ный
шанс успеть дослать репортаж ко времени,  когда  его  еще  не  поздно  будет
вставить в понедельничный номер, состоял в том, чтобы написать  и  отправить
написанное задолго до начала мероприятия. А что они могли написать, не  зная
даже, где, собственно, все это будет происходить?
     Едва скрывая раздражение,  они  взялись-таки  в  конце  концов  задело,
пытаясь выжать все, что можно, из  имеющегося  в  их  распоряжении  скудного
материала. Горгис {Собор Св. Георгия, главная церковь эфиопской столицы.}  и
его окрестности были оцеплены и недоступны;  сквозь  ограждение  можно  было
различить очертания большого шатра, притулившегося к одной из  стен  церкви.
Кое-кто из репортеров уже описывал  коронацию,  происходящую  в  этом  самом
шатре; другие избрали его местом официального - светского - приема по случаю
коронации и рисовали фантастические картины церемонии "в  сумеречном  храме,
полном  запахов  ладана  и  густого,   удушающего   чада   сальных   свечей"
(Ассошиэйтед пресс); специалисты по  коптскому  богослужению  уверяли,  что,
поскольку  в  силу  сложившейся  традиции  коронация  имеет  место  быть  во
внутреннем святилище, в которое ни один мирянин не то чтобы войти, а даже  и
заглянуть не имеет права, нечего даже и  надеяться  кому-либо  из  нас  хоть
что-нибудь увидеть. Киношники, коих только доставить в Аддис-Абебу вместе со
всей их  аппаратурой  кинокомпаниям  влетело  в  изрядную  копеечку,  начали
проявлять признаки беспокойства, а от  некоторых  корреспондентов,  судя  по
всему, ожидать приходилось чего угодно. Мистер Холл тем не  менее  был  сама
невозмутимость. Делается все  возможное,  заверил  он  нас,  для  нашего  же
удобства и комфорта; вот только где и когда, этого он наверняка не знает.
     Наконец, часов за четырнадцать до  начала  церемонии,  в  миссиях  были
распространены пронумерованные билеты; места хватило всем,  за  исключением,
как выяснилось впоследствии, самих  абиссинцев.  Расам  и  придворным  чинам
достались золоченые кресла, а вот о местных вождях, кажется, просто-напросто
забыли; большая их часть осталась снаружи тоскливо  глазеть  на  бывший  Его
Величества  Кайзера  экипаж  и  на  цилиндры  европейских   и   американских
визитеров; тех же, кому удалось  протиснуться  внутрь,  оттеснили  на  самые
зады, где они и  просидели  все  время  на  корточках  бок  о  бок  или  же,
завернувшись в свои роскошные праздничные одеяния, дремали в  дальних  углах
огромного шатра.
     Ибо церемония в конце концов состоялась именно в шатре. Он был  высокий
и светлый и покоился  на  двух  рядах  драпированных  легких  колонн;  перед
сидячими  местами  был  натянут  шелковый  занавес,   за   коим   скрывалось
импровизированное  святилище,  куда  из  храма  перенесли  киот.  Застланный
коврами подиум в  половину  ширины  шатра.  На  подиуме  стол  под  шелковой
скатертью, а на нем императорские регалии и корона, аккуратно упакованные  в
картонные коробки из-под  дамских  шляп;  по  обе  стороны  -  двойные  ряды
позолоченных кресел для придворных и дипломатического  корпуса,  а  в  самом
конце, спиной к залу, - два трона под балдахином. Их величества провели  всю
ночь в неусыпном бдении, окруженные - в стенах собора - духовенством,  а  по
периметру стен - вооруженными силами. Один смышленый журналист  назвал  свой
репортаж "Медитация за щитками пулеметов" и был на седьмом небе от  счастья,
когда его наконец допустили в святая святых и он убедился, что угадал на все
сто: на ступенях  собора  был  расположен  пулеметный  взвод  -  так,  чтобы
простреливались все возможные подходы. {...}
     Император и императрица должны были выйти из собора в семь часов  утра.
