Лев Вершинин. Сага воды и огня

   -----------------------------------------------------------------------
   OCъ & spellcheck by HarryFan
   -----------------------------------------------------------------------


                                  "...И хотя сами мы не знаем,  правда  ли
                               эти рассказы, но мы знаем точно, что мудрые
                               люди древности считали их правдой".
                                           Скорри Стурлусон. "Круг земной"


        1

   Я, Хохи, прозванный Чужой Утробой, сын Сигурда, владетеля Гьюки-фиорда,
расскажу о том, что было со мною и спутниками моими после того дня,  когда
направили мы на север  бег  коня  волны.  Вас  зову  слушать,  братья  мои
Эльд®яур и Локи, сыновья моего отца, не любившие меня. И  вас,  побратимы,
что пошли со мною, не принужденные никем. И тебя, Бьярни Хоконсон, скальд,
последний из нас, кто еще жив, не считая меня самого.  Трудно  говорить  о
необычном: ведь много серых камней-слов хранят люди,  но  не  каждому  дан
премудрыми асами [асы - боги (сканд.)] дар слагать из них кенинги  [кенинг
- торжественное иносказание (сканд.); щит - луна  ладьи,  секира  -  гроза
щитов, битва - буря меча и  т.д.],  сверкающие  на  струнах  подобно  алым
каплям в венцах конунгов [конунги - короли (сканд.)] Юга; оттого мало  саг
сложено людьми. И вот, не обученный украшать слова, тебе говорю я, Бьярни,
спутник мой, рожденный от славного  скальда  Хокона:  возьми  детей  языка
моего и уложи их по-своему, как подскажет тебе кровь отца,  уложи  одно  к
одному, чтобы под небом фиордов засияла новая сага, сага воды и огня...



        2

   Отто Нагеля пригласили в кабинет рейхсфюрера немедленно по прибытии. Он
даже не успел удивиться: увидев же лицо  Гиммлера,  -  испугался.  Видимо,
что-то случилось. Но что? За свой отдел Нагель  был  спокоен:  спецкоманда
для того и существует, чтобы быть готовой в любую минуту. Так что  сам  по
себе срочный вызов не сулил неприятностей. Однако в таком состоянии Нагелю
видеть   железного   Генриха   еще   не    доводилось.    Глаза,    обычно
мертвенно-спокойные, жили сейчас какой-то особой, непонятной жизнью.
   - Нагель! - рейхсфюрер вышел из-за стола и подошел почти вплотную. - Вы
хорошо знаете Норвегию?
   - Я служил там полгода в сороковом, рейхсфюрер!
   Быстрота и четкость понравились. Здесь любили определенность. И  ценили
умение сохранить выдержку.
   - Очень хорошо. Нагель. Приказываю: срочно подобрать участок  побережья
севернее Бергена, выделить охрану и затребовать строительную  команду.  Из
тех, кого потом не придется жалеть. Ответственный -  лично  вы.  Остальные
дела сдайте заместителям.
   - Яволь, рейхсфюрер.
   - Далее. Сотрудник, непосредственно руководящий охраной об®екта, должен
быть очень, - близорукие  глаза  Гиммлера  скользнули  по  лицу  замершего
Нагеля, - вы понимаете, очень надежен.
   - Понимаю, рейхсфюрер.
   -  И  еще.  Любая  дополнительная   информация,   касающаяся   об®екта,
необходима лично мне. - Гиммлер помолчал и с  нажимом  повторил:  -  Лично
мне. Вам ясно, _м_о_й _д_р_у_г_?
   - Так точно, рейхсфюрер!
   Рубашка на спине промокла насквозь и, казалось, прикипела к коже.  Если
этот человек _п_р_о_с_и_т_ информацию у подчиненного, значит, всех  данных
не имеет никто. И, следовательно,  кому-то  выгодно,  чтобы  Гиммлер  знал
только то, что знает. Но если так... О Господи, храни раба твоего...
   Не сводя с побелевшего лица  Нагеля  глаз,  вновь  ставших  тусклыми  и
равнодушными, рейхсфюрер подошел ближе и, протянув узкую  ладонь,  добавил
почти участливо:
   - Идите, мой друг. И запомните: за любую неудачу вы, именно вы, а потом
уже все остальные, ответите головой...



