обновленной.  Такое  впечатление,
что до этого я вообще никогда не мылась..
     Новиков сидел напротив, перебирал струны гитары и негромким  приятным
баритоном пел соответствующую случаю ритуальную, по всем признакам, песню:

                      Истопи ты мне баньку по-белому.
                      Я от белого света отвык...

     - Ну, понравилась вам встреча  с  прошлым?  -  спросил  он,  заглушив
ладонью гул струн, и у Альбы, да может, и не у нее одной метнулась вдруг в
душе нелепая, но отчаянная надежда, что  сейчас  все  кончится  и  Новиков
об®явит, что они были  участниками  нового  туристического  аттракциона  с
таким вот названием.
     - Каждое время имеет свои преимущества, - осторожно ответил Герард.
     - А мне понравилось  без  всяким  оговорок.  Как  у  вас  тут  все...
Естественно. И пища, я запахи, и  обычаи.  Все.  Я  давно  мечтала  пожить
как-то похоже. Один раз отдыхала в Канаде, но там  все  равно  не  так.  А
здесь все подлинное. Вы, наверное,  были  очень  интересные  и...  сильные
люди.
     - Наверное, - улыбнулся Новиков. Все рассмеялись.  Действительно,  он
сидел от них на расстоянии вытянутой руки, и  его  атлетическая  фигура  в
буграх и жгутах мощных мышц была налицо. И Корнеев,  и  Айер  намного  ему
уступали.
     Новиков поставил перед каждым по  чарке  какой-то  крепкой  спиртовой
настойки ароматических трав, сославшись при  этом  на  авторитет  великого
русского полководца эпохи позднего феодализма, якобы  говорившего:  "После
бани портки продай, а чарку выпей".
     - Я вот что хочу,  чтоб  вы  поняли,  -  медленно  сказал  он.  -  Вы
начинайте  постепенно  перенастраиваться.  Это  ведь  не  экзотика,  и  не
экскурсия в заповедник. Скорее всего, вам  теперь  в  этом  времени  жить.
Обратной дороги, по-моему, нет.
     Все затихли, осмысливая его слова. До них постепенно доходила  и  эта
истина. Они не  только  потеряли  корабль  и  друзей,  но  и  свое  время.
Навсегда.
     - Но ничего, вы не отчаивайтесь. Все не так погано.  По  сравнению  с
вечностью. Вам  себя  жалко,  и  друзей,  и  родных...  Понимаю.  Как  тут
поможешь? Сочувствием? Вот послушайте лучше...
     Он начал читать негромко:

           Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели,
           Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
           На живых порыжели от грязи и крови шинели.
           На могилах у мертвых расцвели голубые цветы...

     Новиков долго читал эту балладу, дошедшую к ним через  горы  времени,
триста лет, что отделяли их от автора  стихов,  были  больше,  чем  раньше
тысячелетия, но все равно, за  незнакомыми  и  вышедшими  из  употребления
оборотами речи они чувствовали душу и настроение неведомого поэта, который
грубыми и даже иногда циничными с их точки  зрения  выражениями  утверждал
бесспорную истину, что нет ничего выше исполнения долга, и  что  павшие  в
бою в сочувствии не нуждаются.

           ...Это наша судьба, это с ней мы сражались и пели,
           Умирали и рвали над Бугом мосты.
           Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели,
           Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

