зрителя яростное, радостное, подчиненное лихорадочному, но точному ритму.
   Двадцать   пять   лет   исповедует   Утесов    свою    оптимистическую,
гуманистическую религию, пользуясь всеми средствами  и  видами  актерского
искусства, - комедией и джазом, трагедией и опереттой, песней и рассказом.
Но до сих пор его  лучшая,  ему  "присущая"  форма  не  найдена  и  поиски
продолжаются, поиски напряженные.
   Революция открыла Утесову  важность  богатств,  которыми  он  обладает,
великую   серьезность   легкомысленного   его    искусства,    народность,
заразительность его  певучей  души.  Тайна  утесовского  успеха  -  успеха
непосредственного, любовного, легендарного, - лежит в том,  что  советский
наш зритель находит черты народности в образе, созданном  Утесовым,  черты
родственного ему мироощущения, выраженного  зажигательно,  щедро,  певуче.
Ток, летящий от Утесова,  возвращается  к  нему,  удесятеренный  жаждой  и
требовательностью советского зрителя. То, что он возбудил в нас эту жажду,
налагает на Утесова ответственность, размеров которой он,  может  быть,  и
сам не сознает. Мы предчувствуем  высоты,  которых  он  может  достигнуть;
тирания вкуса  должна  царить  на  них.  Сценическое  создание  Утесова  -
великолепный этот, заряженный электричеством парень и  опьяненный  жизнью,
всегда готовый к движению сердца и бурной борьбе со  злом  -  может  стать
образцом,  народным  спутником,  радующим  людей.  Для  этого   содержание
утесовского  творчества  должно  подняться  до  высоты  удивительного  его
дарования.



        В ОДЕССЕ КАЖДЫЙ ЮНОША...

   В Одессе каждый юноша - пока он  не  женился  -  хочет  быть  юнгой  на
океанском судне. Пароходы, приходящие к нам  в  порт,  разжигают  одесские
наши сердца жаждой прекрасных и новых земель.
   Вот семь молодых одесситов. У них нет ни денег,  ни  виз.  Дать  бы  им
паспорт и три английских фунта - и они укатили бы в  недосягаемые  страны,
названия которых звонки и меланхоличны,  как  речь  негра,  ступившего  на
чужой берег.
   Вот семь молодых одесситов. Они читают колониальные романы по  вечерам,
а днем они служат в самом скучном из губстатбюро. И потому что у  них  нет
ни визы, ни английских фунтов - поэтому Гехт пишет  об  уездном  Можайске,
как о  стране,  открытой  им  и  не  изведанной  никем  другим,  а  Славин
повествует о Балте, как Расин  о  Карфагене.  Душевным  и  чистым  голосом
подпевает им Паустовский, попавший на Пересыпь, к мельнице  Вайнштейна,  и
необыкновенно трогательно притворяющийся, что он на тропиках.  Впрочем,  и
притворяться нечего. Наша Пересыпь, я думаю, лучше тропиков.
   Третий одессит - Ильф, По Ильфу, люди  -  замысловатые  актеры,  подряд
гениальные.
   Потом Багрицкий, плотояднейший из фламандцев. Он пахнет  как  скумбрия,
только что изжаренная моей матерью на подсолнечном масле. Он  пахнет,  как
уха  из  бычков,  которую  на   прибрежном   ароматическом   песку   варят
малофонтанские рыбаки  в  двенадцатом  часу  июльского  неудержимого  дня.
Багрицкий полон пурпурной влаги, как арбуз, который когда-то в  юности  мы
разбивали с ним о тумбы в Практической гавани у пароходов, поставленных на
близкую Александрийскую линию.
   Колычев и Гребнев моложе  других  в  этой  книге.  У  них  есть  о  чем
порассказать, и мы от них не спасемся. Они  возьмут  свое  и  расскажут  о
диковинных вещах.
   Тут все дело в том, что в Одессе каждый юноша - пока он  не  женился  -
хочет быть юнгой на океанском судне. И одна у нас  беда,  -  в  Одессе  мы
женимся с необыкновенным упорством.



        РАБОТА НАД РАССКАЗОМ

   Когда я начинал  работать,  писать  рассказы,  я,  бывало,  на  две-три
страницы  нанижу  в  рассказе  сколько  полагается  слов,  но  не  дам  им
достаточно воздуха. Я прочитывал слова вслух,  старался,  чтобы  ритм  был
строго соблюден, и вместе с тем так уплотнял свой рассказ, что нельзя было
перевести дыхания.
