Ивлин Во. Коронация 1930 года

---------------------------------------------------------------
     Глава из книги "Когда не ездить было -- грех"
     Перевод с английского В. МИХАЙЛИНА
    "Иностранная литература" No2, 1999
     OCъ: Максим Бычков
---------------------------------------------------------------

     Они все еще танцевали, когда перед самым рассветом 19 октября 1930 года
"Azay  le  ъideau"  вошла  в  джибутийскую  гавань.  Оркестр  -  несчастный,
пропотевший насквозь в плотных смокингах из  альпаки  квартет  -  уже  давно
упаковал инструменты и отбыл в  свою  затерянную  где-то  на  задах  корабля
душную каюту. Юнга-аннамец драил палубу и распихивал  по  шпигатам  намокшие
груды серпантина. Два или три стюарда снимали  развешанные  по  всему  судну
флаги   и   гирлянды   разноцветных   лампочек.    Осталась    одна    пара:
девушка-полукровка, второй класс  до  Маврикия,  и  офицер  из  французского
Иностранного легиона. Их  ноги  вяло  двигались  по  мокрым  доскам  в  такт
портативному граммофону; время от времени они останавливались и  отлеплялись
друг от друга, чтобы покрутить ручку и перевернуть все ту  же,  единственную
пластинку. {...}
     Помимо обычных пассажиров, нас, плывущих до Джибути, чтобы  отправиться
оттуда на коронацию императора Абиссинии, было на  борту  человек  двадцать.
При том что шесть  недель  тому  назад  даже  имя  рас  Тафари  {Рас  Тафари
Маконнен, сын раса Маконнена, одного  из  виднейших  полководцев  императора
Менелика II, участника победоносной итало-абиссинской войны 1895-1896 годов;
начиная с 1910-х годов становится одной из виднейших  политических  фигур  в
стране. После свержения с престола в 1916 году внука Менелика II  императора
Лидж  Ясу  становится  регентом  и  соправителем  при  императрице  Заудиту.
Сторонник европейски ориентированных реформ (в том  числе  отмены  института
рабства), лидер партии так называемых младоэфиопов.  В  сентябре  1928  года
получает титул негуса, приобретая тем самым высший возможный в стране  после
императора административно-военный статус. После смерти императрицы  Заудиту
провозглашен императором под именем  Хайле  Селассие  I.  Впоследствии  стал
культовой фигурой в целом ряде расово  ориентированных  течений,  вплоть  до
самоназвания одного из них -  раста,  растафари.  (Здесь  и  далее  -  прим.
перев.).} мне вообще почти ничего не говорило. Я гостил в Ирландии, в  одном
особняке, где китайщина и викторианская  псевдоготика  все  никак  не  могли
решить, которая из них окончательно  присвоит  георгианский  остов  дома.  В
библиотеке, над  раскрытым  атласом,  мы  обсуждали  виды  на  поездку  -  я
собирался в Китай  и  в  Японию.  Речь  зашла  о  путешествиях  вообще  и  о
путешествиях в Абиссинию в частности. Среди гостей оказался человек, который
только что приехал в отпуск из  Каира;  он  более  или  менее  разбирался  в
абиссинской  политике  и  знал  о  предстоящей  коронации.   За   дальнейшей
информацией пришлось обратиться к не вполне надежным источникам; мы  узнали,
что абиссинская церковь  канонизировала  Понтия  Пилата,  а  свежеиспеченным
епископам при посвящении в сан там принято плевать на голову; что  истинного
наследника престола держат в горах закованным в кандалы из  чистого  золота;
что люди там живы сырым мясом и медом; мы разыскали  королевскую  фамилию  в
"Готском альманахе" и проследили родословное  древо  вплоть  до  Соломона  и
царицы  Савской;  мы  обнаружили  исторический  очерк,  который   открывался
следующей  фразой:  "Первые  достоверные  сведения  из   эфиопской   истории
относятся ко времени, когда, сразу же после Потопа, царский трон занял Куш";
допотопная энциклопедия сообщила  нам,  что  "формально  абиссинцы  являются
христианами, однако, несмотря на это, их моральный уровень прискорбно низок,
полигамия  и  пьянство  распространены  даже  среди  высших  классов   и   в
монастырях". Час от часу эта удивительная страна нравилась мне  все  больше.