     - Какие слова, - со слезами на глазах сказала  Альба,  когда  Новиков
замолчал. - А мы ничего этого не помним...
     - Да и  странно  было  бы,  если  б  помнили.  Библию  почитывать  не
приходилось? - спросил Андрей.
     - Нет.
     - Так там написано: довлеет  дневи  злоба  его.  Или,  если  изложить
доступнее - каждому хватит своих забот. Много ли я, к слову сказать, помню
и понимаю из времен Бориса Годунова? А у нас с вами как раз  такой  разнес
получается. И о чем там пели или разговаривали ратники Минина?
     Все помолчали, и слышно было, как за окном набирает силу ветер, гудит
в дымоходах и бросает в стекла пригоршни жесткого, как песок, снега.
     - Скажите, -  нарушил  молчание  Корнеев,  -  как  это  сочетается  -
космическая эра, вы ведь уже далеко выходили в  космос  в  конце  века,  и
такая примитивность быта?
     - А вы что, воспринимаете наш  век  блоком?  Как  одно  целое?  Какой
двадцатый век вы себе представляете? Он ведь ох какой  длинный...  Начался
сорокасекундным полетом братьев Райт, а через шестьдесят  шесть  лет  люди
уже высадились на Луне. Более противоречивого века, по-моему,  не  было  в
истории. Триллионы тратили на вооружение,  никому  в  принципе  так  и  не
пригодившееся, а две трети населения Земли ни разу в жизни не ело  досыта.
Я сам видел людей, которые не вышли из каменного века, а другие люди в это
же   время   создавали   гениальные   произведения    искусства,    делали
сверхминиатюрные  компьютеры  и  газовые  душегубки,  десяткам   умирающих
пересаживали сердца, а миллионам здоровых сбрасывали  на  голову  бомбы  и
напалм... Это вам, наверное, тоже предстоит увидеть и жить  на  такой  вот
забавной планете. А то оставайтесь здесь, на Валгалле. Хорошо, спокойно, и
ноль проблем. Впрочем, это еще как сказать... - И он  непроизвольно  вновь
покосился на кобуру своего пистолета, небрежно брошенную на лавку.
     - Андрей, - ответил ему Корнеев. - Может быть, достаточно гонять  нас
по кругу ваших антиномий? Мы не такие уж инфантильные существа, какими  вы
вас пытаетесь изобразить нам же. Или  вы  соскучились  по  слушателям?  Не
перегружайте нас проблемами вашего мира. Возможно, это будет и наш мир, но
не спешите. Мы сами во всем разберемся...
     - Ну воля ваша. Тогда послушайте еще стихи.


