е звали его к себе друзья, видя: ищет скальд кенинги  для
саги, ибо первым из певцов увидел он чертог  Валгаллы  и  последним;  ведь
настал час Рагнарад  и  время  пришло  асам  уйти  с  круга  небес.  И  не
тревожили; кто  нарушит  уединение  вещего?  Сами  ансы,  чтя  обычай,  не
препятствовали скальду видеть, что желал; лишь к обители  Мунира  не  было
ему пути и еще от серокаменного  дома  отогнал  служитель,  грозя  быстрым
громом: там,  говорили,  лежит  ключ  от  сияющей  двери,  видеть  же  его
заповедано смертным.
   И вот пришел ко мне Бьярни,  говоря:  "Сагу  сложить  хочу:  твоя  сага
будет, Хохи! Кто другой, не став ярлом, сагу  имел?  Нет  таких.  Сплел  я
слова в венок, кенинги огранил; и сверкают. Но нет  среди  них  одного,  и
распадается цепь. Хочу видеть жилище Мунира; помоги, ярл!" Так назвал меня
Бьярни, с которым разорял я в детстве, птичьи гнезда, и не мог я отказать.
На отшибе от прочих стояла обитель  аса:  невысока,  в  один  накат;  окна
плотная ткань прикрывала и твердая вода, дверь же вестник  богов  запирал;
без засова, без замка стояла дверь, но не играл ею ветер.  Сказал  Бьярни:
"Кинжалом сломать запор нетрудно; прошу тебя войти со мною. Ушел Мунир,  и
мы войдем и уйдем; коли вернется ас и увидит меня одного, проклянет;  тебя
же простит, ибо ты Сигурда сын и Одину не чужой". И правда была  в  словах
Бьярни, разумного не по числу пройденных зим, но по воле богов.
   Решив, сделали: кинжалом открыли дверь обители Мунира  и  вошли;  мрака
полог разогнали, засветив звезду в потолке. Скудно жил вестник  богов,  но
скудость жилища была достойна мужа: много железа, моле золота.  Три  двери
предстали взору; первой ближнюю открыл Бьярни, но не было в  малой  палате
чудес: стол да табурет, да ящик, умеющий  говорить.  И  огорчился  Бьярни:
"Что в сагу вплести? Дверь сломали, стол увидели; беден, вижу, Мунир  ас".
Ответил я: "Горевать не спеши: ведь  еще  одна  дверь  пред  нами,  а  вот
третья. Не там ли чудеса?" Вторую дверь распахнул Бьярни; и  вошли.  Узкое
ложе открылось нам, покрытое серой тканью; над ложем лик  Одина,  подобный
виденному нами в руках Мунира, но больший, и в странных одеждах  был  Отец
Асов. Другая стена не видна оказалась, укрытая тканью багряной; в середине
отметина, белый круг, на белом же -  черный  знак,  схожий  с  пауком.  На
третьей стене оружие висело и, не поверив глазам, трижды  закрыл  я  их  и
открыл: ведь знал я эту радость битвы.
   Спросил: "Бьярни, что видишь?" И ответил Хоконсон так:  "Вижу  то,  что
говорят  глаза:  секиру  брата  твоего  Эльд®яура,  взятую   им   из   рук
Сигурда-ярла; от Агни Удачника счет зим  той  секире.  Вижу  и  щит  брата
твоего Локи; не спутать его с иными: ведь изгрызен  край  зубами  Бальгера
Злого Воина, пращура твоего. Вот что вижу".  Говорю  я:  "Значит,  правда;
странно, откуда они здесь? Спрошу Мунира". Третью дверь отворил Бьярни;  и
переступили порог. Странным был третий покой: полки вдоль стен, на  полках
же, тесно одна к другой теснясь, шкатулки слов, писаные не  рунами.  Такие
видел я в походе на Эйре: ценят их тамошние и полезно взять такую  добычу,
ибо придут черные слуги креста, прося:  "Верни".  И  вернет  викинг,  взяв
выкуп: ведь нет пользы мужу от шкатулок слов. Говорю я: "Что за нужда  асу
в подобном?" Бьярни же ответил: "Постичь ли?" И не  было  чудес;  лишь  на
краю широкого стола стояло  нечто,  укрытое  тканью.  "Что  ж,  -  говорит
Бьярни, - коли и здесь ничего,  не  сплести  сагу".  Так  сказав,  откинул
покров.