        3

   Финнбогги, погибший от донской секиры, был сыном Аудуна, сына  Гунтера,
сына Эйрика, от отца же героев Одина сороковым. Третий сын его,  Инге,  за
буйный нрав прозванный Горячкой, убив  в  поединке  Фрольва  Бессмертного,
бежал от кровавой мести из родительского фиорда и, уходя, взял по согласию
отца одну ладью на пять пар гребцов и тех викингов, что признали его ярлом
[ярл - князь, военный вождь (сканд.)]. Тридцать зим и еще семь прожил он и
оставил сыну  Бальгеру  Гьюки-фиорд,  взятый  по  праву  меча  у  прежнего
владельца, и три драккара [драккар - корабль викингов (сканд.)],  носившие
пять десятков гребцов, а также горд, сложенный  из  прибрежных  камней,  с
очагом и полями. Бальгер Ингесон приумножил нажитое отцом и, породив Агни,
завещал ему пять драккаров  с  веслами  на  тринадцать  десятков  гребцов,
причем ни один рум  [рум  -  скамья  для  гребца  (сканд.)]  в  походе  не
пустовал. Сыном же Агна Удачника стал Сигурд, родивший меня, тот, которого
на восемнадцатой весне нарекли Грозой Берегов, а ныне, вспоминая,  говорят
просто: Сигурд Одна Рука. Матери же своей я не помню.
   Чужой Утробой прозвали меня люди Гьюки-фиорда, но нет в этом моей вины,
как нет и лжи в прозвище. Валландской рабыней рожден я,  Хохи,  рабыней  и
пленницей, и рождение мое стало смертью матери моей. Потому не видел я ее,
но знаю: Сигурд-ярл любил валландку  и,  не  велев  трудиться  в  усадьбе,
поселил ее в своем доме и приходил к ней по ночам,  наскучив  надменностью
жены своей Ингрид, дочери Улофа Гордого из  южных  свеев.  Зная  об  этом,
Пустым Ложем прозывали меж собой свейку люди фиорда и гневна  была  Ингрид
на мою мать; после смерти ее, не простив, перенесла  свой  гнев  на  меня.
Признанный Сигурдом, рос я, как один из сыновей,  но  жизнь  моя  не  была
легка, ибо от зимы до зимы бродил  ярл  по  путям  волн,  люди  же  фиорда
сторонились меня и не мешали Ингрид говорить недобрые  слова,  иные  -  из
страха перед долгой памятью  дочери  Гордого,  а  многие  из  неприязни  к
валландской крови, половинной долей разбавившей мою. Злее же  прочих  были
братья мои Эльд®яур и Локи: ведь обида  матери  стала  их  обидой,  как  и
положено для добрых сыновей. Локи, острый на  язык,  назвал  меня  впервые
Чужой Утробой, и смеялась Ингрид, и окликали братья  меня  так,  не  боясь
моего гнева, ибо их было двое, а я один, возрастом же Эльд®яур превосходил
меня на зиму и лишь на две зимы уступал ему Локи. Люди же фиорда, глядя на
воду жил, текущую по моему лицу после встреч с братьями в  укромном  углу,
судачили, смеясь: "Видно, охота была пошутить асам, если залили они в жилы
валландке кровь цвета нашей!" Отцу же, когда  приводил  он  на  зиму  коня
морей, не говорил я о своих обидах, думая так: и вправду, ведь я  -  Чужая
Утроба; за что ему упрекать сыновей? И еще думал я: пусть говорят Эльд®яур
и Локи; придет время и моему гневу.
   Двадцатую зиму встретил я, когда  раньше  времени  вернулся  из  похода
Сигурд-ярл, вместо добычи привезя с собой правую руку, завернутую в  мешок
из тюленьей шкуры. Притихли было люди Гьюки-фиорда,  не  зная,  что  будет
теперь, когда проведают соседи об увечий? Не придут ли со злом? Но смеялся
Сигурд: "Что с того? Со мной моя рука, вот лежит она в мешке. А что не  на
плече, так это и удобнее: рукавица не нужна!" И поняли свою ошибку соседи,
когда пришли, но для многих уже не  было  выгоды  в  мудрости:  головы  их
остались на столбах у моря даром вороньему роду, детям священного  Мунира,
птицы Одина, отца героев. Обилен был пир, и долго благодарили  вороны  нас