     Было уже довольно поздно, когда  Новиков  наконец  развел  гостей  по
комнатам.  Корнеева  и  Айера  он  разместил  внизу,  Альбе  же  досталась
маленькая комната на втором этаже,  где  только  и  было  места,  что  для
широкой деревянной кровати, столика, шкафа и подвесных полок для книг.
     Она погрузилась в постель, набитую сухой, тревожно  пахнущей  травой.
На столе дрожал и раскачивался огонек свечи,  в  маленькое  окно  ветер  с
тихим шорохом по-прежнему бросал горсти жесткого снега.
     Постель чуть покачивалась под ней, слегка кружилась голова, и все это
- пламя свечи, шум ветра и шорох снега, непривычные запахи,  поскрипывание
дерева где-то в недрах дома - вызвало в ней такое острое и щемящее чувство
потерянности, жалости к самой себе, что она едва не  разрыдалась  и  долго
лежала без сна, глядя в низкий потолок  с  колеблющимися  на  нем  тенями.
Потом, чувствуя, что заснуть все равно не удастся, встала, надела то,  что
Новиков для нее приготовил - синий  шерстяной  костюм  с  белыми  полосами
вдоль брюк, рукавов куртки и воротника, и  со  свечой  в  руках  вышла  на
лестницу.
     Андрей с толстой книгой на коленях сидел перед пылающим камином и  не
сразу заметил ее появление. Потом вскинул голову, очевидно, ощутив взгляд,
встал и чуть поклонился.
     - А вы здорово уме вписались в реальность. Я сразу и не узнал, думал,
кто из ребят вернулся... Что-нибудь не так?
     - Нет, все в порядке. Но спать не могу. Можно я посижу с вами?
     - Безусловно. Буду рад.
     Он жестом предложил ей сесть.
     Альба спускалась вниз, не совсем понимая зачем, даже не имея в  виду,
что застанет здесь Новикова, а вот увидела - и ей  стало  вдруг  спокойно.
Она еще не сумела этого осознать, но Новиков уже  стал  ей  небезразличен,
словно  древним  женским  инстинктом  ее  потянуло  к  самому  сильному  и
надежному в этом опасном мире мужчине. Несмотря  на  то,  что  между  ними
бездна времени. Но,  с  другой  стороны,  между  ней  и  героями,  скажем,
Шекспира, вообще почти целое тысячелетие,  а  Гамлет  во  многом  ближе  и
понятнее, чем люди, с детства знакомые. Так что не в столетиях дело...
     - О каких это вы ребятах сейчас сказали? Разве вы не  один  здесь?  -
спросила Альба.
     - Ну что бы я тут делал один? Нас тут довольно много, когда четыре, а
когда и все шесть... Отличные, между прочим, ребята. Знают, что делать  по
любую сторону от мушки... Завтра сами увидите.
     Альба  кивнула.  Это  сообщение  было  интересно,  но  ее  сейчас  не
занимало.
     - Как вы все же считаете, Андрей, сумеем мы освоиться в  вашем  мире?
Мне не по себе...
     - Я думаю - да. Вы уже начали осваиваться. Дальше пойдет легче.
     - Нет. Пока я просто держусь. На том запасе сил, что остались...  еще
с  корабля.  Как  ныряльщик  на  дне.  Да  и  вы  человек,  по-моему,   не
характерный. Чрезвычайно контактный. И психолог. С вами мне легко.  А  как
будет с другими?
     - И с другими сможете. Я от них мало чем отличаюсь. Может быть,  даже
в  худшую  сторону.  Да  и   вообще,   человек   существо   универсальное,
приспособится к чему угодно. А время не самое худшее из времен. В  раннем,
скажем, средневековье я бы вам не позавидовал.
     Что-то с ней произошло совсем для нее незаметно, как-то изменился мир
вокруг, важное стало неважным, и  наоборот.  От  того,  что  они  говорили
наедине?
     Разговор мужчин - это разговор мужчин. Он может быть умным,  деловым,
доверительным - и ничего не решать. А  легкое,  ни  к  чему  вроде  бы  не
обязывающее  общение  мужчины  с  женщиной  приводит  подчас  к  серьезным
последствиям...
     Андрей встал, вышел из круга света, отбрасываемого камином  и  лампой
на химическом топливе, и как бы растаял во мраке.  Как  сильно  отличается
помещение, залитое ровным однотонным светом, от такого вот, когда  свет  -
свет, а тьма - тьма, и дрожащие световые  блики  раздвигают  на  мгновение
завесу темноты, но она все равно не исчезает, присутствует  на  расстоянии
вытянутой руки. Словно как символ жизни - ты здесь, вокруг светло и тепло,
а рядом - постоянные холод и мрак.
     Новиков появился из мрака, катя перед собой  столик  на  колесах,  со
стоящим на нем сложным агрегатом, исходящим душистым кофейным  паром.  Тут
же имели место  черная  пузатая  бутылка,  крошечные  серебряные  рюмки  и
фарфоровые чашки, сахарница, другая бутылка -  с  пузырящейся  минеральной
водой, и нарезанный лимон на тарелочке.
     - У вас прием  алкоголя  сопровождает  каждый  поступок?  -  спросила
Альба, поняв французскую надпись на этикетке.
     - Не каждый. И не поступок. А некоторые моменты жизни. Днем я  спасал
вас от нервного срыва, мне нужно было растормозить вас, заставить сбросить
напряжение. По-моему, получилось. Сейчас - другое.  Есть  такой  термин  -
гедонизм. Не вдаваясь в философские  тонкости,  это  умение  извлекать  из
жизни наиболее изысканные и приятные детали. Как изюм из  булки.  Особенно
это приятно, когда все время ходишь по краю и не знаешь, что с тобой будет
завтра, а может, и сегодня. И в эту  острую  ситуацию  ты  привносишь  еще
некий штрих, неуловимый для непосвященного, но бесценный для  знатока.  Да