   И взглянул  мне  в  лицо  брат  мой  Эльд®яур.  Чаша  из  твердой  воды
скрывалась под тканью, наполненная водой  обычной;  крышкой  была  накрыта
чаша и плавала в воде светлокудрая голова сына Ингрид-свейки. Раскрыт  был
рот брата, словно кричал сквозь воду Эльд®яур  нечто,  и  так  громок  был
крик, что не слышал я сквозь него слова Бьярни, лишь видел: шевелятся губы
скальда. Бьярни же, поняв, приблизил рот к плечу моему и укусил; так сумел
заставить меня не слышать жалобу брата. И сказал  Хоконсон:  "Что  стоишь,
Хохи, словно замерз? Не видишь разве: обман вокруг  и  смерть;  не  чертог
асов здесь, но сванов [сваны - демоны зла;  оборотни,  порабощающее  людей
(сканд.)] берлога, оборотней, рожденных слюной Фенрира,  волка  зла.  Ведь
викинг, голову врагу отделив, с почетом ее воронам отдаст; глумиться же не
станет. Кто, если не сван,  оружие  похитив,  надругается  так  над  мужем
ладьи?". Еще сказал: "Слышал же: не наш язык у тех, кто в  личинах  ансов;
лишь Мунир ясно говорит да Брун немного. Видел же: лики  богов  поддельны,
не таковы, как в сагах описаны.  И  кровь  у  Мунира  красна:  помнишь  ли
встречу? Видно, ждет нас зло; спасемся ли? Пора  уйти,  но  не  выпустят!"
Ответил я: "Не выпустят, убьем. Сам поведу".
   И, покинув логово поддельного аса, послал я Бьярни  сказать  побратимам
обо  всем.  Вернулся,  говоря:  "Сказал.  Согласны  они  с  тобой.  Хорошо
придумано, сказали". Придумал же я вот что: сванам  вида  не  подавать  до
утра; утром же, приняв пищу,  убивать.  Руками,  пока  не  ждут;  после  -
быстрым громом. Ключнику же так говорить: за  дверь  -  жизнь;  откроет  -
пощадим его и дев. И откроет, гнусный; кровь своих жен и свану дорога. Вот
что придумал я; викинги, по  словам  Бьярни,  ответили,  подумав:  "Умно",
Хальфдан же добавил: "Я начну; страж-башню обезглавлю. Хохи  -  мой  ярл".
Да, так он сказал, и было мне приятно слышать это.



        10

   Рыжики бродили по берегу, стаскивая тела своих в одно место и укладывая
их штабелем. Одиннадцать штук осталось их, а вдоль побережья,  на  шестах,
укрепленных меж камней, скалились головы. Какая выше, какая ниже. Тридцать
пять голов и вокруг каждой - драка. Тяжелые  иссиня-черные  птицы,  хрипло
бранясь, суетились в воздухе, отталкивая одна другую, и на  месте  глаз  у
многих голов алели провалы. Руди Бруннер  вздрогнул  и,  отойдя  от  окна,
вновь сел на пол,  прислонившись  к  пульту.  Тридцать  пять  за  двадцать
восемь. Хороший расклад. Особенно если учесть, что эти скоты начали резать
без предупреждения, все разом. Страшно подумать, что было  бы,  сумей  они
пробраться  в  оружейную.  Могли  ведь!  Но   решили   сначала   с   огнем
побаловаться...
   Казарму рвануло уже тогда, когда Руди ввалился в аппаратную и запер  за
собою дверь. Зазвенело в ушах, качнуло, посыпались стекла, но  не  больше:
бетонный щит удержал взрывную волну и стальные жалюзи  тоже  сделали  свое
дело. Удача опять, в который уже раз, не оставила Руди  Бруннера.  Если  и
было место на базе, где вполне  можно  было  отсидеться,  так  это  именно
аппаратная. Еще надежнее, конечно, было бы в огневой точке  на  холме,  но
поди добеги до нее в этом аду. Кто попытался, лег. Так что, спасибо  и  на
этом.
