Лев Вершинин. Войти в Реку

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Двое у подножия Вечности". М., "Аргус", 1996.
   OCъ & spellcheck by HarryFan, 15 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


        1

   ...Он понял, что умирает. Мысль была проходной, не особенно интересной,
мелькнула на миг, и сгинула, и понеслись другие, такие же мелкие, смешные,
незапоминаемые -  закрутились,  замельтешили  и  вплелись  в  нескончаемый
разноцветный круговорот предобморочных ощущений.
   "А может все же обморок?.."
   Впрочем, разницы никакой. Большая  сумрачная  комната  кажется  наглухо
закупоренной. И хотя люди все время входят и выходят, воздух все такой  же
затхлый, безнадежно задымленный и настолько  густой,  что  в  вышине,  под
потолком, вяло покачиваясь и не думая падать, висит меч.
   Или топор.
   Или меч, похожий на топор.
   Не это важно. Раз висит - значит так и надо.  Не  тобой  придумано,  не
тебе и отменять. Да и не добраться никак до потолка. Да и,  опять  же,  на
фига? В конце концов, он же еще ни разу не падал. В общем, черт с ним...
   "А если и вправду - с ним?.."
   А на  столе  -  испарина  сивухи,  под  ногами  извивается,  умащиваясь
поудобнее, зеленоватый гаденыш. В углу, который подальше от двери, сладкий
дымок, звон, хруст ампул... _кайф_. За столом -  игра,  не  большая  и  не
маленькая.  Повседневная.  И  партнеры  знакомые,   не   передернуть,   не
подтасовать. И азарт привычный,  вполнакала,  и  выигрыши  средненькие,  и
победитель, как водится, получает все. Или - ничего, тут уж как повезет.
   Игра, знаете ли...
   Конечно, с высоты непредставимого в этой комнате птичьего  полета,  все
происходящее выглядит наверняка забавно, а то и поучительно. Так это же  -
с высоты. А так - душно, тошно, скучно -  и  завтра  игра,  и  послезавтра
игра. А не по нраву - уходи, держать не станут, все равно до самого  конца
никому не досидеть. Но не мешай, не то - проводят под белы руки...
   Нет, чего уж тут, надо знать когда уходить.
   Встаешь и, пошатываясь, ковыляешь к двери. Прощайся не прощайся - толку
никакого. Плевать все хотели на правила приличия. Да и на тебя. И на меня.
Многие даже и не фигурально, а в полную меру сил своих...
   Рукой, что ли, махнуть? Сообразят - вдруг?!  -  что,  мол,  уходишь,  и
придешь ли еще?.. Нет, не стоит. Не поймут. Или не так  поймут.  Тем  паче
что прийти уж точно не придется.
   Главное, не начудить сдуру на прощание, все равно ведь никто не оценит.
Да и дверью этой пока еще мало кому хлопнуть удалось. Никому  в  общем-то.
Последние скользящие прикосновения,  ноябрьский  холод  ручки,  неслышный,
пронзающий визг петель. Луч света врывается из коридора, но сникает  вмиг,
окруженный и подавленный. Дверь плавно возвращается, мягко  вырвавшись  из
рук...
   ...вот остается лишь щелочка...
   ...вот щелкают запоры...
   Вот ты и один.
   Свежо и прохладно. Чувствуешь: рядом много таких же, ушедших  -  но  не
докликаться, да и надо ли? Не лучше ли идти - Бог весть куда - без  всякой
воли, одному, просто так; назад дороги нет,  дверь  захлопнута  надежно...
идешь,  идешь,  идешь  -  и  тоска  понемногу  покидает  тебя,  становится
спокойно, и нет надежд, и нет разочарований, и ты почти совсем счастлив на
этой ночной равнине. Или даже без почти.
   Что лицемерить? - раньше не было и этого.
   Но еще через мгновенье вновь что-то затревожит, зашуршит под сердцем...
и вот ты замечаешь впереди полоску света, стремишься к ней, и - врываешься
наконец под сумеречный свод, и все  хочешь  разобраться:  а  тут-то,  тут,
может быть - все не так, как там, где был раньше?
   Но - дым, и смрад, и хруст в темном углу.
   И, не желая падать, висит топор.
   Или меч?
   Или топор, похожий на меч?
   ...и ты, постояв у  засыпанного  перхотью  стола,  никнешь,  бледнеешь,
тушуешься и уходишь на задний план, измазанный липкими ленивыми  взглядами
игроков...
   ...уходишь к выходу, к привычному уже пути.
   И здесь душно. Господи, как душно!
