ловы на толстых шеях, сверкнули желтые  глаза.  Гаранин  с
трудом  подавил  удивленный  возглас,  -   лешие,   в   общем,   выглядели
непрезентабельно-буднично, но это...
   Это был Змей Горыныч, распластавший зеленые кожистые крылья,  -  мощные
лапы с кривыми когтями, чешуйчатые шеи, головы в человеческий рост длиной,
увенчанные  золотыми  острозубыми  коронами,  длинный  хвост,  кончавшийся
чем-то вроде наконечника стрелы,  выглядывал  из-под  левого  крыла.  Змей
наводил страх, но не выглядел  уродливой  химерой,  слепленной  из  частей
реально существующих животных, - он был гармоничен и, пожалуй, даже красив
основанной на неизвестных канонах красотой. И чувствовалось, что он  очень
стар:  чешуи  размером  с  блюдце  валяются  на  полу,  провисшие  крылья,
картонные интонации в голосе...
   Проснулись из подсознания невообразимо древние страхи, память,  которую
бесполезно было и пытаться облекать в  слова,  -  картины,  промелькнувшие
слишком быстро, чтобы их осознать, не  имеющие  аналогий  запахи,  образы,
звуки. Гаранин остановился метрах в пятнадцати. Три пары  холодных  желтых
огней,  рассеченных  вертикальными  темными  полосками  кошачьих  зрачков,
поймали его в невидимые лучи прожекторов, он ощутил себя  крохой,  мошкой,
собрал в кулак волю, изо всех сил старался быть самим собой, быть прежним.
Инстинкт подсказывал, что только в этом шансы  на  спасение  и  успех.  Не
дрогнуть, не уронить себя в этих глазах...
   - Ближе подойди, не тронем, - сказала средняя голова.
   Теперь это был уже не рев, голос звучал разве что самую чуточку громче,
чем обычный человеческий. Головы вроде бы отлиты были по  единому  слепку,
но все же имели, если  присмотреться  внимательно,  свои  отличия,  как  у
человеческих лиц, и Гаранин назвал про себя среднюю голову Первый.  Другие
две словно бы дремали, прижмурив глаза.
   Гаранин подошел совсем близко.
   - Вот так, - сказал Первый. - Представляться не стоит, надеюсь?
   - Не стоит, - сказал Гаранин.
   -  Прекрасно.  Перед  тобой  тот  самый,  великий  и  ужасный,  потомок
динозавров. Ах, какое время было, кипение страстей, поэтическое  торжество
дикой мощи... И кто мог подумать, что  наберут  такую  силу  эти  зверюшки
из-под коряг, на которых и презрения-то не тратили... Приятно  чувствовать
себя победившей ветвью эволюции? Смелее, не с®ем...
   - Я как-то не задумывался, - сказал Гаранин.
   - Ну да, куда тебе, ты и прошлого века не  помнишь,  не  говоря  уже  о
прошлом тысячелетии, - мотыльковый у вас срок жизни, победители, хоть  это
утешает... Впрочем, я тоже не помню, -  признался  Первый.  -  Я  ведь  не
динозавр - я потомок. Можно сказать, молодое поколение.
   - Сколько ж вам?
   - Сейчас прикинем. - Глаза затянула розоватая пленка, похожая на третье
веко у дога, потом поднялась. - Тогда как раз  прирезали  этого  краснобая
Гая Юлия - то ли за неделю до того, как я вылупился, то ли через. Примерно
так. Ухватываешь координаты?
   - Да.
   - Впечатляет?
   - Впечатляет, - сказал Гаранин.
   - То-то. Только, к сожалению, смертны  и  долго  живущие.  А  я  вообще
последний  -  выбили,  перебили,  затравили,  забрался  черт  знает  куда,
загнали... Теперь умираю. И скучно, ты знаешь,  показалось  умирать  среди
этого сиволапого мужичья, лесных болванов - только и умеют, что заводить в
болото грибников... Послал их на дорогу, они тебя и приволокли. Проникнись
оказанной  честью  -  не  каждому  выпадает  исповедовать  перед  кончиной
последнего дракона... Пытаешься?