   Перед любым судом Рудольф Бруннер может быть  спокоен:  он  не  нарушил
присягу. Драться  до  конца?  Таков  долг.  И  штандартенфюрер  кинулся  в
аппаратную  только  тогда,  когда  умолкший  автомат  пришлось  выбросить.
Драться до смерти? А зачем? Кому будет хорошо, если  славный  парень  Руди
Бруннер ляжет на  камни,  как  остальные  ребята,  и  из  его  глаз  будут
кормиться вороны? Ни в какой присяге об этом нет речи. Он сделал, что мог.
Теперь нужно ждать. Наверняка рыжики  добрались  в  радиорубку  уже  после
начала стрельбы, ведь казарма держалась до самого взрыва.  Значит,  радист
дал сигнал. Помощь придет, это несомненно.  Просидеть  в  аппаратной  пару
часов - пустяки, этим скотам сюда ни за что не  добраться.  А  там  пускай
выясняют, с чего это вдруг рыжикам вздумалось бунтовать...
   За спиной заворочался профессор. Он уже был здесь, когда  в  аппаратную
ввалился Бруннер. Вместе с ним сидел парень в синем халате.  Халат  свисал
клочьями, техник трудно дышал, ему прострелили  грудь  и  жить  оставалось
недолго. Мучительным  шепотом,  отхаркивая  кровавую  мокроту,  он  просил
штандартенфюрера сберечь профессора. "Это гений, господин  Бруннер...  это
гений... таких больше не будет..." Сейчас  парнишка  умолк.  Крупные  мухи
ползают по застывшим зрачкам, но техник не чувствует. Конец. Что ж,  лучше
мухи, чем вороны. Бруннеру пришлось ударить профессора: тот рвался  наружу
и бормотал что-то про Марту. Бил  Руди,  конечно,  не  сильно,  но  умело:
получив по затылку, Бухенвальд обмяк  и  перестал  действовать  на  нервы.
Теперь он медленно приходил  в  себя,  пытаясь  поднять  голову  с  колена
техника, куда, удобства ради, пристроил ее Рудольф.
   На берегу продолжалась работа. Притащив  канистру  с  бензином,  рыжики
сноровисто обливали трупы своих, уложенные слоями. Точно  так,  как  учили
инструкторы поступать с движущимися мишенями по окончании стрельб. Научили
на свою голову. Закончив дело, рыжие парни отошли  в  сторону,  оставив  у
костра двоих; прищурившись, Бруннер поглядел в щель. Точно: Хохи, скотина.
Факел держит. А кто с ним? Нет, не различить. Песню поет. Ну  давай-давай,
певун, разоряйся, пока наши не прилетели.
   - Мааарта... Где ты?
   Так. Профессор очнулся  окончательно.  Сейчас  опять  начнет  проситься
наружу. Да пойми ты, чудак-человек, мне ж не  жалко  тебя  выпустить,  мне
тебя самого жалко. Или тебе на шест захотелось?
   - Маааааарта!
   Кричит. Понятно, горе такое, но зачем  по  мозгам  долбить?  И  так  на
пределе. Бруннер протянул руку, ухватил Бухенвальда за ворот и подтащил  к
окну.
   - Смотрите, профессор! Какая, к дьяволу, Марта? Мужайтесь...


   Удо фон Роецки бежал по камням, спотыкаясь, падая, вновь  поднимаясь  и
снова оскальзываясь на мокрых  валунах.  Рюкзак  он  бросил  почти  сразу,
бежать с тяжестью на плечах было невозможно. За холмами,  где  только  что
утихла беспорядочная стрельба, вздымались в небо густые языки дыма и среди
черной пелены прорезывались порой желто-багровые проблески. Горела база.
   Проклятие!