Нам надлежало собраться в шатре примерно за час до  того.  По  сей  причине,
одевшись при свечах, мы с Айрин {Айрин Рейвенсдейл - близкая  знакомая  Во.}
были там около шести. Задолго до рассвета улицы, ведущие  к  центру  города,
были запружены представителями окрестных племен. Мы видели, как  мимо  отеля
(улицы в ту ночь были, против обыкновения, освещены) движутся густые, одетые
в белое толпы, кто на муле трусцой, кто пешком - если в свите вождя.  Как  и
следовало ожидать, вооружены были все поголовно. Наш автомобиль, беспрерывно
сигналя, медленно продвигался в сторону Горгис. Машин было много;  частью  с
европейцами, частью с местными чинами. В конце концов мы добрались до церкви
и, после тщательной проверки документов и  собственных  наших  персон,  были
допущены за ворота. Площадь  перед  церковью  была  относительно  пустой;  с
церковных ступеней, с поистине епископским нелюбопытным спокойствием, на нас
смотрели дула пулеметов.  Из  храма  доносились  голоса  священнослужителей:
всенощная близилась к концу. Сбежав от многочисленных солдат, полицейских  и
чиновников, которые пытались  загнать  нас  в  шатер,  мы  проскользнули  во
внешнюю  галерею  храма,  где  целый  хор  бородатых  священников  в  полном
церковном облачении танцевал под тамтамы и маленькие серебряные  погремушки.
Барабанщики  сидели  на  корточках  вокруг  танцующих,  погремушкой   каждый
священник орудовал  сам,  размахивая  одновременно  зажатым  в  другой  руке
молитвенным посохом. У некоторых в руках вообще ничего не было, эти  хлопали
в ладоши. Они сходились и расходились, они пели  и  раскачивались  на  ходу;
двигались в основном не ноги, а  руки  и  верхняя  часть  тела.  Танцем  они
наслаждались от всей души, а некоторые - едва ли не до экстаза.  Яркий  свет
восходящего солнца лился сквозь окна на них самих, на их серебряные  кресты,
на серебряные же набалдашники посохов  и  на  большую,  богато  изукрашенную
рукописную книгу, по которой один из них, не обращая  никакого  внимания  на
музыку, читал из Евангелия; в косых столбах  света  поднимались  и  набухали
клубы ароматного дыма.
     Потом мы отправились в шатер. Он был почти полон. Публика оделась более
чем пестро. Большая часть мужчин явились в визитках, но  некоторые  были  во
фраках, а двое или трое - в смокингах. Одна из  дам  была  в  солнцезащитном
шлеме и воткнула в него сверху американский флажок. Младшие члены  миссий  в
полном составе и при полном параде суетились между кресел, проверяя, все  ли
там в порядке. К семи часам прибыли официальные делегации.
     Императорская чета, однако, вышла из церкви лишь много времени  спустя,
после того как последний приглашенный  занял  отведенное  ему  место.  Из-за
шелкового занавеса все  так  же  доносилось  пение.  Фотографы,  любители  и
профессионалы, проводили время, снимая исподтишка  все,  что  попадалось  на
глаза. Репортеры отправили боев на телеграф, послать дополнения к переданным
ранее шедеврам.  Однако  из-за  неверно  понятых  указаний  соответствующего
чиновника телеграф был закрыт и открываться, судя по  всему,  не  собирался.
Следуя обычной манере туземных слуг, посланцы, вместо того  чтобы  известить
хозяев о  данном  обстоятельстве,  обрадовались  возможности  передохнуть  и
расселись на ступеньках телеграфной конторы - обменяться текущими  сплетнями
и подождать - а вдруг да откроется. Правда  выплыла  наружу  едва  ли  не  к
вечеру, прибавив хлопот все тому же мистеру Холлу.