   А в ушах с каждой попыткой все  гулче  и  гулче  рокочет  то,  от  чего
пытаешься бежать, о чем стараешься не думать - Река...



        2

   Нет, не следовало, конечно  не  следовало  _так_  напиваться.  Во  всем
виноват был исключительно Петер; они всей лабораторией отмечали завершение
очередной серии экспериментов, и в гости он ввалился уже вполне на бровях,
да  еще  и  с  двумя   сильно   початыми   бутылями   неплохого   коньяка,
сосредоточенный и неотвратимо намеренный не  ограничиться  поглощенным.  И
Томас, как всегда, не устоял перед напором, и сдался, и выпил,  и  еще,  и
добавил, а потом они добавляли  в  "Апельсине",  и  в  "Трех  греках",  и,
кажется, в "Белом Слоне" - но вот тут  уже  особой  уверенности  не  было,
возможно, что и не в "Белом Слоне", но что добавляли - это точно; и  Петер
лез целоваться, и рычал, что Маттиас - сухарь, а  Магда  -  дура,  счастья
своего не понимающая, и что тошно все на свете, правда, Томми,  а?..  и  у
Томаса еще хватило сил, как бывало это всегда, дотащить вяло  упирающегося
Петера до дому... а вот дороги к себе домой он уже вспомнить не  мог,  но,
судя по всему, без приключений не обошлось, потому что  скула  припухла  и
кровоточила, а костяшки пальцев  левой  руки  сбиты,  и  тьма  была  такой
плотной, что проснуться казалось попросту невозможным...
   Но проснулся он сразу.
   Не  проснуться  было  куда  сложнее:  в   комнату   ворвались   быстрые
железнорукие тени, выполненные в черно-красных  тонах,  материализовались,
уплотнились, сорвали  одеяло,  рывком  поставили  на  ноги,  надавали  для
острастки пощечин, распахнули окно.
   Утренний туман зябко охватил ноги.
   Стоять было  неудобно,  и  вообще,  о  каком  удобстве  может  говорить
похмельный, голый, дрожащий,  прикрывающий  срам  перед  чеканными  ликами
черно-красных, перед их дубинками из красного дерева, висящими на черненых
стальных цепочках? На  закругленных  толстых  концах  дубинок  -  выпуклые
пластмассовые колечки; сходство со  срамом  дополняет  название:  "венерин
поясок".
   Как ни странно, несмотря на боль и холод, он был спокоен.
   Понималось не все, скорее  даже  все  не  понималось,  но  -  возможно,
спасибо похмелью? - ничто и не воспринималось как нечто слишком уж из ряда
вон выходящее.
   "Какое счастье, - подумалось, - что  я  сирота.  Родителей  нет,  жены,
видимо, уже и не будет. Маттиас? Брат выдержит, он сильный, не  чета  мне.
Да ведь его они и не тронут..."
   Вместе с ломкой похмельной дрожью  внезапно  появилось  понимание:  все
случилось так, как и должно было случиться. К чему скрывать? -  давно  уже
он не то чтобы предвидел, но и предчувствовал нечто похожее - по  странной
пустоте, с некоторых  пор  возникавшей  при  появлении  его  на  улице,  в
институте, в компаниях, кроме, конечно, самых близких. Но самым близким, в
сущности, был только Петер, ближе не было никого, а Петер всегда оставался
самим собой, немного крикливым, под хмельком  -  хамоватым,  но  всегда  и
везде - Петером, его, Томаса, половинкой - с самого  детства,  его  вторым
"я", так что Петер в счет не шел, а  вот  остальные...  Его  не  то  чтобы
чурались,  нет,  но  отчуждение  ощущалось  явственно;   такое   ощущение,
теперь-то наконец Томас понял, было неизбежным  предзнаменованием  прихода
черно-красных.
   Впрочем, ввиду раннего часа, железнорукие не стали очень уж  затруднять
себя применением немедленных и праведных пыток, а просто пару раз  -  так,
для острастки - огрели дубинкой, после чего милостиво  дозволили  одеться.
Обыск был недолог, все подлежащее описи, было описано, и  его,  нахлобучив
на голову колпак, проштампованный на  лбу  клеймом  "НН"  -  "Неисправимый
Негодяй", препроводили куда следует, здраво полагая, что особого  интереса
он к себе не привлечет.
   Кабинет был образцовым: в меру казенным, в меру человечным,  выдававшим
вкусы постоянного владельца.  И,  разумеется,  портрет  напротив  входа  -
размером вполне средний, не то чтобы сержантский,  но,  разумеется,  и  не
генеральского разряда. Обычнейший портрет, серийного выпуска: челка,  усы,
благородная седина, обрамляющая высокую лысину, меченную  родимым  пятном,
естественно, брови и - чуть угадываемо - легкий, почти незаметный дымок от
скрытой где-то за пределами рамы трубки.