   - Пытаюсь, - сказал Гаранин.
   - Вот и попытайся без зубоскальных мыслей... Эй, кубки нам!
   Прошуршали подобострастные шаги. Гаранина мягко тронули  за  локоть,  и
он,  не  оглядываясь,  принял  тяжелый  золотой  кубок,  усаженный  яркими
неограненными самоцветами. Горыныч ловко выпростал  лапу  из-под  кожистых
складок крыла и схватил такой же, но размером  с  хорошую  бочку.  Хлебнул
скудно, словно бы пасть прополоскал, отставил:
   - Больше не лезет. А эти уже и глотка не  могут,  вечные  сотоварищи...
Как выражался восточный гость - сам понимаешь, перевидел всякого народа, -
за ним пришла та, что приходит за всеми. И ведь  пришла,  стерва,  холодом
так и тянет... Как думаешь, страшно?
   - Думаю, да, - сказал Гаранин.  Он  полностью  овладел  собой,  остался
только щекочущий холодок неожиданного приключения.
   - Правильно, страшно. А когда-то...
   Гаранина обволокли и  растворили  на  несколько  секунд  чужие  горькие
воспоминания  -  чутко  колеблются  налитые  молодой  силой  крылья,  ловя
восходящие потоки, приятно сознавать себя властелином  неба,  земля  внизу
буро-зеленая, гладкая до бархатистости,  мощно  бьют  по  воздуху  крылья,
разбрызгивая облака и радугу, глаза зорки...
   - Было, - сказал Первый. - Все было. И что самое смешное, послал мне  в
последние собеседники бог зодчего...
   - Вот именно, смешно до хохота, - вмешалась голова, которую Гаранин для
удобства отметил как Второго. - Ты же, обормот, сроду ничего не  построил,
только и умел, что ломать...
   - Продремался... -  сказал  Первый  с  явным  неудовольствием.  -  Это,
изволишь ли видеть, мой старинный неприятель, - сколько голов,  столько  и
умов, а умы, случается, и набекрень повернуты. Попил он моей кровушки...
   - А я полагал... - немного удивился Гаранин.
   - А ты больше не полагай, - сказал Первый. - С ним всегда так и было  -
растем из одного тулова, а думаем разное. И никуда нам друг  от  друга  не
деться - куда тут денешься. Хорошо еще, что старший - я и власть над телом
держу я, а он лишь, когда делать нечего,  усиленно  пытается  выступать  в
роли моей совести. Воинствующая совесть попалась, шумная, покоя не дает...
А какой смысл?
   - Сам знаешь, - сказал Второй.
   - Нет, какой смысл? - повернул к нему голову - глаза в глаза -  Первый.
- Ведь пожили, отрицать не станешь? Ах как пожили... Смотри!
   Гаранин посмотрел вправо - стена густо увешана  мечами,  щитами  разных
очертаний,  боевыми  топорами,  копьями,   шлемами   -   все   начищенное,
сберегаемое от пыли и ржавчины.
   - Это, так сказать, сувениры ратные, - пояснил  Первый.  -  От  каждого
битого нахала по  сувенирчику.  А  здесь  -  памятки  побед  иного,  более
приятного характера.
   Гаранин посмотрел влево -  ожерелья,  перстни  на  крохотных  полочках,
серьги, шитые жемчугом кокошники, резные шкатулки, зеркальца в драгоценной
оправе, гребни искусной работы.
   - Предваряя недоуменные вопросы, - прояснил Первый, - скажу, что  слухи
о моей способности оборачиваться человеком истине соответствуют полностью.
Правда, сейчас не хочется, даже ради гостя, - старый мухомор, и  только...
