Владимир Васильев. Ущелье горного духа



        Реальная история




        1. БЛОКНОТ, НАЙДЕННЫЙ В ТАЙГЕ

     "Я был тогда совсем еще мальчишкой, не помню даже  возраст  -  то  ли
десять лет, то ли одиннадцать, а может, и все двенадцать.  Именно  поэтому
вам покажется, что воспоминания мои порой слишком ярки, а порой совсем  уж
полустерты, но ведь прошло уже больше десяти лет!
     Почему Буслаев выбрал меня меня в попутчики мог бы сказать только  он
сам, но вряд ли он жив. Наверное,  потому  что  взрослые  идти  с  ним  не
хотели,  а  совсем  одному  в  тайге  очень  уж  тоскливо.  Буслаев  много
разговаривал со мной, серьезно,  по-взрослому,  и  мне  это  нравилось.  Я
называл его Захарычем и мне это тоже нравилось. Задержать  меня  никто  не
мог: мать я не помнил (и не помню), отца - очень смутно. Все, что осталось
от  родителей  -  это  ветхая  избенка   на   краю   поселка,   пустая   и
разваливающаяся, да цепочка с  медальоном  в  виде  серебристой  змейки  с
красными глазами-бусинами у меня на шее. В ту пору я жил у старой, как сам
поселок бабки Матрены  и  вечерами  читал  ей  Ветхий  Завет,  писанный  в
каком-то старообрядческом монастыре. Матрена кормила меня и даже  подарила
кое-что из одежонки, хотя прожил  я  у  нее  всего  ничего  -  перезимовал
только. До этого меня ютили поселяне. Отца моего не забыли и часто поминал
добрым  словом;  когда  я,  четырехлетний,   остался   один-одинешенек   в
родительской избе, люди обо мне позаботились. Пожалуй, сыграло свою роль и
то, что я уже тогда умел читать и писать, ведь мой отец  был  единственным
учителем на сотни верст окрестной тайги. Во всяком случае в каждой  семье,
где мне приходилось жить, я много читал вслух  толстые  засаленные  книги,
совершенно не понимая содержания, и изредка писал "грамоты", как  называли
поселяне письма.
     Буслаев был первым, кто ни разу не назвал меня "сироткой"  и  никогда
не гладил по голове. Это сразу подкупило и решил я, что пойду за ним  куда
угодно, хоть к черту в зубы! Но тогда  я  еще  не  знал,  что  так  оно  и
окажется.
     Выступили мы в мае и тайга поглотила  нас  на  целых  четыре  месяца.
Первые пару недель нам изредка встречались охотники-якуты, а  потом  пошла
такая глушь, что даже звери нас почти не боялись. Вещей  у  Буслаева  было
немного, практически все умещалось в  ладном  выцветшем  заплечном  мешке,
который он всегда называл "сидор". У меня на спине болтался такой  же,  но
поменьше и самодельный. Буслаев доверил мне нести  все  с®естные  припасы,
спички и часть патронов. Меньшую, конечно, но мне и это ужасно льстило.
     Чем занимался Буслаев в тайге я до сих пор не понимаю. На геолога  он
совсем не походил, хотя  имел  настоящий  геологический  молоток  и  часто
пользовался лихим инструментом, смахивающим на подзорную трубу со странной
сеткой на линзе. Крепился прибор на легкой  алюминиевой  треноге.  Так  же
часто  Захарыч  копал  неглубокие  круглые  ямки,  ловко  орудуя  короткой
саперной лопаткой и напевая  всегда  одну  и  ту  же  заунывную  песню  на
незнакомом языке. Что это за песня я никогда не спрашивал.  Жилось  мне  с
Буслаевым неплохо - как я уже говорил, он держался на равных  и  относился
ко мне вполне серьезно. Я помогал ему, чем  мог,  слушал  его  рассказы  о
тайге и о жизни в далеком и нереальном  городе  Киеве,  смеялся  историям,
приключившимся некогда с самим Буслаевым или с его  друзьями.  До  августа
наша жизнь протекала спокойно и размеренно, как текут тихие таежные реки.