   Вот, в общем-то, и все. Впрочем, и ждать, озираясь,  пришлось  недолго.
Протопав по коридору, в кабинет вошел коренастый  крепыш  в  черно-красном
мундире с золотыми галунами и бросил небрежно:
   - Привет, Томас!..
   Потом промаршировал к портрету, выполнил  предписанные  манипуляционным
распорядком движения и, повернувшись, спокойно, как формулу, заключил:
   - Тебя, грязная свинья Томас, буду заставлять признать истину я...
   - Я узнал тебя, Петер... - он слышал себя словно бы со стороны; губы не
двигались, но голос все равно звучал. - Со  вчерашнего  дня  прошла  всего
ночь.
   - Молчать! Утверждать здесь что-либо могу только  я.  Ты  вправе  лишь,
бесплодно   изворачиваясь,   признавать   факты    своих    отвратительных
преступлений против сияющей в веках Национальной Идеи...
   - А помнишь, Петер,  -  не  слушая  однокашника,  мечтательно  протянул
Томас, - мы ведь в гимназии за одной партой десять лет сидели.  Во  втором
ряду, третья от доски...
   - Именно тогда ты и включился в мерзостный заговор  ублюдков,  подобных
тебе,  направленный  на  осквернение  Классового   Идеала   и   разложение
собственного трудового народа, создавшего тебя из своей крови и плоти...
   - Я у тебя всегда списывал литературу и историю... - продолжал Томас.
   - О! Тут-то и был главный козырь тех, кто готовил вас  себе  на  смену,
кто науськивал вас, продажные твердолобые скоты! Заразить  великий  народ,
прославленный врожденным Чувством Демократии и недосягаемым парением духа,
ничтожным мелочным прагматизмом, пропитать все растленным плутократическим
душком... С  вашей  помощью  нам  хотели  подрезать  крылья,  заземлить  и
выхолостить нас. А если бы нам понадобилось  что-то  из  ваших  презренных
мыслишек - так ведь вам, по сути, так ничего и не  сказали  ваши  хозяева!
Как же! Они захватили право  на  истину  и  выдавали  ее  порциями,  когда
заблагорассудится. Ты меня слышишь, свинья?!
   И вдруг все стало ясно.
   - Заткнись,  Петер,  -  Томас  зевнул.  -  Заткнись  и  позови  розовых
слоников...
   А можно  и  не  слоников,  можно  зеленых  чертей,  или  ни  фига  себе
пельмешку... много чего можно:  белочка  она  и  есть  белочка,  делириум,
клинический случай...  дурацкий  мультик:  какие-то  красно-черные,  тени,
допросы, "венерины пояски"... нет, совсем не следовало _так_ напиваться...
   Петер же, секунду постояв с открытым в изумлении ртом, резко выдохнул и
заорал с удвоенной силой:
   -  Да,  да!  грядет  долгожданный  миг  расплаты,  и  вы  вернете   все
награбленное  у  нации,  вы  возвратите  долги  угнетенному  классу,   все
похищенные ценности истинной демократии! Ты понял, скотина? -  ценности!..
Кстати говоря, - Петер мгновенно успокоился и стал необычайно  деловит,  -
где бриллианты твоего отца?
   - Что?!
   - Где брил-ли-ан-ты? - внятно выговорил Петер и добавил: - Сука.
   - Какие бриллианты? - неподдельно удивился Томас.
   - Бриллианты твоего отца-ювелира, спрятанные им и  неиз®ятые  во  время
Национализации, - с бесконечным терпением пояснил Петер.
   - Петер, заткнись! - убежденно повторил Томас.
   Уже не стоило ждать и розовых слоников. Бред оказался куда  как  круче.
Отец никогда не был ювелиром: он был  офицером,  потом  -  преподавал,  уж
кто-кто, а Петер прекрасно знал, он же помогал выносить гроб,  когда  папы
не стало, они ведь жили на одной площадке до переезда, а еще раньше  Петер
бегал к отцу хвастаться  новыми  марками,  сколько  себя  помнит  Томас  -
прибегал и хвастался...
   - Кто ж тебе поверит, дрянь? - в прищуре Петера бесконечное  презрение,
усталая этакая брезгливость. -  Розовые  слоники,  зеленые  чертики!  Твой
боров-папашка, между нами говоря, визжал то же самое, пока не  окочурился.
Но ведь не мог же он _все_ отдать?! Наверняка где-то  припрятал!  И  тебе,
небось, все показал и рассказал, и братишке твоему, ублюдку...