Итак, наличествуют сувениры двух видов в огромном количестве. Ну и это.  -
Он щелкнул хвостом по груде золота, и монеты звонко рассыпались. -  Пожито
и нажито...
   - Ну и что? - сказал Второй. - Ну а дальше-то что?
   - Хорошо, - сказал Первый. - С таким же успехом и  я  могу  спросить  у
тебя то же самое - ну и что? А дальше-то  что?  Ты  мне  всю  сознательную
жизнь зудел в уши, требовал праведности, добрых дел и прочего слюнтяйства.
А я тебя никогда не слушался. Но в итоге мы  оба  подыхаем  здесь,  уходим
туда, где нет ничего, и нас нет - абсолютная пустота. Но мне-то  есть  что
вспомнить, и я ни от чего не отрекаюсь. А ты, потявкивающая совесть?  Тебе
и отрекаться-то не от чего, твои побрякушки и абстракции вообще  не  имеют
облика, массы, веса, очертаний -  так,  зыбкие  словечки,  выдуманные  для
оправдания собственной слабости... Ты помнишь, что мы прожили  две  тысячи
лет? И всегда эти твои приматы грызли друг другу глотки. Они еще  разнесут
в клочья планету, жаль, мы этого уже не  увидим,  не  смогу  я  над  тобой
посмеяться...
   - Ну, насчет планеты вы... - заикнулся было Гаранин.
   Они и внимания на него не обратили - жгли друг друга желтыми взглядами,
клокочущее ворчание рвалось из глоток.
   -  А  вы  что  же?  -  спросил  Гаранин  у  третьей  головы,   спокойно
помаргивающей.
   - Я? - Третий поднял брылья, и впечатление было такое, словно он дерзко
усмехнулся. - А какой, собственно, смысл в этих дискуссиях? Старшенький  -
хозяин, ему и решать, и коли уж ничего от меня не зависит, ни за что  я  и
не отвечаю. Принимаю жизнь какой она есть - не так  уж  черны  ее  теневые
стороны...
   - Ситуацию нужно рассматривать начиная с незапамятных времен, -  сказал
Гаранину Второй. - Давным-давно перед созданием, которое ты видишь,  встал
выбор - либо стать, отрезая  возможность  возврата  в  прежнее  состояние,
человеком -  умным,  талантливым  и  дерзким,  способным  многое  сделать,
многого достичь, либо сделаться ужасом неба. Как ты догадываешься, выбрано
было второе...
   - И не жалею, - сказал Первый. - Стать  человеком  означало  влиться  в
стадо, даже и выделяясь в нем талантом и таланом. Стадо, которое все равно
ничего не создает,  так  что  выбиваться  в  его  вожди  было  бы  скучно.
Предпочитаю небо - да,  злое.  А  если  кому-то  это  не  нравится,  пусть
попробует мне это доказать... - Он мельком  глянул  на  увешанную  оружием
стену.
   - Лучше бы тебе туда не смотреть, - сказал Второй.  -  Потому  что  это
тебе напомнит - мы не растворяемся в пустоте, мы живем  в  памяти.  О  них
складывали песни, а о тебе? Припомнить эпитеты? Наблудил столько, что даже
в твое существование не верили... Ты же им всегда завидовал сверху.  Ты  и
церковь на том озере развалил исключительно  потому,  что  тебе  такой  не
построить. Ты вспомни, как рассыпал золото перед той девчонкой из Славска,
а она тебя и видеть не хотела, своего с войны ждала. Конечно, украсть  ее,
спалить терем - на это тебя хватило... И так всегда - ты им мстил за  все,
на что  сам  оказался  неспособен.  Значит,  волновало  что-то?  Тоже  мне
супермен, дурная сила - от слабости...