   В рассказах молодых писателей, которые я прочел, дело обстоит лучше.
   Рассказы эти хороши тем, что  написаны  просто.  Здесь  нет  претензий,
вычурности, но стиля своего маловато, удара и страсти мало.
   Я считаю, что нужно было подробней описать фабрику, больше показать  ее
специфику, для того чтобы ощущалась присущая  ей  атмосфера.  Конечно,  не
надо запутывать рассказ всякими техническими словами, но ритмику фабричной
жизни следует показать более ярко.
   В описании у автора какие-то не свои слова, не им рожденные.  Такие  же
фразы мы уже не раз читали.
   Возьмем, например, такую фразу: "Дымились сочные тополя". Ведь это  уже
было сказано; я уверен, что автор не продумал этих слов.  Он  не  вспомнил
как следует описываемого им вечера, его краски, небо. А если бы он подумал
об этом, если бы почувствовал всю красоту вечера, то нашел бы неповторимые
слова для его описания.
   Я вовсе не говорю, что  нужно  находить  такие  слова,  которыми  можно
огорошить читателя. Я вовсе не требую особой, вычурности, такой, чтобы все
ахнули и сказали: "Написал, мол, такое, чего никто другой  не  придумает".
Но нужно изменять затрепанные образы или дополнять их своими словами.
   Мне не нравится и такая фраза: "Мысленно выругала Тоня подругу"  -  так
уже много раз говорили.
   Русский язык еще сыроват, и русские писатели находятся, в смысле языка,
в более выгодном положении, чем французские. По художественной цельности и
отточенности французский язык доведен до предельной степени совершенства и
тем осложняет работу писателей. Об этом с  грустью  говорили  мне  молодые
французские писатели. Чем заменить  сухость,  блеск,  отточенность  старых
книг, - разве что шумовым оркестром?
   Мы не находимся в таком положении. Нам  следует  искать  страстные,  но
простые и  новые  слова.  А  вот  такая  фраза:  "Мысленно  выругала  Тоня
подругу", - несомненно, встречалась.
   Возьмите Горького. Изучение его важно, оно  много  даст  для  понимания
техники рассказа и новеллы. Я говорю о Горьком не в том  смысле,  что  ему
надо слепо подражать, а потому,  что  он  создает  рассказы,  которые  при
сплаве с ритмом нашей жизни дают изумительные результаты.
   Возьмите его маленькие рассказы  в  полторы-две  страницы,  они  летят,
летят как песня. Кто помнит его рассказ "Едут"?
   Рассказ "Едут" очень короток. Всем надо его  прочесть.  Но  вернемся  к
Меньшикову.
   Вот у  него  такая  фраза:  "Колхоз  вырос  уверенно  и  скоро".  Слова
"уверенно и скоро", может быть, и хорошие слова, но в  данном  случае  они
становятся плохими, общими.
   Или вот такая фраза:  "Прошумела,  проканонадила  революция".  Я  люблю
новые слова, но это слово какое-то неуклюжее, неудобное.
   Или такая фраза: "И когда тоска проходила..." Это не  раз  повторялось,
затрепано. Я должен сказать, что мне в этом рассказе больше  нравится  то,
чего в нем нет, чем то, что в нем есть. В нем нет пошлости - это хорошо, и
это чрезвычайно важно.
   Я опять вернусь к Горькому. В основе  его  статей  о  литературе  лежит
борьба  с  пошлостью,  являющейся  в  наших  условиях,  в  условиях  нашей
литературы, могучим орудием враждебных нам сил.
   Мы хотим наши мысли, желания и устремления сделать достоянием миллионов
людей. Но если слова и фразы затрепаны, если у  автора  нет  мужественного
отношения к словам и фразам, то они превращаются в силу, отравляющую  наше
сознание. Это важно понять.
   Наша литература не похожа на западную, -  в  частности,  на  литературу
Франции. О чем там пишут? Полюбил молодой человек  девушку,  -  ничего  из
этого не вышло. Хотел работать  -  тоже  ничего  не  вышло.  В  результате
застрелился.
   У нас пишут не так. Нашему автору - о чем бы он ни писал  -  совершенно
ясно, что дело идет о величайшей переделке людей, о ломке старого мира. И,
о чем бы он ни повествовал, он будет говорить именно об этом.  А  об  этом
нельзя говорить пошло, что у нас, к сожалению, часто бывает.