   Петер порылся в ящике, добыл пухлую папку, шмякнул ею об стол и  бросил
Томасу несколько листков, покрытых черными строчками.
   - Тебя уличает даже собственная родня!
   Томаса передернуло. Что ж это? Дядя Йожеф и тетя Мари мертвы, давно уже
мертвы; авиакатастрофа, еще до  папиной  смерти...  Но  почерки!..  Он  же
прекрасно помнит, видел открытки, видел тетины  детские  дневники,  дядины
убористые рукописи - почерки те  же,  а  чернила  совсем  свежие,  проведи
пальцем - и размажутся.
   - И братец твой, мерзость, недолго в бегах будет гулять...
   Господи, да это же он про Маттиаса! Матти - в бегах?
   - Я ничего не понимаю, - обреченно сказал Томас.
   Петер побледнел, затем кровь вновь прилила к лицу. Тонко, со всхлипом в
голосе, он выкрикнул:
   - За что же вы нас так ненавидите, сволочи?! - и начал избивать  Томаса
невесть откуда возникшей дубинкой.
   После первых же ударов стало  ясно,  что  пощады  не  дождешься,  здесь
забивают сразу до смерти. Петер лупил  методично,  умело,  целясь  в  пах;
Томасу достаточно было упасть, чтобы не встать уже никогда.
   И когда лучший друг несколько подустал и, упарившись, пошел к столу, на
ходу стягивая китель, Томас, собрав все силы, бросился на него сзади. Удар
скованными руками  пришелся  в  левую  часть  затылка.  Браслет  наручника
разорвал Петеру ухо, брызнула кровь, он, тихо охнув, осел; не  раздумывая,
Томас ударил еще раз, теперь - сбоку,  наискось.  Даже  не  целясь,  попал
точно в висок.
   Кажется, нечто  хрустнуло  -  не  громче  чем  цыпленок,  раскалывающий
скорлупу. Петер дернулся, всхлипнул и затих. Глаза его начали стекленеть.
   Мгновение или два Томас стоял молча. С его рук на труп крупными каплями
капала кровь. Труп друга детства. Труп детства.  Томас  обыскал  тело:  на
брелке, бронзовой львиной голове, подаренной некогда  ("Томми  и  Матти  -
дорогому Петеру") к шестнадцатилетию, болтался ключ от наручников.
   Умывшись под краном и кое-как приведя себя в порядок, Томас  достал  из
шкафа  штатский  костюм  убитого  и  переоделся.  Брюки   оказались   чуть
коротковаты, зато пиджак  сидел  как  влитой.  Тщательно  оглядев  себя  в
зеркале, Томас остался  доволен.  Он  даже  улыбнулся  отражению;  оно  не
ответило, но не было времени обращать внимание на такие  мелочи.  Главное,
что никто, кажется, не услышал возни в кабинете.  А  еще  главнее,  что  в
столе обнаружилась целая куча повесток-пропусков с уже заполненной  графой
"подпись".
   Важнее этого не было ничего. Впрочем...
   Достав из того же ящика пистолет, Томас  сунул  его  за  пояс.  Прикрыл
Петеру глаза и пошел было к дверям, когда  внезапно  взгляд  его  упал  на
недоуменно  улыбающийся  портрет.  Скривившись,  Томас  плюнул   прямо   в
блекло-голубые, исполненные заботы о народе глазки. Портрет поморщился, но
не более того - ни дать сдачи, ни стереть плевок он был  не  в  состоянии,
так как руки находились где-то за рамками картины. Потому, осознавая  свою
полную беспомощность, портрет и вел себя смирно. Впрочем, не  помогло.  Не
ограничиваясь плевком, Томас, нехорошо улыбнувшись, подобрал валяющуюся на
кафельном полу дубинку и, тщательно прицелившись,  метнул  ее  в  портрет.
Дубинка угодила прямо в лоб, что-то  охнуло,  и,  вполне  удовлетворенный,
Томас, насвистывая, вышел из кабинета.
   Он вел себя как ни в чем не бывало, спокойно и продуманно:  не  медлил,
но и не торопился, и пропуск на входе пред®явил со сдержанным достоинством
вызванного по ошибке лояльного гражданина; в  общем,  никто  не  то  чтобы
ничего не заподозрил, но даже и подумать не посмел, что он, Томас, хоть  в
чем-нибудь виноват.
   Какое-то время следовало отсидеться,  дождаться  темноты  и  -  бежать.