Две недели спустя я вернулся в Лондон и заказал  билеты  до  Джибути.  Пятью
днями позже, уже в Марселе, я ступил на борт "Azay le ъideau", а  еще  через
десять дней, стоя на палубе, в пижаме, наблюдал поверх голов  танцующей  под
изнемогший граммофон пары, как  над  низкой  береговой  линией  Французского
Сомали разгорается заря.
     Спать все  равно  не  было  никакой  возможности,  поскольку  под  утро
обслуживающий персонал египетской делегации  принялся  составлять  хозяйский
багаж как раз напротив двери в мою каюту. Один обитый жестью сундук следовал
за другим в сопровождении по-воински зычных команд дежурного сержанта  и  не
менее внятного по-штатски разгильдяйского нытья его подопечных. Представить,
что пять человек могут иметь такое количество одежды, было крайне сложно. За
жестяными сундуками последовали огромные  клети  с  подарком  императору  от
короля Египта. Эти последние прибыли на борт в  Порт-Саиде  в  сопровождении
вооруженной охраны и находились с тех пор под неусыпной, а  отчасти  даже  и
демонстративной охраной; их содержимое сделалось среди пассажиров  предметом
самых смелых догадок, и фантазии наши поднимались порой до высот  откровенно
библейских - ладан, сардоникс, кораллы, порфир. В действительности  же,  как
выяснилось некоторое время спустя, внутри  был  не  лишенный  изящества,  но
вполне обычный спальный гарнитур.
     На  борту  находились  еще  три  официальные  делегации,  из   Франции,
Голландии и Польши; четвертая, японская, поджидала нас в Джибути. {...}
     На первый взгляд, в этом внезапном  нашествии  на  Абиссинию  посланцев
цивилизованного мира было нечто поразительное, и мне кажется, сами абиссинцы
были удивлены не меньше остальных. После того как весной 1930 года  внезапно
скончалась императрица Заудиту - сразу вслед за поражением мужа, раса  Гугзы
{Рас - высший княжеский титул в  Эфиопии.  Рас  Гугза  Уолле  был  одним  из
лидеров так называемых староэфиопов,  противников  проводимой  расом  Тафари
политики реформ,  находивших  поддержку  в  окружении  императрицы  Заудиту.
Заудиту доводилась  дочерью  Менелику  II,  символизировавшему  национальное
единство, мошь и победу над европейскими  (итальянскими)  колонизаторами,  и
как таковая была весьма популярна в народе. В начале  1930  года  рас  Гугза
поднимает восстание против режима раса Тафари,  которое  вскоре  закончилось
для него поражением и смертью. Во намекает на то, что скоропостижная  смерть
императрицы Заудиту, состоявшей некоторое время в браке с расом Гугзой, вряд
ли была случайностью.}, -  рас  Тафари  известил  Великие  Державы  о  своих
намерениях в ближайшее, насколько позволят  приличия,  время  принять  титул
императора Эфиопии и приложил к сему заявлению в адрес тех  немногих  стран,
которые поддерживали с его двором дипломатические отношения, приглашение  на
церемонию. Несколько лет тому назад он возложил на себя  корону  негуса;  по
такому случаю прокатились к нему на  пару  дней  с  визитами  его  ближайшие
соседи, с прочими же состоялся сдержанный обмен любезностями - по телеграфу.
Императорская коронация предполагала нечто более масштабное, однако  реакция
Великих Держав превзошла все возможные ожидания, разом  польстив  эфиопам  и
приведя их в замешательство. Две страны прислали членов царствующих фамилий;
Соединенные Штаты Америки прислали некоего джентльмена, эксперта в  торговле
электроприборами; прибыли также, во  всем  разнообразии  мундиров  и  чинов,
губернаторы Британского Сомали, Судана,  Эритреи,  наместник  Адена,  маршал
Франции, адмирал, три авиатора и военно-морской оркестр. Немалые суммы  были
выделены из бюджетов на приобретение соответствующих случаю подарков;  немцы
привезли фотографию  генерала  фон  Гинденбурга  с  автографом  и  восемьсот
бутылок рейнского; греки  -  модерновую  бронзовую  статуэтку;  итальянцы  -
самолет;  британцы  -  пару  элегантных  жезлов  с   дарственной   надписью,
выполненной по-амхарски и даже почти без ошибок.