     Изменился Буслаев резко и неожиданно для меня. Мы как раз карабкались
по склону безымянного  унылого  гольца,  неожиданно  "начальник"  замер  и
коротко выругался, чего с ним никогда прежде не случалось. Я проследил  за
его взглядом и увидел... как вам сказать? Овраг - не овраг, распадок -  не
распадок... В общем, представьте себе просто борозду длиной метров сто-сто
пятьдесят. И это прямо посреди тайги. В жизни не  видал  ничего  похожего,
хотя вот уже лет десять лес покидаю только на зиму  и  дожидаюсь  весну  в
поселке своего детства.
     Короче, замер мой Буслаев и говорит:
     - Леша... пять лосей твоей матери, это же ОНО! Ущелье  Горного  Ду...
Гм!
     Я совершенно не понял, при чем тут моя мать и поэтому переспросил:
     - Что?
     Буслаев кашлянул и осторожно закончил:
     - В общем, одно интересное ущелье.
     Минут пять он созерцал борозду и окрестности, я стоял да  помалкивал,
ожидая.
     - Считай, что нам повезло! Кто его только не искал!
     Внизу, у подножия гольца, Буслаев совершенно неожиданно повесил ружье
на сосну и здесь же на сучке оставил все  патроны,  ссыпав  их  в  кожаную
сумку, похожую на большой кисет.
     Я глядел на него с испугом, и он об®яснил:
     - Безоружных он, вроде, не трогает.
     - Кто - он? - не понял я.
     Буслаев замялся, и я ощутил, что впервые с мая месяца  он  не  скажет
мне правды.
     - Ну... э-э-э... тот, кто ущелье охраняет.
     - Зачем же охранять ущелье?
     И снова Буслаев задумался.
     - Там кое-что спрятано.
     Я помолчал и вдруг неожиданно даже для себя тихо сказал:
     - Захарыч! Мне кажется, что ты боишься.
     Буслаев замахал руками:
     - Вздор, Лешка! С чего ты взял?
     Но я чувствовал, что он лжет.
     Через минуту он убедительным тоном заявил, что если боялся бы, то  ни
за что не расстался бы с ружьем, но я молчал и вскоре он оставил эту тему.
     Ущелье было вовсе не ущелье, а действительно просто глубокая  борозда
в теле земли. Причем, в центре она была глубже, чем с краев, словно кто-то
громадный нехотя ковырнул когтем почву, коротко, с размаху. На край обрыва
Буслаев меня не пустил. Сначала сам подполз и  долго  осматривался,  потом
разрешил подползти и мне.
     Дно отстояло от нас метров на сорок, причем  посреди  отвесной  стены
виднелся широкий гладкий  уступ.  Спуститься  на  него  удалось  метрах  в
тридцати левее, но это случилось лишь  через  два  часа,  час  из  которых
Буслаев валялся  на  краю  ущелья  и  что-то  разглядывал,  час  сидел  на
корточках у своего рюкзака, листая пухлый блокнот и загадочно бормоча.
     На уступ Буслаев  взял  только  моток  веревки,  молоток,  да  наспех
срубленный и заостренный кол. Спускались мы минут десять, причем я  дважды
чуть не сверзился с отвесной стены. О Захарыче я ничего  не  скажу,  собой
был занят, но сопел тот громче обычного.
     В  общем,  спустились  мы  еще  более-менее  сносно.  Уступ  хороший,
просторный, метра два, а то и пошире.
     Вот тут-то и начались первые странности.
