
успеем за еду сесть -  турки идут! Не успеем проглотить зерно - казахи идут!
Поэтому, когда спать ложимся, вместо жены, копье держим.
     - Ничего,  мусульмане сейчас не такие торопливые, а копье хорошее дело,
жена любит мужа с копьем...
     - Иначе  кто  ее  будет  защищать от  копья нечестивца перса?..  -  под
дружный хохот добавил Гиви.
     - Всегда что-нибудь такое скажет, гладкий ишак! Хорошо - девушки далеко
стоят!
     И  ностевцы еще сильнее загоготали,  вторя раскатистому смеху Саакадзе.
Ростом  нахмурился,  ему  показалось,  что  "барсы" слишком вольничают,  что
Моурави слишком просто с  народом держится,  уваженье может потерять.  И  он
преувеличенно громко сказал:
     - Если персов так  опасаетесь,  то  тем  более должны о  посеве думать.
Ждете новую войну -  надо увеличивать запасы.  А  по нижнему течению Ностури
поля не засеяны, вчера мой конь свободно по дикой траве шагал.
     - Э,  дорогой, ты не туда коня гнал, - обидчиво заметил дед Димитрия, -
лучше бы  по  верхнему течению,  там джонджоли растут,  мой Димитрий от  них
поумнел.
     Старики   одобрительно   поддакивали.    Дато   поторопился   загладить
неловкость:
     - А сколько, дорогие соседи, коней вам не хватает?
     - Как раз столько,  сколько Георгий Саакадзе даст, - подмигнул старикам
прадед Матарса.
     - А овец - на два курдюка больше, - начал было пастух, теребя спутанные
рыжеватые космы. На него зашикали, - говорил Саакадзе:
     - Мои ностевцы,  я  думал о  ваших нуждах,  потому и приехал.  Выберите
пятерых,  кому  больше  верите,  во  главе  пятерых  деда  Димитрия  советую
поставить.  Пусть сосчитают,  сколько скота каждому семейству нужно, сколько
мотыг,  лопат -  закажу амкарам. Скот у тушин закупим, уже сговорился с Анта
Девдрис.  Сто пар буйволов обещали на сукно обменять мтиульцы...  А коней?..
Триста  жеребят уже  в  дороге,  сын  купца  Вардана вместе  с  табуном сюда
прибудет,  а с ними и товары.  На троицу большой ностевский базар устроим...
как когда-то!  -  Переждав,  пока смолкнет восторженный гул, он продолжал: -
Вы,  почетные деды,  правы:  не  надо искушать алчного врага,  но  иногда не
богатство соблазняет,  а беспомощность.  Вот почему,  думаю, прав и Даутбек.
Красивые постройки нужны,  чтобы знали нашу силу.  И прежде всего -  большой
караван-сарай.  Вижу,  вы  удивлены,  но  меняют русла не только реки,  а  и
торговые пути. Старый путь тянулся через Шемаху к Ирану. Новый пройдет через
земли  Носте к  Самцхе-Саатабаго и  дальше -  к  Турции.  Теперь купцы стали
прихотливы - если нет удобного места для ночлега верблюдов, то в такие места
не сворачивают даже для приятной беседы на мудром бревне.  А если воздвигнем
обширный караван-сарай, то в Носте начнется веселая торговая жизнь. Пошлины,
которые будем взимать за право торговли и за постой в караван-сарае,  пойдут
на укрепление Носте,  на вооружение,  на устройство коврового промысла и  на
выделку красивых глиняных кувшинов по персидским образцам.
     Ностевцы слушали, как зачарованные. Дед Димитрия вскочил, от волнения у
него  порозовели щеки и  жадным блеском сверкнули глаза.  Он  пытался что-то
сказать, но его перебили громкими пожеланиями:
     - Да живет наш Георгий!
     - Да прославится имя Великого Моурави!
     - Проснулся!  Давно уже прославилось!  - сердито вскрикнул дед Димитрия
и,  боясь,  что его опять заглушат,  неистово замахал палкой и  взвизгнул не
своим голосом: - Георгий, если сын мне, - помни: я первый базарный староста!
Никто лучше меня купцов не знает...
     - А может, и ишаков? - вставил прадед Матарса.
     Всегда добродушный дед  вдруг  вспылил.  Он  осыпал друга упреками:  не
время на  солнце белую бороду сушить,  когда рядом Саакадзе Георгий.  Кто не
может понять дел общества, пусть лучше не занимает места на бревне.
     - Не все на бревне занимают место головой, - сощурился прадед Матарса.
     Неизвестно, чем бы кончился разгорающийся поединок, если бы не треснула
ветвь и,  под гогот и смех,  не посыпались бы сверху мальчишки.  Элизбар, за
спину  которого уцепился кучерявый сорванец,  схватил его  за  шиворот,  как
котенка,  и  подбросил обратно на дерево,  где он тотчас и  скрылся в густых
ветвях.  "Барсы"  довольно ухмылялись,  им  вспом