   Если  о  революционных  сдвигах  говорить  разухабисто,   без   чувства
ответственности, то тем самым можно только помочь контрреволюции чувств.
   Вот этого дефекта в рассказах Меньшикова нет. И это очень хорошо.
   Но вместе с тем у  него  мыслей  маловато,  нет  удара,  нет  настоящей
внутренней мускулатуры в словах.  Вы  здесь  не  видите  внутренней  жизни
автора, не видите основы под его словами. Они плавают на поверхности.
   Я оптимист в области литературы и уверен, что мы дадим еще не  виданные
произведения. Они родятся на основе  совмещения  великолепной  техники  со
страстностью, с ритмом нашей эпохи.
   Нам  нужны  теперь  небольшие  рассказы.  У  десятков  миллионов  новых
читателей досуга мало, и поэтому они требуют  небольших  рассказов.  Нужно
признать, что у нас романы пишутся слабо. У наших авторов еще  не  хватает
темперамента  и  своих  мыслей  на  триста  страниц.  Получаются   десятки
тетрадей, исписанных механически.
   Меньшиков. Скажите, каким путем вы избавлялись от литературщины? Как вы
находили свое лицо?
   Бабель. В детстве я учился плохо. В семнадцать лет на меня  "нашло",  я
стал много читать и учиться. В  течение  одного  года  изучил  три  языка,
прочел много книг. До сих  пор  я  в  значительной  степени  питаюсь  этим
багажом.
   Теперь настало время коренным образом этот багаж обновить и  дополнить.
В наши дни из писателя, мало знающего, полагающегося на нутро,  ничего  не
выйдет.  Конечно,  забота  о  самостоятельности   писателя   должна   быть
постоянной.
   Только теперь  я  начинаю  подходить  к  профессионализму.  Прежде  чем
что-нибудь написать, я проверяю себя. Не надо прибавлять  к  сотням  тысяч
напечатанных плохих страниц еще одну страницу болтовни.
   Вы спрашиваете меня: можно ли написать рассказ в  короткий  срок?  Если
вам, например, сейчас скажут: "Поезжайте во Францию и напишите о ней очень
быстро хороший рассказ", - вы, наверное, этого сделать не сможете. Но если
бы у вас были определенно сложившийся взгляд, жизненный опыт,  собственная
оценка явлений, вы бы смогли написать такой рассказ.
   Представьте себе, что Ленин, который не являлся специалистом-писателем,
пожелал бы исследовать быт какой-либо американской народности. Он пошел бы
в рабочие кварталы, на  фабрики,  заводы,  в  банки,  в  исследовательские
институты и проверил бы свои, всей жизнью накопленные, мысли и  убеждения,
и  именно  под  этим  углом  он  написал  бы  так  же  блестяще  об  опыте
какого-нибудь народа, как писал и другие, знакомые нам исследования.
   Меньшиков. Как вы  пишете:  сразу  или  работаете  подолгу  над  каждой
фразой?
   Бабель. Раньше я как бы декламировал фразу за фразой, проверял  все  на
слух, потом садился, писал без помарки и сразу же сдавал в  редакцию.  Все
прежние мои рассказы, которые  вы  читали,  написаны  без  помарок,  можно
оказать, по памяти. Потом я изменил метод. Вот пришла мне мысль,  и  я  ее
записываю. Затем надолго откладываю. Проходит два-три месяца, опять к  ней
возвращаюсь, и так это иногда несколько лет продолжается.  У  меня  особая
какая-то любовь к переделкам. Есть такие  люди,  которые  напишут  вещь  и
больше  не  могут  ее  видеть.  У  меня  иначе:  написать  мне  трудно,  а
переделывать нравится.
   Все то, что я говорю сейчас, можно,  конечно,  принять  к  сведению,  а
работать каждый должен по-своему.  Я  знаю  людей,  которые  могут  писать
только при абсолютной тишине. А вот Илья Эренбург любит писать на вокзале.
Это все равно что работать рядом с шумящим авиамотором.  Все  лучшее,  что
Эренбургом создано,  написано  в  кафе,  куда  он  приходит  каждое  утро.
Великолепный образец высокого  профессионализма  и  стиля  в  работе  дает
Горький. Вот у него, мне кажется, учиться надо.