     Взглянул я наверх ненароком - батюшки-светы, вместо  двадцати  метров
крутой земляной стены я увидел  по  меньшей  мере  двести!  Небо  осталось
где-то неимоверно высоко, застряв в узкой щели между стенами. Я,  кажется,
даже икать начал - если мы десять минут спускались, то  сколько  же  будем
подниматься? Да и не могли мы так глубоко забраться, во-первых  не  успели
бы, а во-вторых сверху ущелье выглядело куда мельче. Буслаев  мне  шепчет:
"Спокойно, Леха, все нормально". А с самого пот  в  три  ручья.  "Как  же,
думаю, нормально..." Потом соображаю, что на такой глубине в  такой  узкой
расщелине должно быть гораздо темнее, а тут светло, как и наверху.
     Буслаев тем временем наладился кол в уступ забивать. Наклонил  его  к
стене, чтоб не выворотило, загнал на три четверти и ну -  веревку  вязать.
"Ага, - думаю, - спускаться будет."
     Сбросил он веревку вниз, подергал - не оборвется ли. Веревка хорошая,
крепкая, да и  кол  он  вколотил  на  добрую  сажень.  Не  должно,  вроде,
подвести.
     - Слушай внимательно, - говорит. -  Там,  посреди  спуска  -  пещера.
Сейчас я потихоньку сползать начну, а ты  здесь  сиди.  Если  тихо  будет,
значит все отлично и я потом тебя позову. Ну, а если, не дай бог, закричу,
тут уж лезь наверх и беги пошибче. Но! - Буслаев поднял вверх указательный
палец. - Я просто уверен, УВЕРЕН! - что ничего  подобного  не  произойдет.
Понял?
     Я кивнул.
     - Это недолго, минут десять от силы.
     Я опять кивнул. Буслаев странно посмотрел на меня и с шумом вздохнул:
     - Ну, давай лапу.
     Он пожал мне руку, ухватился за  веревку  и  подошел  к  самому  краю
обрыва. Я заметил, что он трижды сплюнул через плечо. "Это еще  зачем?"  -
думаю.
     Как только он исчез из виду, я снова вверх поглядел, но не успел я  и
всмотреться повнимательнее, послышался низкий тревожный  звук.  Гул  -  не
гул, вой - не вой... И сразу же за ним дикий крик Буслаева. Я и  не  знаю,
что нужно делать с человеком, чтобы он так кричал.
     Я глядь, а веревка вместе с колом вниз полетела. Не  знаю,  уж  какая
пружина меня подбросила, но по стене я карабкался, ровно муха  по  стеклу.
Вой сразу же смолк, я отчетливо услышал  как  что-то  шмякнулось  оземь  и
вслед за тем стон Буслаева: тихий такой, жалобный.  Я  застыл,  вцепившись
пальцами в неровности под®ема.
     Взобрался я к этому моменту метров на пятнадцать, не меньше.  Верхний
край стены оставался таким же далеким; я покосился вниз и  обомлел:  уступ
был прямо подо мной, ногой можно дотянуться. Куда ж я лез все это время?
     Помню, руки-ноги у меня сами собой разжались и обмякли, и я брякнулся
на уступ, благо  невысоко,  носом  прямо  в  дырку  от  кола.  Дрожь  меня
бьет-колотит, и поделать ничего не могу. А внизу стонет Буслаев.
     Тут меня следующая  веселая  мысль  посещает.  Веревка  улетела  вниз
вместе с колом, это я видел совершенно ясно.  А  дырка  в  земле  осталась
маленькая, круглая и ровная - в аккурат нос мой только и влазит. Если  кол
вырвало, то почему не сковырнуло приличный ком земли? Забит-то  он  был  с
наклоном от обрыва, не меньше чем на метр  в  почву  вогнан!  Здесь  же  -
дырочка и ничего более. Выходит, кол просто выдернули, хотя как это  можно
сделать? "А что? - думаю. - Высовывается  из  стены  рука,  сильная  такая
рука, волосатая, хватается за кол, выдергивает и исчезает в стене."
     Вы пробовали когда-нибудь вырвать забитый в землю кол? И не пробуйте.
Все равно, что пытаться выпить Лену-реку.