     Церемония  предполагалась  невероятно  долгой,  даже  если  судить   по
изначальному плану-распорядку, но святые отцы с успехом растянули ее еще  на
полтора часа. Следующие шесть праздничных дней были  в  основном  отданы  на
откуп военным, но день коронации всецело принадлежал  Церкви,  и  священники
старались вовсю. Псалмы, распевы и молитвы  следовали  бесконечной  чередой,
зачитывались длинные отрывки из Писания, и  все  это  на  древнем  священном
языке, на гиз. По порядку, одна задругой, зажигались свечи; произносились  и
принимались престольные  клятвы;  дипломаты  ерзали  на  своих  позолоченных
креслах, а у входа  в  шатер  то  и  дело  разгорались  шумные  ссоры  между
императорской гвардией и свитами местных вождей. Профессор Y., известный  по
обе стороны Атлантики специалист  по  коптскому  обряду,  время  от  времени
комментировал происходящее: "Вот, начали литургию", "Это была  проскомидия",
"Нет, кажется, я ошибся, это было освящение даров",  "Нет,  я  ошибся,  это,
наверное, была тайная заповедь", "Нет, должно быть, это было  из  Посланий",
"Н-да, как странно, а это, кажется, и вовсе была не литургия", "А теперь они
начинают литургию..." и далее в том же духе. Но вот священики засуетились  у
шляпных коробок - инвеститура началась. Императору  вручили  мантию,  потом,
выдерживая всякий раз долгую паузу, -  державу,  шпоры,  копье  и,  наконец,
корону. Громыхнул артиллерийский салют, снаружи заполонившие  все  возможное
пространство   людские   толпы    разразились    приветственными    криками;
императорская упряжка взбрыкнула, лошади зашлись курбетами, сшибли  позолоту
с передка кареты и оборвали постромки. Кучер соскочил с облучка и принялся с
безопасного расстояния  охаживать  лошадей  кнутом.  В  шатре  также  царили
радость и облегчение; все удалось на славу, оч-чень впечатляет, а теперь  бы
выкурить по сигарете, и чего-нибудь выпить, и снять с себя эту сбрую. Но  не
тут-то  было.  На  очереди  значились  коронация  императрицы  и  наследника
престола;  еще  один  салют,   и   грума-абиссинца,   пытавшегося   распрячь
императорских лошадей, унесли с переломом двух ребер. Мы снова нашарили было
перчатки и шляпы. Но коптский хор пел не переставая; епископы с  подобающими
молитвами, речитативами и распевами принялись возвращать регалии на место.
     "Я обратил внимание на  ряд  весьма  любопытных  отклонений  от  канона
литургии, - заметил профессор, - в особенности в том, что касается поцелуя".
     И тут началась литургия.
     В первый раз за все утро император и императрица оставили  свои  троны;
они исчезли за шелковым занавесом, в святилище;  большая  часть  священников
также нас покинула. На сцене остались сидеть одни дипломаты - с  застывшими,
отупелыми лицами и в позах, лишенных всякой элегантности. Подобное выражение
я видел на лицах пассажиров переполненных железнодорожных вагонов, под утро,
между Авиньоном и  Марселем.  Только  костюмы  в  данном  случае  были  куда
забавней. Единственный, кто держался молодцом, был маршал  д'Эспрэ  -  грудь
колесом, жезл от колена  торчком,  сам  бравый,  точно  памятник  защитникам
отечества и, судя по всему, сна ни в одном глазу.
     Время шло к одиннадцати - согласно протоколу, император должен был  как
раз выйти из шатра. В полном соответствии с планом три аэроплана абиссинских
ВВС встали на крыло, чтобы приветствовать Его  Величество.  Они  давали  над
шатром круг за кругом, они демонстрировали свежеобретенное искусство высшего
пилотажа, пикируя на шатер и выходя  из  пике  в  нескольких  футах  от  его
полотняного верха. Грохот стоял ужасающий; местные вожди,  как  по  команде,
дернулись во сне и перевернулись на живот; о том,  что  священники  все  еще
поют,  можно  было  судить   исключительно   по   губам   и   периодическому
переворачиваню страниц.
     "Как это все не вовремя, - сказал профессор.  -  Я  пропустил  огромное
количество стихов".
     Литургия  закончилась  где-то  к  половине  двенадцатого;  император  и
императрица, при коронах,  проплыли  под  красно-золотым  балдахином,  более
всего похожие, по меткому замечанию Айрин,  на  золоченые  статуи  во  время
крестного хода в Севилье,  к  пышной  трибуне,  откуда  император  и  прочел
тронную речь; она  же,  растиражированная,  была  сброшена  с  аэроплана,  и
герольды еще раз прочли ее народу через громкоговорители. {...}
     Святые отцы снова ударились в танцы, и кто знает, сколько  бы  еще  это
могло продолжаться, если бы фотографы не затолкали танцующих, не засмущали и
не оскорбили их религиозное чувство до  такой  степени,  что  они  предпочли
закончить священнодействие подальше от профанов, в стенах храма.