     Простые эфиопы расценили сие как подобающую дань абиссинскому  величию,
свидетельство уважения со стороны повелителей мира сего.  Иные,  чуть  более
сведущие в мировой политике, узрели  некий  заговор  против  территориальной
целостности Абиссинии - ferangi - и приехали в эфиопскую землю  разнюхивать,
что к чему. {...}
     Большая часть новейших книг об  Абиссинии  -  а  я  между  Уэстмитом  и
Марселем проштудировал не одну  и  не  две  -  содержит  красочные  описания
железнодорожного маршрута между Джибути и Аддис-Абебой  {Единственная  в  те
времена железнодорожная ветка, связывавшая Эфиопию с морем и с внешним миром
через  Французское  Сомали.  Находилась  под   французским   управлением   с
обязательным участием в  совете  директоров  представителей  Великобритании,
Италии и Эфиопии.}. Обычно поезд ходит раз в  неделю,  путешествие  занимает
три  дня  и  две  ночи;  на  ночевку  пассажиры  останавливаются  в   отелях
Дирре-Даувы и Хаваша. На то, чтобы поезд ночью оставался  на  станции,  есть
свои более чем веские резоны: во-первых, фары у локомотива имеют обыкновение
выходить из строя; во-вторых, в сезон дождей  вода  зачастую  смывает  целые
участки пути; кроме того, племена  галла  и  данакиль,  по  чьей  территории
проходит линия, суть прирожденные диверсанты - им нужна сталь для  перековки
в наконечники копий, а потому на ранних  стадиях  существования  абиссинской
железной дороги у них  вошло  в  привычку  заимствовать  то  здесь,  то  там
необходимое сырье, каковая привычка и до сей поры не  совсем  еще  вышла  из
обыкновения. Однако на время коронации  власти  сочли  необходимым  наладить
бесперебойное сообщение, дабы  имеющийся  подвижной  состав  справился,  так
сказать, с возросшим об®емом перевозок. Мы  выехали  из  Джибути  в  пятницу
после обеда и прибыли в Аддис в воскресенье утром. {...}
     Аддис-Абеба город новый; настолько  новый,  что,  кажется,  ни  единого
здания здесь еще не успели достроить до конца.
     Первое, очевидное и совершенно неизбежное впечатление: ничто не  готово
и за оставшиеся до коронации шесть дней готово не будет.  Не  то  чтобы  вам
время  от  времени  бросались  в  глаза  какие-то   случайные   недоработки,
строительные леса или пятна незастывшего бетона; такое впечатление, что весь
город находится на самой что ни на есть рудиментарной стадии  строительства.
На каждом углу законченный едва наполовину дом; часть строек уже  заброшена;
на других работают бригады оборванных гураджей. Как-то  раз  после  обеда  я
наблюдал за одной такой бригадой,  человек  в  двадцать  или  тридцать,  под
началом армянина-подрядчика - они убирали  груды  бутового  и  строительного
камня,  загромождавшие  дворик  перед  главным  входом  во  дворец.   Камень
полагалось накладывать в подвешенные меж двумя шестами деревянные короба,  а
потом высыпать в одну большую кучу ярдах в пятидесяти. Каждые носилки, весом
чуть больше обычного лотка  кирпича,  несли  два  человека.  Между  ними,  с
длинной тростью в руках, ходил десятник. Стоило  ему  отвлечься,  и  тут  же
всякая работа прекращалась. Рабочие не садились,  не  болтали  и  вообще  не
пытались  хоть  как-то  расслабиться;  они  просто   застывали   на   месте,
неподвижные, как коровы на лугу, иной раз  не  выпуская  из  рук  очередного
камня. Как только десятник обращал  на  них  внимание,  они  снова  начинали
двигаться, апатично, как будто в замедленной с®емке; если он их бил, они  не
оглядывались, не протестовали, а только лишь едва заметно  ускоряли  шаг;  с
последним  ударом  возвращалась  привычная  скорость,   пока   десятник   не
поворачивался к ним спиной и они опять не застывали. (А  что,  вдруг  пришло
мне в голову, если и пирамиды строились тем же манером?) И такая вот  работа
кипела в городе на каждой улице, на каждой площади.