   О Гаранине они прочно забыли - сыпались имена, ссылки  на  события  бог
знает какой глубокой давности, Гаранин с трудом проводил аналоги, а  часто
и понять не мог, о чем шла речь, - История  утаила  эти  города  и  имена,
свершения и неудачи. Ему пришло в голову, что хотя  на  него  не  обращают
ровным счетом никакого внимания, от него все же ждут подтверждения тех или
иных истин - глупо было бы думать, что им  понадобился  просто  слушатель.
Приключение оборачивалось новой стороной, сложной и непонятной.
   - Нетленные ценности, человечество  добреет...  -  раскатился  жестяным
хохотом Первый. -  Добреет  оно,  как  же...  Ты  посмотри  вот  на  этого
гуманоида. - Он кивнул на Гаранина. - Решил я сделать тебе приятное, велел
приволочь незаурядный экземпляр твоего преодолевшего  прошлые  заблуждения
примата. Он же  сожрал,  по  сути,  своего  старика  -  с  самыми  благими
намерениями, разумеется, - а теперь  святого  из  себя  корчит...  Они  же
ничуть не изменились, балда! Да пойми ты  хоть  перед  смертью!  Костлявая
подступает, а ты дитятком глупым в лучший мир отходишь!
   - А уж сюда вы не суйтесь, - сказал Гаранин. - Вам этого не понять.
   - Ну-ну, - развернулся в его сторону Первый. -  Излагай,  приматик,  не
слопаем...
   - Вам этого не понять, и не беритесь об этом судить, - сказал  Гаранин.
- Во-первых, вы, строго говоря, не принадлежите ни к  человеческому  роду,
ни к этому времени. Во-вторых, вы всю жизнь разрушали.  Я  строю.  И  наши
дела и побудительные мотивы вам абсолютно чужды.
   - Вот мотивы мне как раз и не чужды, - сказал Первый.  -  Отбросив  все
словесные кружева, отвечай внятно и кратко - сожрал начальника?
   - Если рассматривать...
   - Кратко отвечай, говорю!
   - Сожрал, - сказал Гаранин. - Называй  это  так.  Жонглировать  словами
можно как угодно. В действительности...
   Он говорил, повторяя то, что не так давно думал сам,  то,  что  пытался
втолковать Вете, старался об®яснить Первому сложность своей работы и жизнь
своего  века.  Он  посмотрел  на  Второго  -  они  были  союзниками,  если
вдуматься, следовало ждать поддержки и одобрения,  но  Второй  отвернулся,
смотрел в угол, и Гаранин стал путаться в словах, сбился с мысли, а там  и
вовсе замолчал.
   - Люблю послушать умственного человека... - сказал Первый.  -  От  души
благодарю, старина. Утвердил во мнении, что вы в отличие от моих туповатых
предков достигли больших успехов в искусстве элегантно  сглатывать  своего
ближнего. Помирать приятнее...
   - Зеркало, - бросил Второй, не оборачиваясь к ним.
   - А что, и зеркало, изволь. - Первый  неприкрыто  торжествовал.  -  Эй,
челядь, зеркало!
   Шустро прибежавший леший дернул тяжелую портьеру, и открылось  огромное
овальное зеркало  в  золотом  кружеве  массивной  рамы.  Первый  и  Второй
вперились в него, перебрасываясь короткими репликами:
   - Откуда пойдем?
   - Давай скоком по узлам...
   - Ага, в институте он...
   - Шире, шире, глубже.
   - Да нет, это же таран, это же я в земном варианте, неужели  не  понял,
совесть ты моя буйная?
   Гаранин смотрел туда же, но ничего не мог различить - в зеркале плавали
непонятные туманы,  бесформенные  сполохи  клубились  и  таяли,  и  советы
Второго становились все короче и реже, а Первый похохатывал  торжествующе.
Гаранин понимал, что речь идет о нем, что в зеркале проплывает его  жизнь,
и дорого бы дал, чтобы туманы превратились для  него  в  ясные  образы,  -
впервые ему захотелось просмотреть, как киноленту, свою  прошлую  жизнь  и
подумать над ней.