   В последние дни все сильнее мучили фон  Роецки  головные  боли;  сквозь
радужное стекло, застилающее  глаза,  неясным  силуэтом  маячил  Воин.  Он
приходил с недавних пор очень часто и не  просто  так,  нет!  -  он  хотел
сказать что-то очень важное, но головная боль мешала не только понять,  но
и услышать. Ни  в  коем  случае  нельзя  было  принимать  таблетки.  Стоит
принять, и боли уйдут, но уйдет и Воин.  Надолго.  Так  уже  было,  давно,
когда еще Удо подчинялся опекунам и  глотал  всякую  гадость,  прописанную
шарлатанами.
   Нет, у него есть иное лекарство! Небо, и море, и камни, поросшие  мхом.
Собрав самое необходимое: немного еды, медвежью накидку, чтобы постлать на
время сна, меч (без него он не выходил никуда  очень  давно),  фон  Роецки
покинул базу. Вперед, только вперед; шагать и не думать ни о чем,  вдыхать
прозрачный соленый  воздух  и  видеть  перед  собою  желто-зеленые  холмы,
освещенные неярким северным солнцем. И так до  тех  пор,  пока  голова  не
станет чистой, как лунный свет.
   Он зашел далеко, много дальше, чем когда-либо. Мысли становились  яснее
и сверлящий звон в висках сменится тупым нудным  шорохом.  Еще  немного  -
можно возвращаться. У костра провел Удо ночь, то задремывая  на  несколько
минут,  то  встряхиваясь.  Огонь  потрескивал  на  ветвях,  сырое   дерево
разгоралось  неохотно,  дым  щипал  глаза,  но  все  это,  взятое  вместе,
становилось лучшим лекарством, единственным, достойным мужчины.  Когда  же
рассеялась короткая ночь, Удо фон Роецки аккуратно скатал шкуру, уложил ее
в рюкзак и, с®ев галету, запил студеной водой из фляги.
   Ветер дул с моря, швыряя в лицо брызги. И в его хриплом  вое  не  сразу
различил Удо отдаленное потрескивание. А потом над  холмами  взвился  дым,
растекшийся по небу, и медленное солнце стало серым, запутавшись в  темной
кисее. Да, это горела  база.  Там  гибнут  викинги!  Проклятые  охранники,
тупоголовые мерзавцы, они ответят за каждую драгоценную жизнь детей Одина!
Они ответят - или он не потомок Роецки, никогда ни о чем не забывавших!
   Как трудно, оказывается, бежать по прибрежным камням, именно бежать,  а
не идти; сбивается дыхание, пот заливает глаза, а остановиться  нельзя.  И
брошен на месте ночлега альпеншток, который  так  помогает  удержаться  на
скользких мхах.
   Отец Один, помоги! Братья гибнут там, а я, одинокий, здесь, и  нет  сил
добежать, и ничем не могу помочь... Один, услышь!
   И услышал Отец Асов мольбу Воина своего, и в дымной пелене, пронизанной
молниями, опустились на плечи Удо белоснежные крылья, упруго затрепетав на
ветру.
   И  помчался  Роецки,  не  касаясь  земли,  паря  над  валунами,  словно
песчинками они были, каких тысячи тысяч на морском дне.
   Все ближе база, все горше дым. Но не  деревом  пахнет  воздух,  горящим
мясом. Гибнут, гибнут викинги, братья мои, я же не  с  ними...  Горе  мне,
позор мне и печаль! Скорее несите меня, крылья!
   Когда же приблизился чадный смрад, оглянулся по сторонам Удо фон Роецки
и увидел: стоит он на холме. Нет  больше  крыльев.  И  нет  базы.  Черными
пятнами лежат обгорелые стены, и кровля Валгаллы,  провалившись,  вмяла  в
песок позолоту. Обезглавленные тела валяются повсюду, и нагие девы  бредут
к серому дому, гонимые викингами.
   Кто совершил зло, ответь. Отец?
   Но молчал Один, молчало море, ветер молчал и лишь синий крик рвался  из
глаз Воина на холме. А на траве, светлая, лежала кость, помеченная  руной.