     Аддис-Абеба имеет в  диаметре  миль  пять  или  шесть.  Железнодорожная
станция находится на  южной  оконечности  города,  и  оттуда  к  почтамту  и
торговому центру ведет широкая дорога. Город пересекают два глубоких канала,
и вдоль дамб, в разбросанных между более или менее  долговечными  строениями
эвкалиптовых рощицах, теснятся tukal, круглые,  крытые  пальмовыми  листьями
хижины без окон. Средняя  часть  центральных  улиц  города  шоссирована  под
моторный и колесный транспорт, по бокам же тянутся  широкие  полосы  пыли  и
гравия - для пешеходов и мулов; то и дело  попадаются  на  глаза  караульные
будки  из  ржавого  железа  с  начинкою  из  сонного  -  но  при  оружии   -
полицейского. Порою дело доходит до попыток регулировать движение  пешеходов
при помощи все той же трости, но местные жители  подобные  заскоки  понимать
отказываются. Рядовой абиссинский джентльмен путешествует обыкновенно верхом
на  муле,  по  самой  середине  дороги  и  в  сопровождении  десяти-двадцати
вооруженных вассалов,  бегущих  близ  господина  трусцой;  между  городскими
полицейскими и свитами сельских джентльменов то и  дело  происходят  стычки,
которые часто заканчиваются отнюдь не в пользу полиции.
     Всякий уважающий себя мужчина в Абиссинии имеет  при  себе  оружие;  то
бишь имеет при себе кинжал и патронташ на  поясе  и  мальчика-раба,  который
носит за ним винтовку.  Патроны  суть  символ  благосостояния  и  служат  на
внутреннем рынке стандартной единицей обмена; их  совместимость  с  той  или
иной конкретной системой огнестрельного оружия  принимается  во  внимание  в
последнюю очередь.
     Улицы всегда оживлены: универсальные белые одежды разбавлены там и  сям
насыщенными синими и фиолетовыми  пятнами  местного  траура  или  цветистыми
плащами знати. Мужчины ходят по двое или  небольшими  группами,  держась  за
руки, и нередко ведут с собой упившегося до бесчувствия собутыльника. Женщин
можно встретить на рынках, но в обычной уличной жизни они участия  почти  не
принимают.  Разве  что  изредка  проследует  верхом  на  муле   какая-нибудь
аристократка; лицо под широкополой  фетровой  шляпой  сплошь  закрыто  белым
шелком  -  на  виду  остаются  одни  только  глаза,  как  у  балахонника  из
ку-клукс-клана. Часто попадаются священники, облаченные в длинные рясы  и  в
высоких тюрбанах. Время от времени на красной  машине,  в  окружении  отряда
копейщиков-марафонцев, проносится император. Позади сидит паж и  держит  над
головой повелителя расшитый блестками зонтик с золотыми кистями. На переднем
сиденье гвардеец нянчит закутанный в бархатное покрывало  пулемет;  шофер  -
европеец, и одет он в зеленовато-голубую ливрею со Звездой Эфиопии.
     Составной частью общего плана по наведению глянца к приезду заграничных
гостей было строительство вдоль улиц высоких  частоколов,  чтобы  скрыть  от
глаз жилища бедноты, и кое-где  их  даже  успели  закончить.  На  полпути  к
вершине холма стоит "Отель де Франс", владельцам которого, французской чете,
видевшей лучшие  времена  в  Джибути,  где  они  торговали  кожами  и  кофе,
свойственно незатейливое, но зато сердечное гостеприимство,
     Есть в городе еще один большой отель, "Империал", его держит  грек,  но
большую часть комнат  в  первый  же  день  успела  реквизировать  египетская
делегация. Владельцы двух-трех гостиниц поменьше, а также кафе и баров здесь
либо греки, либо армяне. {...}
     Гебби  {Императорская  резиденция.}  представляет  собой  беспорядочное
нагромождение зданий на высоком холме в восточной части города. По ночам, на
протяжении  всей  праздничной   недели,   Гебби   был   освещен   гирляндами
электрических ламп, днем, однако, вид у него был  слегка  потасканный.  Весь
комплекс  окружен  высокой  стеной,  и   проникнуть   внутрь   можно   через
одну-единственную бдительно охраняемую двойную дверь, предназначенную  равно
и для мясников, и для послов. Внутри  тем  не  менее  полным-полно  каких-то
побродяжек, они сидят на  корточках,  бранятся  между  собой  и  глазеют  на
визитеров. {...}