   - Ну-ка постой, - сказал Второй.
   - Да ерунда все это.
   - Все равно.
   - Изволь, я не мухлюю, - сказал Первый.
   - Ну как?
   - И только-то?
   - А все же? - настаивал Второй.
   - Что - все же? Я тоже когда-то золото рассыпал.
   - То-то и оно,  что  золото,  которое,  кстати,  добывал  все  теми  же
неприглядными способами...
   - Но ведь ничего у него больше, кроме?
   - А какие его годы? И что может стать первой каплей? Ты тоже  не  сразу
убрался за облака...
   - Ты хватаешься за соломинки.
   - Может быть, - сказал Второй и повернулся к Гаранину.  Туман  растаял,
зеркало стало прозрачно-мертвым. - Так что там у тебя было с цветами?
   История была  двухгодичной  давности.  Вета  вспомнила  как-то  историю
Пиросмани и Маргариты,  ту  самую,  что  впоследствии  была  превращена  в
средненький шлягер, а потом еще раз  вспомнила  и  еще,  будто  невзначай,
намекала, что ей хотелось  бы  увидеть  нечто  подобное  однажды  утром  -
несмотря даже на вторичность ситуации. Гаранин, пребывая в лирическом - то
есть благодушном - настроении, как-то задумался: а почему бы и нет? Но  не
решился. Дело было не в деньгах, останавливала боязнь  выставить  себя  на
всеобщее  посмешище  -  он  считал,  что  выходки  в  стиле  трубадуров  и
миннезингеров безнадежно устарели применительно к стройке  века.  Примерно
так и об®яснил Вете, упирая на рационализм и логику. Она вроде бы вняла  и
больше о Пиросмани не вспоминала, даже репродукцию убрала со стены.
   - Да, конечно, - сказал Гаранин. - Была такая мысль. Но человеку с моим
положением  раскладывать  на  рассвете  цветы  по  асфальту...   Мальчишки
смеяться будут.
   - Да, разумеется, - согласился Второй, и в его  голосе  Гаранину  снова
послышалось сожаление.
   Серебряный  удар  гонга  прошил  застоявшийся  воздух  и  разбрызгался,
затухая.
   - Время  лекарство  пить,  -  сказал  Первый.  -  Видел,  Гаранин,  что
делается? Бывший ужас высосет микстуру по будильнику. Волоките отраву!
   Лешие принесли три чаши, курящиеся парком,  грустно  пахнущие  травами.
Гаранин отвернулся, поднял горсть монет и стал  разглядывать  рисунки.  За
спиной хлюпало и булькало.
   Стрелообразный наконечник хвоста несильно шлепнул его по плечу.
   - Кончили лечиться, - сказал Первый. -  Теперь  и  поговорить  можно...
Наедине.
   Гаранин оглянулся - две другие  головы  шумно  посапывали  с  закрытыми
глазами.
   - Маленькие  сюрпризы  домашней  медицины,  -  сказал  Первый.  -  Пока
проснутся, мы все и обговорим. Помоги старому больному дракону, захотелось
пожить еще, понимаешь.
   - А я тут при чем?
   - Ты тут очень при чем, - сказал Первый. - Лечить, видишь ли, можно  не
только травами и скальпелями. Можно вылечиться  и  вдохнув  кусочек  чужой
души. Поспособствуешь?
   - Как это? - Гаранин отступил на шаг.
   - Да не бойся ты, ничего из тебя высасывать не будут... Иди сюда.
   Хвост, с обезьяньей цепкостью обвив плечи, подтолкнул к зеркалу. В руке
каким-то образом оказался длинный двузубец с золотыми остриями и  древками
из черного металла, украшенными непонятными  знаками.  Зеркало  неожиданно
осветилось, став словно бы окном наружу, в ясный солнечный день, и  там  -
протяни руку и коснешься - была  комната,  и  стол,  и  человек,  которого
Гаранин с трудом узнал - забыл его и не собирался вспоминать...
