купали из
заклада золотые кольца и  никелированные  самовары.  Покой  ушел  из  дома
Криков, но Беня, которому через несколько месяцев суждено  было  сделаться
Беней Королем, не  сдался  и  заказал  новую  вывеску  "Извозопромышленное
заведение Мендель Крик и сыновья". Это должно было быть написано  золотыми
буквами по голубому полю и перевито подковами, отделанными под бронзу.  Он
купил еще штуку полосатого тика на исподники для кучеров и неслыханный лес
для ремонта площадок. Он подрядил  Пятирубеля  на  целую  неделю  и  завел
квитанции для каждого заказчика. И к вечеру следующего  дня,  знайте  это,
люди, он уморился больше, чем; если бы сделал пятнадцать туров из Арбузной
гавани на Одессу Товарную. И к вечеру, знайте это, люди, он не нашел  дома
ни крошки хлеба и ни одной перемытой тарелки. Теперь обнимите умом заядлое
варварство  мадам  Горобчик.  Невыметенное  сметье  лежало   в   комнатах,
небывалый телячий холодец выбросили собакам. И мадам  Горобчик  торчала  у
мужниной лежанки, как облитая помоями ворона на осенней ветке.
   - Возьми их под заметку, - сказал тогда Венчик младшему брату, -  держи
их под микроскопом, эту пару новобрачных, потому, сдается мне, Левка,  они
копают на нас.
   Так сказал Левке брат его Венчик, видевший всех насквозь своими глазами
Бени Короля, но он, Левка-подпасок, не поверил и  лег  спать.  Папаша  его
тоже храпел уже на своих досках, а мадам Горобчик  ворочалась  с  боку  на
бок. Она плевала на стены и харкала на пол. Вредный характер ее  мешал  ей
спать. Под конец заснула  и  она.  Звезды  рассыпались  перед  окном,  как
солдаты, когда они оправляются, зеленые звезды по синему  полю.  Граммофон
наискосок, у Петьки Овсяницы, заиграл еврейские песни, потом  и  граммофон
умолк. Ночь занималась себе своим делом, и воздух, богатый воздух лился  в
окно к Левке, младшему из Криков. Он любил  воздух,  Левка.  Он  лежал,  и
дышал, и дремал, и игрался с воздухом. Богатое настроение испытывал он,  и
это было до тех пор, пока на  отцовской  лежанке  не  послышался  шорох  и
скрип. Парень прикрыл тогда глаза и выкатил на позицию  уши.  Папаша  Крик
поднял голову, как нюхающая мышь, и сполз с лежанки. Старик вытянул из-под
подушки торбочку с монетой и перекинул через плечо сапоги. Левка  дал  ему
уйти, потому что куда он мог уйти, старый пес? Потом парень вылез вслед за
отцом и увидел, что Венчик ползет с другой  стороны  двора  и  держится  у
стенки. Старик подкрался неслышно к биндюгам, он всунул голову в конюшню и
засвистал  лошадям,  и  лошади  сбежались,  чтобы  потереться  мордами  об
Менделеву голову. Ночь была во дворе, засыпанная звездами, синим  воздухом
и тишиной.
   - Т-с-с, - приложил Левка палец к губам, и Венчик, который лез с другой
стороны двора, тоже приложил палец к  губам.  Папаша  свистел  коням,  как
маленьким детям, потом он побежал между площадками и брызнул в подворотню.
   - Анисим, - сказал он тихим голосом и стукнул в  окошко  дворницкой,  -
Анисим, сердце мое, отопри мне ворота.
   Анисим вылез из дворницкой, всклокоченный, как сено.
   - Старый хозяин, - сказал он, - прошу  вас  великодушно,  не  срамитесь
передо мною, простым человеком. Идите отдыхать, хозяин...
   - Ты отопрешь мне ворота, - прошептал папаша еще тише, -  я  знаю  это,
Анисим, сердце мое...
   -  Вернись  в  помещение,  Анисим,  -  сказал  тогда  Венчик,  вышел  к
дворницкой и положил руку своему папаше на плечо. И  Анисим  увидел  прямо
перед собой лицо Менделя Погрома, белое,  как  бумага,  и  он  отвернулся,
чтобы не видеть такого лица у своего хозяина.
   - Не бей меня, Венчик, - сказал старый  Крик,  отступая,  -  где  конец
мучениям твоего отца...
   - О, низкий отец, - ответил Венчик, - как могли вы сказать то,  что  вы
сказали?
   - Я мог! - закричал Мендель и ударил себя кулаком по голове. -  Я  мог.