   Почему я мало печатал в последние годы? Все старался  переломить  себя,
научиться писать  длинно.  Затея  была  гордая,  но  неправильная.  Теперь
вернулся к самому себе и выбираю из груды заготовленного материала (у меня
хватило вкуса его не печатать) годное.
   Работникам в области литературы думать - дело не  лишнее,  а  сейчас  в
особенности. Нельзя вливать новое вино в  старые  мехи.  Идеям,  рожденным
пролетарской  революцией,  идеям  нового  человека,  тесно   в   кацавейке
Баранцевича, Рышкова или Потапенко.
   Надо упорно работать и над формой и над содержанием, памятуя о  высоком
звании писателя в Советской стране.



        О РАБОТНИКАХ НОВОЙ КУЛЬТУРЫ

   Товарищи,  нас  сюда  привело  восстание  читателя,  бунт  читательской
публики.
   В театре я иногда ловлю себя на том, что  смотрю  не  на  сцену,  а  на
зрителя. Интереснее, лучше, содержательнее; прекрасные лица. В  них  такая
жажда хорошего слова, такая сила восприятия, такая юность  и  страстность,
что становится жалко и стыдно, когда слушаешь какие-нибудь  жеваные  слова
со сцены.
   Я думал про себя: до каких пор они будут слушать? Оказывается,  зритель
взбунтовался, его восстание и привело нас сюда.
   Конечно, значение этого движения  далеко  выходит  за  пределы  частных
личных случаев. Можно соглашаться, можно не соглашаться с  теми  способами
нанесения увечий различным товарищам, которые  иногда  практикуются  нашей
критикой, но по существу этих увечий должен сказать, что я с ними согласен
(смех). Речь идет о деле громадном.
   Есть обновленный 170-миллионный  народ,  большая  часть  которого  лишь
десяток, два десятка лет тому назад научилась грамоте.  Появились  десятки
миллионов новых читателей, которым начинать с Джойса и Пруста  невозможно.
В руководстве  великим,  небывалым  этим  движением  возможны  ошибки;  на
редакциях и  критиках  наших  лежит  историческая  ответственность.  Я  не
собираюсь заступаться за них.
   В той путанице, которую критики наши сейчас разбирают, часто  они  сами
повинны,   часто   суждения   их   по   своей   неожиданности   напоминают
атмосферические явления. Но все это имеет малое, второстепенное  значение.
Значение имеет то, что  170-миллионный  народ,  строящий  новую  культуру,
провозвестник и создатель нового общества, говорит нам, что ему не хватает
книг и что значительная часть  тех,  которые  есть,  -  плохи.  Заявление,
важность которого и обязательность для нас нельзя переоценить.  Исходя  из
этого, надо, чтобы совещание наше стало совещанием производственным.
   Я не умею говорить о теориях, мне  хотелось  бы  сказать  о  конкретных
случаях.
   Все мы здесь сидящие бесталанного человека  даровитым  не  сделаем,  из
пошляка и приспособленца -  создателя  новой  культуры  тоже  не  сделаем.
Устрашить бы их - и то хорошо.
   Мы говорим о людях доброй воли и способностей, которые  могут  и  хотят
работать,  -  и  говорим  конкретно.  Добрых  намерений  на   всех   наших
литературных совещаниях высказано было много, добрыми намерениями  вымощен
ад и наша литература (смех). Признаний Советской власти тоже мы  выслушали
немало. По-моему, речь теперь должна идти о том -  признает  ли  Советская
власть тех, кто ее признает (аплодисменты).
   Что должны мы делать для поднятия своей квалификации и как это  делать?
Вот вопрос, который каждый из нас должен себе задать.
   Возьму случай с товарищем Бабелем - случай, известный мне лучше других.
Мне трудно тут не присоединиться к хору  жалующихся  на  товарища  Бабеля.
Жить с ним так долго, как  я  это  делаю,  нелегко.  Человек  он  тяжелого
характера.  Случай  этот  может  быть  для  нас  конкретным   литературным
примером.
   Меня упрекают  в  малой  продуктивности.  В  ранней  юности  мною  было
напечатано несколько рассказов, встреченных  с  интересом,  после  чего  я
замолчал на семь лет. Потом снова стал печататься, и  кончилось  это  тем,
что  мне  разонравилось  то,  что  я  делал;  показалось,  что  я  начинаю
повторяться.
   Мне перестало нравиться то, что я делал, и  у  меня  возникло  законное
желание делать по-другому.