     Тут внизу опять стонет Буслаев.
     Не знаю уж, о чем я потом думал, что делал? Очнулся внизу,  рядом  со
стонущим Буслаевым. Тот жив, но без сознания, левая нога нелепо вывернута,
как и не его. И воспоминание мимолетное: черный,  тянущей  затхлостью  зев
пещеры. На миг, на секунду. Но  осмысливать  некогда  -  хлопаю  по  щекам
Буслаева.
     Пришел в себя он на удивление быстро. "Нога!" - шепчет. "Сломана?"  -
ужасаюсь. Сломать ногу черти-где, в глуши... Я ж его не дотащу!  "Кажется,
вывихнута. Ну-ка дерни!" Хватаю за ступню, рву на  себя,  что-то  противно
хрустит, Буслаев орет как... как... словом, громко и жутко орет, но нога у
него, гляжу, уже вроде бы как своя. Прямо, то есть. А Захарыч-то мой о ней
тут же и забыл. Глядь вверх, на пещеру и тихо так говорит:
     - Помоги мне встать!
     Помогаю. Кое-как проковыляли мы с полсотни метров. Буслаев  оглянулся
- пещеры отсюда уже почти не видно. Ковыляем дальше и тут соображаю я, что
снизу ущелье выглядит куда мельче, чем с середины, с уступа. Как и сверху,
метров на сорок. Голова идет кругом.
     Через полчаса выбрались мы из этой чертовой борозды.  Дно  постепенно
поднялось и ущелье незаметно сошло на нет.
     - Отдохнем! - просит Буслаев и садится на выворотень.  Я  хотел  тоже
сесть, да, думаю, лучше за мешками сбегаю. Так и говорю:
     - Я за сидором, быстро!
     Буслаев вдруг весь побелел и впервые за все время как заорет на меня:
     - Куда? Ну-ка, вернись! Не смей туда ходить!
     Поворачиваюсь я, и холодно так ему:
     - Шалишь, Захарыч. Пропадем ведь без ружья, без припасов...
     И бегом по краю  обрыва.  Сбоку  тянется  ущелье,  стараюсь  туда  не
смотреть. Когда я вещи подбирал, вроде опять тот чертов гул послышался, но
тише, чем в первый раз. Жуткий звук, надо вам сказать! Людям такие  не  по
ушам.
     Короче, подобрал я  мешки  -  и  деру.  Сидор  буслаевский  за  плечи
закинул, свой спереди нацепил.  После  ружье  лесиной  с  дерева  сбросил,
патроны тоже, и назад, к Захарычу. Тот, меня увидев, аж дышать снова начал
от облегчения.
     - Леха! Леха! - твердит.
     Поковыляли мы  дальше.  Нога  у  Буслаева  распухла,  сапог  даже  не
снимался, но дня примерно через три, говорит, пошла боль на убыль,  а  еще
через неделю здоров был мой Захарыч, ровно огурчик с грядки, шагал,  будто
на параде. Правда, когда я на него не смотрел, все прихрамывал.
     До поселка дохромали мы спустя месяц. Буслаев потом говорил мне,  что
вовек не забудет этого похода, что я  -  настоящий  мужчина,  что  он  мой
вечный должник... А я нервно теребил медальон на шее, не зная куда  девать
руки от смущения. Рассказывал всем, как я тащил его почти десять дней,  на
себе, сквозь тайгу, хотя  на  самом  деле  какое  там  тащил?  Поддерживал
только. Но поставьте себя на мое место и  поймете,  что  меня,  мальчишку,
просто распирало от гордости.
     Лишь об одном Буслаев помалкивал: об ущелье. И мне запретил  болтать,
строго-настрого. Он ушел осенью с якутами куда-то на юго-запад, в  сторону
Сонгара. А оттуда, наверное, в далекий город Киев. А я остался зимовать  в
поселке. Сотни раз пересказывал я поселянам историю наших  странствий.  Но
обещание, данное Захарычу, сдержал: в тот год ни одна живая душа не узнала
об ущелье.