Домой  идти,  естественно,  нельзя,  хотя   хватятся   его   минут   через
тридцать-сорок, если не через час, не раньше. К  Матти?  Брат  принял  бы,
конечно, и спрятал, и подкинул деньжат - но он в бегах, так сказал  Петер.
Осторожный,  взвешенный,  разумный  Маттиас  -  в  бегах?  Это  никак   не
укладывалось в голове, это было круче всяких розовых слоников, но и  Петер
не мог лгать:  слишком  теплая  кровь  капала  с  пальцев  Томаса  там,  в
кабинете...
   Значит, к Матти нельзя. К Магде, скорее всего, тоже -  Петер  наверняка
внес ее в досье, в первую очередь - ее. Да и чем она сможет помочь?  Разве
что увидеться на прощанье...
   Стоя на мраморном крыльце Учреждения, около черно-красной двери,  Томас
еще колебался, когда вспомнил  вдруг,  что  в  кармане  брюк  до  сих  пор
бултыхается брелок Петера. "Можно ведь пересидеть и у  него  на  квартире;
там уж точно никто не станет искать".



        3

   Когда через двадцать минут Томас поднимался по знакомой  лестнице,  его
не покидало  чувство  невосполнимой  потери.  Так  уже  бывало,  когда  не
вернулась из онкологии мать, когда  в  одночасье  скончался  отец.  Теперь
Петер...
   Томас шел, ощущая некоторое отупение,  и  был  благодарен  ему;  каждый
спасается от невыносимого ужаса как умеет - Матти обычно ревел  и  колотил
ногами  по  полу,  а  он,  хоть  и  младший,  не  плакал  никогда,  только
отстранялся от всего мира, словно бы прятался в глухом темном чулане, куда
не вползти никому чужому...
   Что  происходит  вокруг?  -  он  уже  перестал  задумываться,  странное
спокойствие, вроде как в час прихода  черно-красных,  опутывало  сознание;
возможно, именно потому на него и  не  обращали  внимания  -  своего  рода
человек-невидимка;  а  улицы,  которыми  шел,  были  знакомы,  но   зыбки,
подернуты невнятным  серовато-лиловым  туманом,  и  лица  прохожих  неясно
дрожали в мареве.
   Не дойдя этаж до нужного,  Томас  остановился  -  со  следующего  марша
лестницы  на  него,  прижав  палец  к  губам,  смотрела   девушка.   Синие
вельветовые,  немного  мешковатые  -  последняя  мода!  -  брюки,  выгодно
подчеркивавшие невероятную стройность длиннющих ног; изящные  кроссовки  и
полосатая водолазка дополняли  (а  может  и  составляли)  костюм.  Гладкие
темно-русые  волосы,  волной  переброшенные  через   плечо,   удивительные
зеленые, чуть раскосые глаза, нежные чувственные губы и маленькая  светлая
родинка на щеке, над ямочкой.
   "Магда?" - полуподумал-полупроизнес Томас.
   - Том, милый! - девушка отняла палец от губ и бессильно  ухватилась  за
перила. - Ты здесь... о Господи...
   - Откуда ты? - прошептал Томас.
   - Ох, Том... тебя не было три дня...  и  Маттиаса  нет  нигде,  даже  у
Клары, а Петеру не дозвониться  ни  сюда,  ни  в  институт...  а  я  же  в
командировке, ты ж знаешь; приехала - у тебя пусто,  у  Матти  заперто,  и
здесь тоже...
   - Пойдем в квартиру, Магда, у меня есть ключ.
   ...Больше всего Томаса удивило, _как_ Магда слушала его.  Нет,  она  не
поверила сразу, это было бы не в ее стиле, хотя он рассказал ей  все,  без
утайки. Но не перебивала, лишь всхлипывала и изредка вытирала глаза. Потом
села к телефону - и почти сразу, с третьего набора, связалась  с  какой-то
неизвестной Томасу Натали.
   "Да. Да. Конечно, милая, конечно.  Ах,  вот  как!  Ну,  спасибо...  да,
конечно, обязательно зайду... а в институте в курсе?.. мы тут,  понимаешь,
с ума сходим... счастливо, дорогая..."
   - Петера в институте нет, - сказала она растерянно, положив  трубку.  -
Давно ухе нет, вторую неделю. Об®явили розыск. А Матти ушел от Клары,  так
что с ним все в порядке, он уже звонил Натали,  тоже  волнуется,  куда  ты
исчез... Ох, Господи, да что же это?..
   Спросила - и разрыдалась всерьез, повторяя: "Томас, Томас..." Это  было
совсем не свойственно Магде - плакать, это делало ее  непохожей  на  себя,
хотя здорово украшало, но Магде к лицу было все; зато д