Нагнулся Удо взять ее, но не далась, священная. И  лишь  темнел  отчетливо
знак, ясный, как знамение.
   И смысл знака был: _Н_о_р_н_.
   С_у_д_ь_б_а_!


   Одну за другой рыжики ставили девушек на колени и меч падал  на  нежные
шеи, прикрытые лишь спутанными волосами. Рудольф Бруннер сдержанно  рычал,
прильнув к щели. Многих из этих девочек он обнимал, они ласкали его  грудь
тонкими пальчиками, а сейчас их убивают - и  он  ничем  не  может  помочь.
Когда очередная голова падала в красный слипшийся  песок,  подонок  Хальфи
делал знак и обезглавленное тело оттаскивали прочь, подводя другую.  Боже,
эту кровавую мразь я считал другом! Вновь поднимался  меч,  и  прежде  чем
Хальфи опускал его, Хохи,  стоящий  прямо  против  окна,  разевал  поганую
пасть. Море пыталось заглушить  слова,  но  рыжая  свинья  вопила  слишком
громко и даже скудный запас норвежских слов, которым  располагал  Бруннер,
позволял понять, чего хотят скоты.
   - Дверь! Дверь! Дверь! И - жизнь!
   Прижавшись к Рудольфу, смотрел в  щель  профессор  Бухенвальд.  Он  уже
вполне пришел в себя, хотя и выглядел очень  скверно.  При  первом  взмахе
меча его  вырвало  прямо  на  пол,  но  он  не  отходил  от  окна,  словно
завороженный. В профиль он казался высохшим и остроносым, похожим, скорее,
на труп, нежели на человека. Девушки плакали, вырывались, звали на помощь,
но это было бесполезно: их держали руки, откованные из стали.  Ну  ничего,
зверюги, погодите, наши придут... Дверь вам? Смыться  хотите?  Как  же!  Я
ответственный за охрану об®екта. Если вас не будет, кто ответит? А? А если
останетесь - выкручусь. То-то. Поэтому  рубите,  детки,  рубите,  пока  не
надоест. А мы потерпим.
   - Дверь! Дверь! Дверь!
   И - истерически:
   - Юуууургееен!!!


   Дым, черный дым окутал развалины.  Угасшее  пламя  не  кормило  его,  и
рассеивался дым по фиорду, прижимаясь к воде и не  поднимаясь  ввысь.  Удо
фон Роецки, глядя прямо  перед  собой,  шел  с  холма  к  пепелищу  и  дым
отступал, сталкиваясь со льдом неслезящихся глаз. Дым и пламя. И  тела  на
траве. Судьба!
   Он шел, не разбирая дороги, но камни казались гладью,  словно  сами  по
себе поудобнее подставляясь  стопе.  Отделившись  от  остальных,  один  из
викингов двинулся навстречу, на ходу поднимая секиру.  И  когда  солнечный
луч, ударив в глаза, растопил лед, Удо фон Роецки очнулся.
   Да! Да! Да!
   Вот - правда. Вот - суть.
   Смеясь, скинул он куртку и потянул из  ножен  меч  предков,  снятый  со
стены отцовского замка.
   Да! Да!
   Иди ко мне, брат, и убей, и погибни сам, чтобы  возродиться  вместе  со
мною в чертогах истинной Валгаллы, и вновь сразиться,  и  вновь  пасть,  и
вновь...
   Да!
   Удо взмахнул мечом, но меч вырвался  из  руки,  словно  столкнувшись  с
летящим валуном, и мертвенный холод, мимолетно коснувшийся лба,  проник  в
мозг. И исчезло все, лишь открылись взору врата  Золотого  Чертога;  девы,
изгибаясь, манили Удо к себе, и ясная тропа вела к широким воротам.
   И шагнул Удо вперед...
   Хальфдан Голая Грудь отшвырнул секиру,  оскверненную  кровью  свана,  и
неторопливо пошел назад, к побратимам.