     Об®явился Буслаев в начале весны. Я радовался, ровно щенок  при  виде
хозяина. Буслаев тоже лучился радостью; руку  потряс,  по  плечу  хлопнул,
чуть с ног не сбил. И тихонько так спрашивает сразу же:
     - Не проговорился?
     Я отчаянно замотал головой.
     - Мужчина! - похвалил Буслаев и по секрету  сообщил:  -  Скоро  снова
туда отправимся.
     Он уехал почти на месяц, а когда вернулся - стоял уже  май.  С  собой
Буслаев привез несколько длинных прямоугольных ящиков, не особо,  впрочем,
тяжелых. Нашли якута с оленями,  незнакомого;  договорились,  что  он  нам
поможет, потому что все ящики Буслаев вознамерился тащить  с  собой.  Пока
все приготовили да наладились в путь, уже и май прошел.
     Якута звали Малча.  Олени  несли  на  спинах  буслаевские  ящики  (мы
вложили бездну фантазии и все же ухитрились приспособить покорных зверюг к
этому нелепому, в общем, грузу). Мы сами шли пешком. Захарыч часто  спорил
с Малчей по поводу дороги и путь наш поэтому живо напоминал хаотичный след
чернильной мухи на чистом листе. К унылому гольцу мы выбрели спустя  месяц
и неделю, и то, по-моему, случайно. Буслаев повеселел и напыжился, а якута
едва не хватил удар от испуга. Я уловил  его  слова,  потому  что  немного
понимаю якутов.  Малча  сказал  по-русски  "ущелье"  и  по-якутски  не  то
"горного  духа",  не  то  "желтого  духа",  затрудняюсь  точно  перевести.
Тогда-то я впервые и услышал о Горном духе. Слова Буслаева год назад не  в
счет, он ведь их фактически так и не произнес, но теперь  я  их  отчетливо
вспомнил.
     События прошлого лета представились мне совершенно в ином свете. Я не
считал себя суеверным или боязливым, но  не  забывайте,  сколько  лет  мне
тогда исполнилось.
     Малча в считанные минуты сбросил груз со спин своих олешек и поспешно
удрал - другого слова я не подберу. Мы  с  Буслаевым  остались  наедине  с
тайгой, чертовым (вернее - духовым) ущельем и грудой продолговатых ящиков.
     Дня три мы их перетаскивали  к  ущелью,  еще  пару  дней  Буслаев  их
распаковывал и собирал на краю  обрыва  какие-то  диковинные  конструкции,
похожие на ажурные трехногие  елки,  оказавшиеся  в  итоге  не  более  чем
под®емником. Установили его на самом краю, над уступом. Три ящика остались
нераспакованными и их спустили на уступ.
     Потом разразилась жуткая гроза и мы  долго  отсиживались  в  палатке,
которую на этот раз захватили. Безостановочно хлестал сумасшедший  ливень,
а в унылый голец раз за разом лупили ветвистые  фиолетовые  молнии.  Ночью
мне несколько раз чудился тот самый тревожный вой и я просыпался,  подолгу
вслушиваясь в шорох дождя. Еще с  неделю  мы  бездействовали,  потому  что
размокшая земля превратилась в полужидкое болото, а на дне ущелья сплошной
мутной лужей пузырилась собравшаяся со всей окрестной тайги  вода,  причем
весело журчащие ручейки  постоянно  эту  лужу  подпитывали.  Как-то  утром
Буслаев спросил, не слышу ли я по ночам странных звуков. "Воя?" - напрямик
спросил я, теребя отцову цепочку со змейкой и Буслаев отвернулся.  Значит,
не чудилось...