     Затем  наконец  императора  с  императрицей  проводили  к  экипажу,   и
измученная, но все еще взбрыкивающая время от времени упряжка увезла  их  на
торжественный обед. {...}
     Засим последовали шесть дней непрерывного  празднества.  В  понедельник
дипломатические  миссии  должны  были  отметиться  на  возложении  венков  в
мавзолее Менелика  и  Заудиту.  Мавзолей  находится  невдалеке  от  Гебби  и
представляет  собой  круглое,  подведенное  под  купол   здание,   отдаленно
напоминающее нечто византийское. Интерьер оформлен ретушированными и  сильно
увеличенными  фотографическими  портретами   членов   императорской   семьи,
дедушкиными часами из мореного дуба и несколькими разного фасона  столиками,
чьи ножки косо торчат из-под положенных углом расшитых полотняных скатертей;
на столиках стоят конические серебряные вазы, полные незатейливо сработанных
из проволоки и крашенной фуксином ваты сережек. Ступени ведут вниз, в склеп,
где  покоятся  два  мраморных  саркофага.  Лежит  ли  в   каждом   саркофаге
соответствующее тело, да и вообще какое бы то ни было тело, -  вопрос  более
чем спорный. Дата и место смерти Менелика суть дворцовая тайна,  но  принято
считать, что он испустил дух года за два  до  того,  как  об  этом  сообщили
народу; императрица же, вероятнее всего, похоронена в Дебра  Лебанос  {Самый
почитаемый в Эфиопии монастырь, центр религиозной  жизни  всей  христианской
части страны.}, под горой. Все утро одна  задругой  добросовестно  прибывали
делегации великих держав, и даже профессор Y., не  пожелавший  отставать  от
прочих, явился с мрачной миной и букетом белых гвоздик.

     Ближе к вечеру  в  американской  миссии  состоялось  чаепитие,  теплая,
дружеская вечеринка, а итальянцы устроили бал с  фейерверком,  однако  самый
живой интерес привлек устроенный императором для своих соплеменников gebbur.
Подобные пиршества являются неот®емлемой частью эфиопской жизни и составляют
основу той едва ли не родственной по сути связи,  которая  существует  здесь
между простым народом  и  его  повелителями,  чей  престиж  в  мирное  время
напрямую зависит от частоты и богатства  gebbur.  Еще  несколько  лет  назад
приглашение на gebbur было обязательным пунктом программы для  каждого,  кто
приезжал в Абиссинию. Едва ли  не  всякая  книга  об  этой  стране  содержит
подробный, от первого лица отчет  об  особенностях  национальных  трапез,  с
описанием сидящих  тесными  рядами  на  корточках  участников  пира;  рабов,
разносящих свежие, дымящиеся четвертины туш  только  что  зарезанных  коров;
манеры, коей каждый гость отрезает себе свой кусок;  резкого,  снизу  вверх,
движения кинжала, при помощи которого едок  отсекает  от  сочащегося  кровью
куска и переправляет в рот очередную  порцию  мяса;  плоских,  круглых,  как
блюдо, местных хлебов  из  сыроватого  теста;  как  отхлебываются  из  рогов
немалыми глотками местные tedj и talla; мясников, которые чуть поодаль режут
и разделывают быков; императора и присных его за высоким столом,  передающих
друг другу от обильно сдобренных специями и куда как более изысканных  блюд.
Таковы традиционные черты gebbur, и я не сомневаюсь, что и в  данном  случае
традиция была соблюдена. По крайней мере, именно в этих словах его описывали
журналисты, вдохновенно пересказавшие избранные места из  Рея  и  Кингсфорда
{Авторы популярных книг об Эфиопии.}. Верный  Мистер  Холл  частным  образом
пообещал каждому из нас употребить все свое влияние, задействовать каналы  и
так далее,  однако  в  результате  никто  на  gebbur  так  и  не  попал,  за
исключением двух особо назойливых леди и - мы расценили это как  недостойную
эксплуатацию  идеи  расового  превосходства  -  цветного  корреспондента  от
синдиката негритянских газет.