     Неабиссинцев  в  городе  хватало  и  помимо  дипломатического   состава
представительств,  и  публика  была  разнообразна  до  крайности.  Кавказец,
управляющий казино "Хайле Селассие"; француз, издатель "Courier d'Ethiopie",
человек удивительно сердечный, всегда готовый прийти на помощь, вникающий во
всякую мелочь, и притом скептик; англичанин, на  жалованье  у  правительства
Абиссинии;   архитектор-француз,   женатый   на   абиссинке;    разорившийся
немец-плантатор,  ушедший  с  головой  в  свои  печали;  дряхлый  пьяненький
австралиец, старатель, который подмигивал  вам  поверх  стакана  с  виски  и
намекал на горы, чуть не целиком состоящие из платины, о коих он мог бы  вам
рассказать, если бы захотел. Был еще некий  мистер  Холл,  в  чьем  офисе  я
провел целую череду совершенно невероятных часов; он был торговец  смешанных
германо-абиссинских  кровей,  поразительно   красивый,   прекрасно   одетый,
неизменно спокойный и вежливый человек, в монокле и с удивительным  талантом
к языкам. На время коронации его поместили в маленький обитый  жестью  домик
бок о бок с казино  и  назначили  шефом  и,  насколько  можно  было  судить,
единственным сотрудником bureau d 'etrangers. В  обязанности  ему  вменялось
выслушивать жалобы всех как есть иностранцев, официальные  и  неофициальные,
снабжать  новостями  прессу,  распределять  билеты   и   составлять   списки
приглашенных на различные торжества; если итальянской  телеграфной  компании
приходило вдруг на ум часок-другой передохнуть, претензии выслушивал  мистер
Холл; если не в меру исполнительный офицер  полиции  препятствовал  той  или
иной персоне в доступе на какую-нибудь особо  важную  трибуну,  мистер  Холл
должен был проследить, чтобы офицеру поставили на вид; если  канцелярия  Его
Величества забывала распространить текст торжественной службы,  мистер  Холл
обещал всем и каждому копию текста; если автобус, который должен был отвезти
оркестр на ипподром, не приезжал  вовсе,  если  выбитых  в  честь  коронации
медалей не хватало на всех желающих,  если  по  какой-то  причине  или  безо
всякой на то причины у кого-нибудь в Аддис-Абебе  случался  приступ  дурного
расположения духа - а в подобном случае даже  самый  уравновешенный  человек
способен ни с того ни с сего  выйти  из  себя,  -  направлялись  прямиком  к
мистеру Холлу. И на каком бы языке он ни заговорил, мистер  Холл  был  готов
понять, и посочувствовать, и, с деликатностью почти что женской,  успокоить,
и наговорить комплиментов, и чисто мужским  решительным  росчерком  оставить
заметку в блокноте, и встать, и поклониться, и,  не  жалея  улыбок  и  самых
искренних  уверений  в  готовности  всегда  прийти  на   помощь,   выставить
умиротворенного посетителя за дверь - и тут же обо всем забыть.
     Самих  абиссинцев  нам  видеть   приходилось   достаточно   редко,   за
исключением  бесстрастных  и  достаточно  мрачных  фигур  на  разного   рода
официальных приемах.  Там  бывал  рас  Хайлу,  хозяин  богатейшей  провинции
Годжам, который, по слухам, был богаче самого императора; властный человек с
очень темной кожей, маленькой, острой, выкрашенной в черный цвет бородкой  и
дерзкой искоркой в глазах. Среди прочих его богатств значился ночной клуб  в
двух милях от Аддис-Абебы по дороге на Алем. Он  сам  его  спроектировал  и,
желая идти в ногу со временем, решил назвать  на  английский  манер.  Так  и
назвали:   "Робинзон".   Был   еще   почтенный    рас    Касса-и-Мулунгетта,
главнокомандующий  абиссинской  армией,  человек-гора  с  седой  бородой   и
налитыми кровью глазами, в парадном мундире (алый  с  золотом  плащ,  кивер,
увенчанный  львиной  гривой),  утративший  едва  ли  не  всякое  сходство  с
человеческим существом.
     До  самого  вечера  предшествующего  коронации  дня  гости  терялись  в
догадках насчет того, где эта самая коронация состоится.  В  дипломатических
миссиях никто ничего не знал. Мистер Холл тоже ничего не знал, а его контора
находилась в перманентной осаде отчаявшихся  журналистов,  чей  единствен