     А вскоре у нас пропал котелок. Чудеса прямо, всю неделю оставался  на
ночь у кострища - и ничего, а тут вдруг словно сквозь землю канул. Куда он
делся - ума не приложу! Захарыч неуверенно  грешил  на  медведя,  но  я-то
знал, что косолапый скорее унес бы нас двоих вместе с палаткой, чем пустой
и  выскобленный  до  блеска  котелок.  И  потом:   нашел   чем   успокоить
мальчишку-подростка - медведем!
     Пару дней мы шастали по округе с ружьями наперевес (я забыл написать:
Захарыч еще весной подарил мне  ружьишко  тридцать  второго  калибра,  чем
привел в неописуемый восторг). Медведя,  равно  как  и  любых  следов  его
пребывания, не нашли, зато подстрелили молодого изюбра и пекли куски  мяса
прямо на костре, насадив их на шомпола. По молчаливому соглашению ружья  к
обрыву мы не подносили, оставляя в палатке.
     За это время тайга подсохла и мы вернулись к ущелью. Под®емнику дождь
ничуть не повредил, а вот ящики на уступе до  половины  увязли  в  грунте,
пришлось их откапывать. Всего за  день,  работая  как  одержимый,  Буслаев
собрал на уступе довольно странную вещь.  Теперь  я  могу  сравнить  ее  с
буровой вышкой в миниатюре, хотя кое-что примешивалось и от  все  того  же
под®емника.  Крепил  и  устанавливал  Буслаев  все  на   совесть,   вгоняя
металлические прутья в землю по самые шляпки, болты завинчивал до упора  и
даже чуть-чуть крепче. По-моему, свалить эту махину было было не под  силу
и пароходу "Амгуема", который я несколько раз видел на Лене-реке, пусть бы
он и забрался на наш уступ.  Буслаев  повеселел,  напевал  свою  заунывную
песню; напряжение последних дней как будто спало...
     Чертовщина началась неожиданно; я наблюдал все это  сверху.  Как  раз
опустил Буслаеву большой прямоугольный железный  лист.  Захарыч  прислонил
его к  стене  и  повернулся  к  своей  махине.  Я  гадал,  куда  он  будет
прилаживать эту пластину, и тут заметил, что она  медленно  отделилась  от
стены и падает на  Буслаева  и  его  конструкцию.  Вернее,  момент  начала
движения я пропустил, увидел пластину уже в падении.
     Этот жалкий  металлический  лист,  который  я  спустил  одной  рукой,
весящий не больше тридцати килограмм, кто бы мог подумать! - смел с уступа
все: и плоды буслаевского труда, и его самого. Я и  вскрикнуть  не  успел,
все оказалось на дне ущелья. "Опять!" - подумал я и со всех ног  припустил
вдоль борозды, чтобы попасть вниз кружным путем. Через пару  минут  я  уже
был там.
     Бог мой! Машина выглядела так, будто свалилась вовсе  не  с  двадцати
метров на податливую, еще толком не просохшую почву. Казалось, она рухнула
из поднебесья на гранитные скалы.  Говоря  грубо,  машиной  она  более  не
выглядела.  Так,  разрозненные  металлические  обломки,  искореженные   до
неузнаваемости.
     Сам Буслаев, напротив, не пострадал. Он потерянно застыл  на  коленях
перед останками. У меня отлегло  от  сердца.  Машину,  конечно,  жаль,  но
главное - Захарыч цел. Каюсь, но второй раз вести его через тайгу  мне  ни
чуточки не хотелось.
     Я ждал, когда он опомнится. Дух и его пещера  совершенно  вылетели  у
меня из головы. А зря.
     Здоровенный ком земли обрушился Буслаеву  на  спину,  опрокинув  его,
словно жбан с  квасом.  Следующий  сбил  с  ног  меня.  Лежа  на  спине  и
прикрываясь руками я взглянул наверх,  на  уступ.  Там  кто-то  копошился!
Комья земли летели в нас безостановочно; Буслаев шипел и  кашлял,  пытаясь
встать.
     Так продолжалось с полминуты, потом кто-то на  уступе  пр