     Все, что мне удалось увидеть  в  тот  вечер,  -  это  последняя  партия
гостей, с трудом выбиравшаяся из ворот  Гебби.  Об®евшиеся  и  упившиеся  до
полного  отупения,  они  были  совершенно  счастливы.  И  как  им  было   не
позавидовать! Полицейские пытались  хоть  как-то  направить  и  ускорить  их
движение, но зады были глухи к пинкам, а спины - к ударам тростью,  и  ничто
не могло нарушить тихой радости. Верные приспешники сообща заталкивали своих
вождей на мулов, и вожди сидели в седлах моргая и лучась улыбками;  какой-то
ветхий старик, усевшийся в седло задом наперед, неуверенно шарил по крупу  в
поисках  узды;  иные  стояли  обнявшись,  молчаливой,  колеблемой  туда-сюда
группой; другие, лишенные дружеской поддержки, блаженно катались в  пыли.  Я
вспомнил о них ближе к ночи, когда сидел в  гостиной  итальянской  миссии  и
принимал участие в мрачной дискуссии по вопросу об императорских капризах  в
распределении почестей и о том, что это, пожалуй, можно квалифицировать  как
легкое нарушение дипломатических приличий.
     Но был еще парад всех возможных вооруженных сил, как регулярных, так  и
не очень, в самой гуще которого проследовала удивленная Айрин на такси  и  в
окружении конного оркестра, игравшего на  шестифутовых  трубах  и  седельных
барабанах  из  дерева  и  воловьей  кожи.   Когда   проехал   император,   к
аплодисментам добавился пронзительный, переливчатый свист.
     Было открытие музея  сувениров,  в  экспозицию  коего  входили  образцы
местного народного творчества, корона, захваченная  генералом  Нейпиром  при
Магдале и возвращенная музеем Виктории и Альберта, а еще  немалый  камень  с
лункой посередине - некий абиссинский святой носил его вместо шляпы.
     Был войсковой смотр на равнине за железнодорожной станцией.
     Но нет такого  перечня  событий,  который  мог  бы  передать  подлинную
атмосферу тех удивительных  дней,  ни  с  чем  не  сравнимую,  и  зыбкую,  и
незабываемую. Если я и заострил внимание  на  беспорядочности  торжественных
мероприятий, на непунктуальности и даже порой на явных провалах, так  только
оттого, что именно в этом и состояла характернейшая особенность празднеств и
основа неповторимого их очарования. Все в Аддис-Абебе было наугад и наудачу;
вы привыкали с минуты на минуту ждать чего-то необычного,  и  тем  не  менее
всякий раз вас заставали врасплох.
     Каждое утро мы просыпались и нас ждал ясный, полный  по-летнему  яркого
солнечного света день; каждый  вечер  приносил  прохладу,  свежесть,  и  был
заряжен изнутри тайною силой, и пах едва заметно дымком от очагов в tukal, и
пульсировал, как единое живое тело, непрерывным рокотом тамтамов,  откуда-то
издалека, из не пропускающих свет эвкалиптовых рощ. На  богатом  африканском
фоне сошлись на несколько дней люди всех рас и нравов, смешавши воедино  все
возможные степени взаимных подозрений и вражды. Из общей неуверенности то  и
дело рождались  слухи:  слухи  насчет  места  и  времени  каждой  конкретной
церемонии; слухи о разногласиях в верхах; слухи о том, что в отсутствие всех
ответственных чинов Аддис-Абебу захлестнула волна  грабежей  и  разбоя;  что
эфиопскому посланнику в Париже запрещено возвращаться в родную столицу;  что
императорский кучер не  получал  содержания  вот  уже  два  месяца  и  подал
прошение об уходе; что одна из миссий  отказала  в  приеме  первой  фрейлине
императрицы. {...}
     Из всей той недели один эпизод запомнился мне  особенно  четко.  Стояла
поздняя ночь, и мы только что вернулись с очередного приема. Жил я {...}  во
флигеле, чуть поодаль от гостиницы; во дворе, через который мне  нужно  было
пройти, спала серая лошадь, спали несколько коз и спал, завернувши голову  в
одеяло, гостиничный сторож. За флигелем, отделенная от гостиницы  деревянным
палисадничком, стояла небольшая группа местных tukal. В тот вечер в одной из
них был какой-то праздник. Дверной проем глядел как раз в мою сторону,  и  я
мог видеть отблески горевшей  в  доме  лампы.  Там  пели  монотонную  песню,
хлопали в ладоши и отбивали ритм руками на пустых  канистрах.  Поющих  было,
наверное, человек десять-пятнадцать. Какое-то время я стоял  и  слушал.  Как
был, в цилиндре, во фраке и в белых  перчатках.  Вдруг  проснулся  сторож  и
дунул в маленький рожок; звук подхватили друг