вот попробуй - глоток кофе,  совсем  маленький  глоток  коньяка  и  долька
лимона. Потом все это можно запить  боржомом.  Да,  к  слову.  Слышала  ты
когда-нибудь про Романова  Николая  Александровича?  Пустой  был  человек.
Работал последним русским императором. И вспоминать бы его  не  стоило,  а
вот поди ж ты - оказалась в нем этакая артистичность мышления,  именно  он
придумал закусывать коньяк - лимоном. Чем и прославился...
     Альба послушно попробовала, потом отставила рюмку, стала пить  просто
кофе.
     - Ответь мне, Андрей, - они незаметно перешли на ты, как это  и  было
принято в двадцать третьем веке в большинстве случаев. - Я говорю сейчас с
тобой, понимаю твой язык и чувствую, что не понимаю в тебе  ничего.  Я  не
могу даже приблизительно представить, что ты  скажешь  и  что  сделаешь  в
следующее мгновение. А ведь именно это означает - понимать человека. Или у
вас не так? Мне сейчас не важно почти все - что случилось с  нами,  откуда
здесь вы, что будет дальше... Я хочу одного - разобраться  в  вас.  Скажи,
что вы за люди, там, на своей Земле и в своем веке? Пойму ли я  вас?  Хоть
когда-нибудь?
     Новиков довольно долго молчал, глядя на  Альбу  каким-то  оценивающим
взглядом.
     - Пока  что  я  тебя  не  совсем  понимаю.  Сегодня  ты  уже  не  раз
возвращаешься  к  этой  теме.  Понимание.  Что  такое  -  понимание?  Твоя
формулировка  похожа  на  правду,  но  она  касается  лишь  одной  стороны
проблемы. Тебе пока непонятно наше время, удивляют какие-то реалии  образа
жизни, непривычна моя манера разговора... Можно  не  сразу  разобраться  в
тонкостях политики и экономики. А  сами  люди...  Люди  всегда  одинаковы.
Понимаем же мы плач Гильгамеша, диалоги Сократа, стихи Басе и Хайяма.  Вот
и мы тоже. Люди как люди. Не лучше и не хуже тек, что жили по нас и  после
нас. Со своими недостатками, проблемами, мечтами и страданиями. Если бы  я
знал, какие вы, я мог бы сравнить.  А  я  вас  не  знаю,  но  мы  с  тобой
разговариваем сейчас и понимаем  друг  друга.  Наверное,  мы  грубее  вас,
наверняка - жестче во многих  случаях.  Найдешь  ты  в  нас  и  цинизм,  и
эмоциональную ограниченность, и нехватку  культуры.  Есть  и  фанатизм,  и
беспринципность. Но все же в основном мы стремимся к добру. К счастью  для
всех людей, сколько як есть, хоть я звучит это, на мой слух,  высокопарно.
И во имя этого готовы на непредставимую, наверное, для вас жестокость.  Но
и на самопожертвование тоже. Но это, конечно,  все  так  -  слова,  слова,
слова... Слишком их много говорили. Кто угодно и по любому поводу.  Ничего
я тебе не об®ясню, пока ты не поживешь с нами, не почувствуешь, как  свои,
наши заботы и радости. Один поэт у нас лет двадцать назад написал  "Письмо
в ХХХ век". Есть там и такие слова: "Как  понять  вам,  что  такое,  когда
закипает вода в пулемете?"... Очень, кстати, емкий образ. Ну, ты  на  семь
веков к нам ближе, так что и это понять тебе будет легче. Я тебя  скоро  с
одной молодой дамой познакомлю, очень вам интересно побеседовать  будет...
- и чему-то вдруг улыбнулся.
     Альба, к собственному удивлению, очень хорошо начала понимать язык  и
речь Новикова, может быть, не столько даже по смыслу, как эмоционально. Ей
больше не  мешала  даже  его  чудовищная  небрежность  синтаксиса,  манера
обрывать фразы в самых неожиданных местах,  заменять  осмысленные  обороты
иносказаниями и идиомами, пристрастие к жаргонным словечкам. Ей даже  стал
правиться этот энергичный и раскованный стиль. Она, по молодости,  еще  не
понимала, в чем тут дело.
     Но она  уловила  во  взгляде  Новикова  легкую  грусть  и  словно  бы
снисходительное сожаление. Как будто он действительно был  старше  нее  на
эти триста лет.
     - Скажи, Альба, а пришельцы со звезд вам когда-нибудь встречались?
     Она удивилась этому вопросу, так выпадавшему из строя их беседы.
     - Нет. Сколько мы летаем, а миров с разумной жизнью не обнаружили.  А
почему ты спросил именно об этом?
     - Да так. Чего-то, похоже, я не понимаю. Или мир  еще  более  сложен,
чем нам кажется...
     Его слова прозвучали так, будто и о мире он знает гораздо больше нее.
Хотя такое предположение выглядело  бы  более  чем  абсурдно.  Но  она  не
удивилась. Была в этом просто еще одна тайна.
     - Об®ясни мне, Андрей, как же все-таки вы оказались здесь раньше нас,
и почему нам неизвестно о межзвездных путешествиях в двадцатом веке?
     - Меня это как раз и занимает... Почему  вам  неизвестно.  Есть  одно
предположение, лежит на поверхности, но настолько  оно  неприятно,  что  и
думать об этом варианте не хочется. Второй вариант  лучше,  но  ненамного.
Вот завтра появится здесь  еще  один  товарищ,  тогда  рассмотрим  мы  эту
проблему квалифицированно. А как мы оказались здесь... -  Он  вновь  набил
трубку волокнистым табаком из жестяной банки, отпил глоток кофе. - История
эта достаточно длинная и запутанная. Сразу и не  расскажешь.  Но,  похоже,
главную роль сыграл  тут  один  мой  знакомый.  Молодой  человек,  который
слишком предупредителен по отношению к красивым женщинам я  ни  в  чем  не
может им отказать. Даже в том случае, когда их желания выглядят по меньшей
мере странно...