отрывистым криком, когда, отягченные пищей, улетали с побережья.
   Но, хоть и  смеялся  Сигурд-ярл,  иссякали  силы  его;  сваны-оборотни,
приходя незримо, сушили отца. И, почувствовав предел  жизни,  призвал  ярл
людей фиорда, и пришли они на зов, толпой  став  у  крыльца,  опершись  на
мечи. Когда же стих говор, вышли к ним старейшие, ведя Сигурда; сам не мог
уже стоять прямо. И вызвал ярл из  толпы  нас,  сыновей.  Эльд®яур  первый
подошел на зов, по праву старшего, видевшего два десятка зим  и  еще  две.
Сказал Сигурд: "Старшего право  -  лучшая  доля!"  И,  сказав  так,  отдал
Эльд®яуру ведьму щитов, секиру отца своего Агни Удачника, с  насечками  на
древке, и было этих насечек ровно сто, по числу побед, принесенных ею деду
моему. Когда вернулся к викингам Эльд®яур, шагнул я к крыльцу, ибо  вторым
был по старшинству, но опередил меня Локи, младший - и не  по  закону  был
такой поступок. Но  не  возразили  викинги,  и  промолчали  старейшины,  и
усмехнулась Ингрид-свейка, взглянув на меня; Сигурд-ярл также  не  отослал
Локи на его место, видя,  что  люди  фиорда  не  встанут  за  валландского
выкидыша; так еще называли меня за спиной. Сказал Сигурд: "Младшего доля -
верный защитник".
   И, молвив так, отдал Локи луну  ладьи,  щит,  сохранявший  еще  прадеда
моего Бальгера, сына Инге, и изгрызен был обод щита: известно  ведь,  что,
унаследовав нрав Горячки, берсерком [берсерк (сканд.)  -  воин,  одержимый
безумием во время  сражения]  был  Бальгер,  забывавший  в  гневе  боль  и
изгрызавший в ярости свой щит. С торжеством усмехнулась  Ингрид,  люди  же
сказали: "Поистине, велика любовь ярла к  младшему  сыну:  старшему  славу
недавних дней передал Сигурд, для Локи же древней  славы  не  пожалел".  И
посмотрели на меня, ибо мне пришло время идти к отцу,  даром  же  мне  мог
быть лишь меч,  поданный  старейшими.  Хороший  меч,  тяжелый,  в  ножнах,
изукрашенный серебром, славный меч отца моего Сигурда, принесший ему славу
Грозы Берегов - но с  предками  не  связывал  обладателя;  потому  младшим
оставался я навсегда, получив его.
   Сказал Сигурд: "Ярла желанье - Одина воля,  сыну  любимому  -  доля  по
праву!" Удивились люди фиорда длинной речи, но уже принял ярл у старейшины
меч и, обнажив, мне подал. И вскрикнули стоящие толпой,  ибо  не  Сигурдов
меч  поднял  я!  Ворон  это  был,  славный  Ворон,  черный  клинок  предка
Финнбогги, взятый им из рук Аудуна Убийцы Саксов, принявшего  меч  тот  по
воле Гунтера; Ворон, клык руки, держал я, черный меч, что сорок  и  четыре
поколения предков хранили бережнее жены  и  надежней  весла,  ибо  откован
клинок отцом героев Одином, и Один же дал ему имя  Ворон,  в  честь  и  на
радость чернокрылому Муниру, вестоносцу Валгаллы [Валгалла - обитель асов,
рай героев (сканд.)].
   Умолкли викинги, глядя на меч, и не смеялась уже Ингрид, и  братья  мои
молчали, потеряв слова; отец же, Сигурд, шагнул вперед, желая  говорить  с
людьми Гьюки-фиорда, и упал, и уронил голову  к  ногам  стоящих,  а  когда
подняли его, лишь тело лежало на руках слуг, душа же стремилась к  воротам
Валгаллы. Так  отдал  фиорд  свой  сыновьям  Сигурд-ярл,  сын  Агни,  сына
Бальгера, сына Инге, сына  Финнбогги,  сына  Айдуна,  сына  Гунтера,  сына
Эйрика, от  прародителя  Одина  сорок  четвертый;  в  ряду  же  владетелей
Гьюки-фиорда четвертый по счету, но не последний по славе. Так ушел  он  в
Чертог  Асов,  оставив  сыновьям  своим  Эльд®яуру,  Локи  и  мне,   Хохи,
прозванному Чужой Утробой, людей фиорда и ладьи,  которые  еще  предстояло
делить.