   Я не могу связать слово "ошибка" с  тем  чувством  недовольства  собой,
которое я испытывал, и вообще считаю,  что  в  вопросе  о  так  называемой
литературной ошибке напущено много туману и что  дело  серьезнее,  чем  мы
думаем.
   Можно понять ошибку в арифметике. Можно понять ошибку в  политике.  Нам
об®яснили, что они редко бывают случайными и как надо их исправлять.
   Ошибка в литературе - это же  и  есть  литератор.  Людовик  XIV  сказал
когда-то: "Королевство - это я". Литератор мог бы сказать: "Ошибка  -  это
я". И тут надо принять далеко идущие меры по отношению к себе.
   Я стараюсь держаться конкретных рамок, и  поэтому  мне  кажется  просто
неуместным говорить о деталях. В начале моей работы было у меня стремление
писать коротко и точно, был у меня, я думал, свой способ выражать  чувства
и мысли. Потом я остыл в этой страсти  и  убедил  себя,  что  писать  надо
плавно, длинно, с классической холодностью и спокойствием.  И  я  исполнил
свое намерение, уединился,  исписал  столько  бумаги,  сколько  полагается
графоману. (Смех).
   В числе моих пороков есть свойство, которое, пожалуй, надо сохранить. Я
считаю, что нужно быть себе предварительной цензурой,  а  не  последующей.
Поэтому, написав, я дал сочиненному отлежаться, и когда прочитал со свежей
головой, то, по совести, не узнал себя: вяло, скучно, длинно,  нет  удара,
неинтересно.
   И тогда снова - в который раз - как сказано у Горького, я решил идти  в
люди, об®ехал много тысяч километров, видел множество дел и людей.
   Я себе ответил на этот вопрос так, что работу  мне  надо  продолжать  с
гораздо большей настойчивостью, чем это было раньше. Чтобы не удариться  в
область "добрых намерений", я  не  стану  распространяться.  Подождем  дел
моих... Постараюсь, чтобы ждать было недолго.
   Не может быть хорошей литературы, если собрание  литераторов  не  будет
собранием  могучих,  сильных,  страстных   и   разнообразных   характеров.
Об®единенные одной целью и страстной любовью к  строительству  социализма,
они должны создать новую социалистическую культуру.
   Здесь было выступление Серебрянского, правильно отметившего,  что  мало
говорили о  Фурманове  я  Островском.  Книги  Фурманова  и  Островского  с
громадным увлечением читаются миллионами людей. О них можно  сказать,  что
они формируют душу. Огненное содержание  побеждает  несовершенство  формы.
Книга Островского - одна из советских книг, которую  я  с  биением  сердца
дочитал до конца, а ведь написана она неискусно, и отношусь  я  к  разряду
скорее строгих читателей.
   В ней сильный, страстный, цельный человек (аплодисменты), знающий,  что
он делает, говорит полным голосом. Вот что нужно нам всем -  вот  образец,
который мы обязаны переработать в  себе  в  соответствии  с  особенностями
каждого из нас.
   Мысль моя была такова - совершаются мировой важности события, рождаются
люди еще не виданные, совершаются вещи небывалые, и, пожалуй, один  только
фактический материал может потрясать в наше время.
   И вот я постарался изложить этот фактический материал, написал, отложил
его, прочитал и увидел - неинтересно (смех).
   Это начало становиться серьезным. Пришло время пересмотра и решения.  И
я  понял,  что  первое  мое  желание  было  желание   каким-то   особенным
об®ективизмом,  техникой  и  формой  подменить  то,  чем  был  я.   Вторым
внутренним моим расчетом было то, что за  меня  будет  говорить  Советская
страна, что события наших дней так удивительны, что мне и делать  особенно
нечего - они сами за себя говорят. Нужно только правильно их  изложить,  и
это будет важно, потрясающе, интересно для всего мира. И вот -  не  вышло.
Получилось неинтересно. Тогда я понял окончательно, что книга -  это  есть
мир, видимый через человека. В моем построении человека и не  было,  -  он
ушел от самого себя. Надо было к нему вернуться; у меня, как у литератора,
никаких других инструментов, кроме как мои чувства, желания и  склонности,
не было и не могло быть; в наших условиях  высокой  ответственности  нужна
ничем не ограниченная добросовестность к себе.
   Так пришел я к убеждению, что для  того,  чтобы  хор