   - Технология простая, - сказал Первый. - Размахнись и  бей.  Желательно
целиться в сердце, да уж бей куда попало - результат один. Не бойся,  тот,
чье отражение, не подохнет. Хотя разного рода неприятности  гарантированы.
А лично ты ничего не почувствуешь и не потеряешь, ты уж поверь...
   - А ты, значит, вылечишься? - спросил Гаранин,  впервые  за  все  время
пребывания в пещере переходя на "ты". - Получишь частицу моей души?
   - Вот именно, - сказал Первый. - Захотелось  мне  пожить  еще  немного,
посмотреть, до чего вы в  конце  концов  докатитесь...  Вполне  безобидное
желание, по-моему. Ну что ты стал? Бей! Неужели  забыл,  как  этот  старый
хрен пакостил тебе в институте? Ты же не слабачок, ты свой  парень,  мы  с
тобой из одной стаи, бей!
   Гаранин стоял, опустив  руки  с  двузубцем.  Его  ошеломил  не  способ,
заменивший, оказывается, традиционные молодильные яблоки и живую  воду,  а
легкость, с которой змей ставил знак равенства между ним и  собой,  ставил
их на одну доску.
   Доцент Молчанов исчез, появился Ермоленко.
   - Ну что же ты?  Не  понадобится  впрягаться  в  одну  упряжку  с  этой
дешевкой  Прудниковым.  Обойдешься   и   без   министра.   Твой   старикан
всего-навсего  занедужит  и  уйдет  по  состоянию  здоровья.  Чистенько  и
элегантно. И никто во всем свете, даже твоя принципиальная синеглазка,  не
посмеет тебя ни в чем упрекнуть. Бей!
   Гаранин медленно сказал:
   - Но я-то - я всегда буду помнить это зеркало...
   - А пребывание в Крутоярске тебе не пришлось бы иногда вспоминать?
   - Это - дела нашего мира, - сказал Гаранин.
   - А я - на Марсе? Мы что, на Марсе сейчас? Разбил ты стекло камнем  или
взглядом, значения не имеет, - так и так не склеишь... Бей!
   Гаранин стоял опустив руки. В зеркале медленно, очень медленно - десять
раз успеешь ударить - проплывали люди, и голос Первого вязнул в ушах:
   - Что стоишь? Все забыл,  слюнтяй?  Помнишь,  как  этот  тебя  оскорбил
принародно, а ты и утереться не смог? А из-за этого едва не сорвалось твое
первое самостоятельное  задание.  А  этот  увел  девушку.  А  этот?  Этот?
Помнишь? У тебя, дурака, уникальная возможность рассчитаться за все обиды,
и ни один суд не осудит! Бей смело!
   "Он поставил меня на одну доску с собой, -  думал  Гаранин.  -  Значит,
было все же что-то в моих делах, словах, поступках, жизни,  что  дает  ему
право так рассуждать? Было? И есть? Какая разница, чем  разбить  стекло...
Но как же это? Все было не для себя, для дела, для себя-то ни времени,  ни
сил подчас не оставалось. Выходит, все же?  А  если  найдется  другой,  не
такой совестливый?"
   Гаранин  размахнулся  и  что  есть  силы  ударил  в  невидимое   стекло
утолщавшимся к концу черенком двузубца. Светлый солнечный день  разлетелся
острыми полосами, из-под него  темным  взором  выступил  камень,  осколки,
печально звеня, осыпались шелестящим ручейком и таяли  на  лету.  Осталась
тяжелая рама, вычурная и нелепая. И нечеловеческий рев:
   - Зеркало мое!
   Гаранин не шевелился - то, что  ему  пришлось  осознать  о  себе,  было
страшнее  бесновавшегося  за  спиной  чудовища.  Безапелляционный  холодок
жестоких истин льдистой иголочкой  занозил  сердце,  и  Гаранин,  удачник,
суперме