        4

   Веселым людям жить легко, а смешным трудно. Как жить? - каждый выбирает
сам. Юрген Бухенвальд сделал свой выбор в тот день, когда, закончив вчерне
расчеты, понял, что он - гений. С тех пор над ним смеялись все  и  всегда.
Кроме Марты, разумеется. Но Марта умница,  золотая  душа,  именно  поэтому
Юрген посмел сделать ей предложение и никогда не имел  повода  пожалеть  о
своем решении.
   Коллеги на кафедре едва не  заболели  от  смеха,  когда  Юрген  рискнул
предложить их вниманию свои наметки. Они даже  не  пытались  спорить,  они
хохотали, утирая глаза платочками. Отсмеявшись, профессор Гейнике  сообщил
ассистенту Бухенвальду, что университет дорожит  своей  репутацией  и  он,
заведующий  кафедрой,  не  считает  себя  вправе   пользоваться   услугами
прожектера и  ("уж  простите  старика  за  прямоту,  герр  Бухенвальд...")
потенциального шарлатана. На бирже труда тоже изрядно веселились, когда  в
дверях возникала нескладная фигура,  уныло  выклянчивающая  любую  работу.
Непризнанные гении, как правило, не умеют работать руками, а времена  была
нелегкие. Кризис. Без работы маялись тысячи специалистов, и  на  фоне  их,
бойко  потрясающих  перед   агентом   блестящими   рекомендациями,   Юрген
Бухенвальд был смешон вдвойне. Боже, Боже! Марта вытянула  его  из  петли;
она разрывалась между орущим Калле и случайными клиентками с их  дурацкими
выкройками. Милая Марта, счастливый билет! Только она верила в Юргена и  в
наступление лучших времен.
   Потом  работа  отыскалась.  С  казенной  квартиркой,  с  жалованьем   -
небольшим, нестабильным. Листки с формулами прочно осели в столе; Марта не
позволяла их выбросить, но Юрген знал, что все это уже в  прошлом.  Бывают
ли гениями преподаватели гимназии?  Преподавал  же  он  добросовестно,  но
уныло, отчего и  стал  посмешищем  для  учеников.  Правда,  дети  смеялись
беззлобно. Что делать, если учитель и впрямь похож на циркуль? А так,  что
ж? Все наладилось. Калле подрастал. Ах, сын... В кого только пошел?  Ни  в
мать, ни в отца - это уж точно. Ладный, смелый, не давал себя в  обиду;  в
доме вечно шум, друзья,  девушки.  Никто  не  смеялся  над  Калле  и  отец
подумывал уже показать ему пожелтевшие тетрадки.  Да,  это  была  неплохая
жизнь, но Калле  призвали,  а  вскоре  Марта  вынула  из  почтового  ящика
коричневый конверт с рейхсадлером вместо марки.
   С того дня причуды Циркуля усилились: физик мог подолгу искать неснятые
очки, иногда застывал, глядя в одну точку, среди урока.  Отдадим  должное:
сотрудники с пониманием отнеслись к горю семьи  Бухенвальд  в  постарались
окружить герра Юргена вниманием и заботой. Чуткости в рейхе пока  хватало,
ведь похоронки были еще редкими птичками. Но знать, что Калле больше  нет,
было невыносимо. Юргена спасли формулы; они возникали перед глазами везде:
на улице, в гимназии, дома. А  дом  и  держался-то  на  хозяине.  Марта  с
сентября тридцать  девятого  лежала  пластом  и  молилась,  прося  Господа
покарать поляков и, если можно, вернуть сына.
   Марта и формулы. Формулы и Марта. Больше ничего. Дивизии  рейха  резали
Европу, как  нож  масло;  обрезки  этого  масла  появились  в  лавках,  но
Бухенвальд не сопоставил причины и следствия. С него было остаточно  того,
что масла полезно жене. Жизнь ползла, как мутный  сон:  гимназия,  аптека,
лавка,  дом;  масло,  картофель,  сыр,  сердечное,  компрессы,   счет   от
кардиолога. И формулы, чтобы не думать о сыне, чтобы найти  силы  жить  во
имя жены.
   Когда в дом постучался улыбчивый толстяк и попросил Марту  проследовать
с   ним   для   выяснения   некоторых    ("...поверьте,    фрау,    весьма
незначительных...")  деталей,  Юрген  помог   супруге   подняться,   одел,
застегнул боты, закутал в платок и проводил до самого  отделения  гестапо.
Час, и два, и три сидел он, ожидая, но Марта все не выходила. Дежурный  не
располагал сведениями. Наконец, уже к семи, все тот же толстяк выглянул  и