Венчик! - закричал он изо всех сил и закачался,  как  припадочный.  -  Вот
вокруг меня этот двор, в котором я отбыл половину человеческой  жизни.  Он
видел меня, этот двор, отцом моих детей, мужем моей жены  и  хозяином  над
моими конями. Он видел мою славу и двадцать  моих  жеребцов  и  двенадцать
площадок, окованных железом. Он видел ноги мои, непоколебимые, как столбы,
и руки мои, злые руки мои. А теперь, дорогие сыны, отоприте мне ворота,  и
пусть будет сегодня так, как я хочу, пусть уйду я из этого двора,  который
видел слишком много...
   - Папаша, - ответил  Беня,  не  поднимая  глаз,  -  вернитесь  к  вашей
супруге.
   Но к  ней  незачем  было  возвращаться,  к  мадам  Горобчик.  Она  сама
примчалась в подворотню и покатилась по земле, болтая в  воздухе  старыми,
желтыми своими ногами.
   - Ай, - кричала она, катаясь по земле, - Мендель  Погром  и  сыны  мои,
байстрюки мои... Что вы сделали со мной, байстрюки мои, куда дели  вы  мои
волосы, мое тело, где они, мои зубы, где моя молодость...
   Старуха визжала, срывала  рубаху  со  своих  плеч  и,  встав  на  ноги,
закрутилась на одном месте, как собака, которая хочет  себя  укусить.  Она
исцарапала сыновьям лица, она целовала сыновьям лица и обрывала им щеки.
   - Старый вор, - ревела мадам Горобчик и скакала вокруг мужа, и  крутила
ему усы и дергала их, - старый вор, мой старый Мендель...
   Все соседи были разбужены ее ревом, и весь двор сбежался в  подворотню,
и голопузые дети засвистели в дудки. Молдаванка стекалась  на  скандал.  И
Беня Крик, на глазах у людей  поседевший  от  позора,  едва  загнал  своих
новобрачных в квартиру.  Он  разогнал  людей  палкой,  он  оттеснил  их  к
воротам, но Левка, младший брат, взял его за воротник и стал  трясти,  как
грушу.
   - Венчик, - сказал  он,  -  мы  мучаем  старика...  Слеза  меня  точит,
Венчик...
   - Слеза тебя точит, - ответил Венчик, и, собрав во рту слюну, он плюнул
Левке ею в лицо. - О, низкий брат, - прошептал он, - подлый брат,  развяжи
мне руки, а не путайся у меня под ногами.
   И Левка развязал ему руки. Парень проспал  на  конюшне  до  рассвета  и
потом исчез из дому. Пыль чужих мостовых и герань в чужих окнах доставляли
ему отраду. Юноша измерил дороги скорби, пропадал двое суток и, вернувшись
на третьи, увидел голубую вывеску,  пылавшую  над  домом  Криков.  Голубая
вывеска толкнула его в сердце, бархатные  скатерти  сбили  с  ног  Левкины
глаза, бархатные скатерти были разостланы на столах,  и  множество  гостей
хохотало в палисаднике. Двойра  в  белой  наколке  ходила  между  гостями,
накрахмаленные  бабы  блестели  в  траве,  как  эмалированные  чайники,  и
вихлявые мастеровые, уже успевшие скинуть с себя пиджаки,  схватив  Левку,
втолкнули его в комнаты. Там сидел  уже  с  исполосованным  лицом  Мендель
Крик, старший из Криков, Ушер Боярский, владелец фирмы "Шедевр",  горбатый
закройщик Ефим и Беня Крик вертелись вокруг изуродованного папаши.
   - Ефим, - говорил Ушер  Боярский  своему  закройщику,  -  будьте  такой
ласковый спуститься к нам поближе  и  прикиньте  на  мосье  Крика  цветной
костюмчик prima, как для своего, и осмельтесь  на  маленькую  справку,  на
какой именно материал они рассчитывают - на английский морской двубортный,
на английский сухопутный  однобортный,  на  лодзинский  демисезон  или  на
московский плотный...
   - Какую робу желаете вы себе справить? - спросил  тогда  Венчик  папашу
Крика. - Сознавайтесь перед мосье Боярским.
   - Какое ты имеешь сердце на твоего отца, - ответил папаша Крик и  вынул
слезу из глаза, - такую справь ему робу.
   - Коль скоро папаша не флотский, - прервал отца Беня, - то ему наиболее
подходящее будет сухопутное. Подберите ему сначала соответственную пару на
каждый день.
   Мосье Боярский поддался вперед и пригнул ухо.
   - Выразите вашу мысль, - сказал он.
   - Моя мысль такая, - ответил Беня, - еврей, отходивший всю  свою  жизнь
голый, и босой, и замазанный, как ссыльно-поселенец с острова  Сахалина...
И теперь, когда он, благодаря  бога,  вошел  в  свои  пожилые  годы,  надо
сделать конец этой бессрочной каторге, надо сделать,  чтобы  суббота  была
субботой...