        1. СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ СЮЖЕТ С ВАРИАЦИЯМИ

     ...Когда мне не работается - а в тот день был именно такой случай,  я
обычно беру свой "Салют", заряженный цветной пленкой, и иду в город.  Хожу
по улицам, иногда снимаю кое-что, а в основном просто смотрю по  сторонам.
"Изучаю жизнь". Всего два слова, но они подводят под мое  безделье  мощную
теоретическую базу, и совесть успокаивается.
     В таких многочасовых, безо  всякой  цели  и  плана  прогулках  иногда
возникает пронзительное ощущение, что вот-вот произойдет нечто,  для  меня
очень важное, или даже происходит уже, но не  здесь,  а  в  другом  месте,
может быть - за ближайшим углом. Я охотно поддаюсь этой иллюзии и  начинаю
кружить по улицам, беспорядочно меняя маршрут, напряженно  всматриваясь  и
вслушиваясь, чтобы не пропустить, выражаясь высоким слогом, знака судьбы.
     Но в этот раз никакие предчувствия меня не посещали - это точно, и не
пели для меня незримые трубы.
     Просто когда я спускался вниз по Кузнецкому мосту, щурясь от  летящей
в глаза влажной мороси, из туманной  мглы  вдруг  возникло  женское  лицо,
возникло, как из коричневатой  мути  проявителя  выплывает  контрастнее  и
сочное изображение, более реальное, чем гама реальность.
     Я даже не сумел как следует рассмотреть это лицо, а тем более понять,
что заставило меня его увидеть, выделить мгновенно из  спешащей  навстречу
многотысячной безликой толпы, задержать шаг, обернуться вслед.
     Но она уже слилась с общей массой, вновь растворилась в тумане.
     Лет десять-пятнадцать назад я, наверное,  попытался  бы  догнать  ее,
заговорить, просто рассмотреть поближе, но сейчас такие вещи делать уже не
принято. Тем более - среди моих ровесников.
     Кажется, почти до Петровки я еще помнил ее, думал  о  ней  и  о  том,
сколько таких единственных лиц мы видим каждый день и не замечаем, а потом
переключился на что-то  другое  я,  вполне  возможно,  никогда  больше  не
вспомнил бы об этой встрече.
     Если бы через два примерно часа я не увидел  эту  женщину  снова.  На
углу Арбата и Староконюшенного переулка, напротив  Вахтанговского  театра.
Без всякой связи с предыдущим я зацепился взглядом  за  высокую  и  тонкую
фигуру, словно нарисованную смелым и быстрым мазком.
     Она стояла - руки в карманах  длинного  кожаного  пальто  -  и,  чуть
закинув голову, рассматривала что-то на  фасаде  углового  дома.  Я  почти
поравнялся с ней, женщина медленно повернулась, и я понял, что это -  она,
и что не заметить и не запомнить ее  даже  среди  миллионов  было  нельзя.
Такое врезается в память, как пуля в дерево - глубоко и навсегда.
     Черты, слишком правильные,  чтобы  быть  обычными  на  наших  улицах,
взгляд удлиненных, тревожных глаз из-под полей  шляпы,  резко  очерченные,
чуть приоткрытые губы.  И  еще  что-то,  чего  не  передашь  словами.  Она
выглядела бы лет на двадцать пять, если бы не этот  взгляд,  не  выражение
лица. Сердце мое пропустило такт, я уже почти готов  был  подойти  к  ней,
заговорить о чем угодно, как умел в свое время, но тут она  скользнула  по
мне совершенно безразличными, даже невидящими глазами, и  это  был  словно
отстраняющий жест. И я вновь прошел мимо.
     На секунду мне стало очень грустно, что  она  ждет  не  меня  и  что,
пожалуй, мой поезд вообще ушел: никогда больше меня не будут с нетерпением
ждать такие вот загадочные красавицы; но  сразу  же  эта  жалость  к  себе
стерлась ощущением неоформленной пока тревоги. Таежный, скажем, житель  по
неуловимым приметам, по малейшим  изменениям  привычной  обстановки  может
почувствовать  приближение  опасности.  Так  и  я,  выросший  в   каменных
лабиринтах необ®ятного города, полжизни пытающийся выразить  его  душу  на
холсте и бумаге, сразу уловил - кожей, подсознанием -  какое-то  нарушение
привычной среды, законов, действующих в этом городе. Один из этих  законов
гласит, что дважды  случайно  встретиться  в  Москве  нельзя,  практически
невозможно.  Этот  закон  не  распространяется  только  на   специфические
социальные  группы:  сосед