предложил герру Бухенвальду идти домой.
   Что было дальше? Все - сон. Он, кажется, кричал, умолял, требовал.  Она
арийка, ручаюсь! Вы слышите, арийка! При чем здесь прапрадед, господа?  Мы
честные немцы, мы преданы фюреру, наш сын отдал жизнь  во  славу  нации  в
польской кампании! Где моя жена? У нее больное сердце, вы не имеете права!
Уберите руки, мерзавцы! С ним пытались говорить - он не слушал. Видимо,  в
те минуты, не сознавая ничего, Юрген  позволил  себе  дурно  отозваться  о
фюрере. Во всяком случае, его повели в отделение  и  долго  били.  Били  и
смеялись.
   Но смешнее всего было лагерному писарю.
   Упитанный, рослый, из уголовной элиты, он прямо-таки катался  по  полу.
Нет, это же надо: Бухенвальд в  Бухенвальде!  Скажите-ка  теперь,  что  на
свете нет предопределений!
   Писарю вторила охрана.
   Живой талисман!
   Ясное дело: промысел божий!!!
   Его надо беречь, ребята!!!
   А Юргену было все  равно.  Он  замолчал.  Терял  вес.  Оставленный  при
кухонном блоке, заключенный N_36792 даже не пытался пользоваться  выгодами
своего положения. С метлой в руках, бессмысленно глядя в  пол,  шаркал  по
бараку, затверженными движениями наводя  чистоту.  По  ночам  ему  снились
формулы. Только формулы. И Марта.
   В один из дней его вызвали в управление.  Там  некто  в  сером  костюме
спрашивал о чем-то. Какие-то бумаги, какой-то реферат... Юрген  Бухенвальд
не отзывался. Он стоял перед столом в положенной  позе  -  руки  по  швам,
носки  врозь  -  и  глядел  в  стену  отрешенными  глазами.  Серый  костюм
горячился, бранил коменданта, тот оправдывался,  справедливо  подчеркивая,
что этот заключенный находится в достаточно  привилегированном  положении,
охрана его балует, а по уставу  лагерь  не  богадельня  и  никаких  особых
инструкций относительно номера 36792 не поступало.  Комендант,  сильный  и
уверенный офицер, говорил тоном человека, сознающего свою невиновность, но
не смеющего настаивать. Видимо, приезжий из  Берлина  располагал  немалыми
полномочиями.
   Юрген помнит: по багровому лицу коменданта катился крупный горох  пота.
Да-да, это он помнит отлично, потому что сразу вслед  за  этим  человек  в
сером вышел из-за стола и, подойдя вплотную, протянул ему фотографию.
   - Вы узнаете, герр Бухенвальд?
   И тогда формулы, наконец, исчезли, потому что на фотографии была Марта.
Исхудавшая, измученная, но безусловно Марта!
   - Где моя жена?
   За полгода это были первые слова, произнесенные Юргеном Бухенвальдом.
   - Она в полной безопасности и довольстве.  Только  от  вас,  профессор,
зависит ее и ваша собственная судьба.
   Гость из Берлина прекрасно знал, что стоящий перед ним недоумок никогда
не поднимался выше ассистента. Но за красноречие ему платили, как равно  и
за  сердечность  интонаций.  Приказ  найти  в   Бухенвальде   заключенного
Бухенвальда ("...ваши ухмылки неуместны!") и склонить его к сотрудничеству
был  категоричен  и  исходил  из  инстанций  наивысочайших.   Неисполнение
исключалось категорически.
   Юрген слушал и постепенно принимал к сведению. Марта жива, это главное.
Происхождение ее прапрадеда может быть забыто, это,  в  сущности,  чепуха,
как равно и непродуманные высказывания самого герра Бухенвальда.  Неужели?
Он попытался поцеловать руку господину в сером, тот  ловко  отшатнулся  и,
протянув портсигар, предложил "профессору" присесть и серьезно поговорит®.
   Впрочем, беседа была недолгой. Все, что угодно, добрый  господин.  Все,
все! Разумеется! Да, этот реферат  принадлежит  мне.  Написан  давно.  Да,
единодушно отклонен кафедрой. Нет, вполне уверен, что теоретическая  часть
верна. Практика? Но у меня никогда не  было  подобных  средств.  Не  знаю,
наверное, много. Думаю, в течение полугода. Да,  конечно,  готов  служить,
готов, готов, искуплю, понимаю, как виноват, но я  искуплю,  клянусь  всем
святым...
   Простите, ради Бога, один только вопрос: позволят ли мне  повидаться  с
женой?