   Самолет прилетел ближе к  вечеру,  когда  творящееся  на  берегу  стало
зыбко-расплывчатым. Он сел и  его  не  стало  видно,  но  Рудольф  Бруннер
отчетливо  представлял,  как  в  распахнувшийся  люк  прыгают  ребята   из
спецкоманды и, едва коснувшись сапогами земли, рассыпаются в цепь, паля от
животов веером по  всему  живому.  Рыжики  рассыпались  по  камням.  В  их
автоматах больше не было патронов и поэтому  им  оставалось  лишь  бежать,
бежать к воде. Только вдруг Хальфи кинулся в другую сторону - туда, откуда
наступали спасители. Бруннер видел, как он сделал несколько шагов,  подняв
меч над головой, - и остановился, и стоял долго-долго (или это показалось,
что долго?), а пули рубили его на куски, вырывая клочья мяса, и,  наконец,
голова разлетелась, как орех  в  маминых  щипцах,  и  обезглавленное  тело
рухнуло на песок, извиваясь и пытаясь ползти.
   Руди возился с замком и хохотал. Вот так! Только так! Мы, колбасники из
Штутгарта, живучий народ! Профессор Бухенвальд глядел в  спину  смеющемуся
штандартенфюреру стеклянными глазами и разбухший язык виднелся меж  редких
зубов, словно старик решил подразниться  напоследок.  Сам  виноват!  Когда
рыжики вытащили к окну старую  суку  и  она  заверещала,  этот  маразматик
кинулся к пульту. Как же, как же... Дверь - жизнь!  Чья  жизнь,  позвольте
узнать? Этой дуре все равно недолго оставалось, а спросят за все  с  парня
Руди! Нет уж. Он отшвырнул кретина в  угол,  но  было  поздно:  дырка  над
фиордом уже  сверкала,  как  та  лампочка.  Как  выключать?  Как?!  Как?!!
Профессор молчал и только хихикал. Честное  слово,  он  сам  напросился...
Парень Руди добряк,  но  у  всякой  доброты  есть  разумные  границы.  Под
пальцами хрустнуло, профессор дернулся и показал язык, а  Бруннер  схватил
табурет и что было силы ударил по проклятой коробке. Еще  раз,  посильнее!
Еще!
   И щелкнуло! И дырка пропала!
   Пропала, не оставив никаких шансов рыжим  извергам,  зато  вернув  хоть
какую-то надежду Рудольфу Бруннеру.


   ...Из одиннадцати рыжиков до моря добежали  пятеро.  Сейчас  их  головы
покачивались  на  воде,  приближаясь  к  длинной  лодке,  на  которой  они
приплыли.  Эсэсовцы,  выстроившись  вдоль  берега,  посылали  очередь   за
очередью вслед плывущим. Вот один из них нырнул и не вынырнул.  Еще  один.
Руди Бруннер выкарабкался из двери и, пошатываясь, побрел  к  десантникам.
Только сейчас он понял, как устал, и, чего уж там, насколько  перепугался.
Шнапса бы...
   - Эй, парни!
   Ребята в черном продолжали свое дело. Лишь один, оглянувшись на  голос,
опустил  автомат  и  двинулся  навстречу  Бруннеру.  Черт  возьми,  ну   и
сюрприз... Отто Нагель! Дружище Отто, здравствуй... Вот мы  и  в  расчете.
Помнишь, когда продулся в  покер,  кто  тебя  выручил?  А?  Вот-вот.  Все,
приятель, ты ничего не должен старине Руди. Отто,  Отто,  молодчага...  ты
что, не слушаешь меня? Что? Извини, я не слышу...
   Очень редко терял Рудольф Бруннер осторожность. Но сейчас у него уже не
было сил следить за собою, а то бы он увидел, что Отто Нагелю вовсе не  до
нежностей, а увидев, постарался бы ответить на вопросы поподробнее.
   - Где профессор? Где барон фон Роецки?
   Штандартенфюрер Рудольф Бруннер медленно попятился.  Отто,  похоже,  не
узнавал старого приятеля. Лицо шефа спецкоманды было серым и твердым,  как
бетон. И голос тоже оказался чужим, сдавленным и ненавидящим.
   - Что с аппаратурой?
   Рудольф Бруннер в ужасе мотнул головой и попытался