   В комнате нудно  пахло  сердечными  каплями.  Марта  спала  неспокойно,
изредка тяжко всхлипывая. Потихоньку, стараясь не делать резких  движений,
Юрген Бухенвальд опустил ноги на пол и нащупал  войлочные  туфли.  Подошел
кокну. Раздвинул шторы.
   Серый рассвет медленно выползал  из-за  холмов,  стекая  по  прибрежной
гальке к свинцовым  волнам,  опушенным  белыми  кружевами.  Море  негромко
рокотало.  Сквозь  размытую  предутреннюю  пелену  с  трудом   различались
очертания катера, покачивающегося  вблизи  от  берега,  и  темная  громада
главного корпуса. Когда выглянет солнце, позолота на фасаде засверкает,  а
пока что это просто пятно, черное на  сером.  Любопытно,  что  сказали  бы
рыбаки, выселенные отсюда год назад, поглядев на главный корпус?  Позолота
и граненое стекло; подделка, но какая! Еще бы: полмиллиона марок только на
оформление. Как один пфенниг... А во сколько обошелся сам проект?  И  ведь
затраты еще предстоят...
   В человеке, стоящему окна, вряд ли кто-то признал бы прежнего  Циркуля.
Удивительно, что делают деньги! Не дурацкие бумажки, но  материализованн