ены  до
предела. Вот положение,  не  требующее  доказательств.  Но  меньшевистские
кавалеристы от  просвещения  рассуждали  иначе.  В  поколебленное  царство
аджарского   муллы    они    внесли    прямолинейный    пыл    близорукого
национал-шовинизма. Результаты не были неожиданны. Население возненавидело
лютой ненавистью  все  то,  что  шло  от  власти.  Государственная  школа,
об®единявшая десятки сел, насчитывала десять-пятнадцать учеников, и в  это
время медресе ломилось от огромного изобилия детей. Крестьяне несли ходжам
деньги, продовольствие, материалы для  ремонта  зданий.  А  меньшевистская
школа хирела, пустовала, подрывая не только авторитет  своих  насадителей,
это бы с полбеды, но и подтачивая веру  в  те  азбучные  основы  культуры,
которые несла с собой дореформенная школа.
   Итак, меньшевики оставили наследство, проклятое наследство. Надо было с
ним распутываться. Нелегкое дело. Недоверие в  мусульманском  крестьянстве
было прочно разбужено, страсти  накалены.  Примитивная  борьба  за  азбуку
цепляла своими корнями огромные задачи  политического  просвещения.  С®езд
аджарских исполкомов уяснил себе это в полной  мере.  Он  продиктовал  тот
метод внимательной постепенности и идейного соревнования,  который  теперь
начинает приносить свои плоды.
   Медресе были оставлены. Они существовали  наряду  с  советской  школой.
Более того, Наркомпрос упорно добивался открытия школ в  тех  местах,  где
раньше были уже  религиозные  школы.  Нередки  были  случаи,  когда  ходжу
приглашали преподавать в  советской  школе  турецкий  язык.  Ходжи  шли  и
приводили с собой массы детей. Решающую роль сыграло об®явление  турецкого
языка обязательным  к  преподаванию,  причем  государственным  и  основным
языком оставался всегда грузинский.
   Перед нами опыт полуторагодичной работы. Каковы итоги? Они благоприятны
в высокой степени. Перелом совершился. Схоластическая  мертвечина  медресе
побеждена живым трудовым процессом обучения в нашей школе.  Дети  бегут  с
уроков ходжи в буквальном значении этого слова, они прыгают в окна, иногда
взламывают двери и прячутся от грозного наставника. Количество учащихся  в
советской школе прибывает с возрастающей силой. И  эта  победа  достигнута
без единой репрессивной меры, без тени насилия. Неумолимая поступь  жизни,
сила очевидности совершила все это с  неслыханной  быстротой  и  ясностью.
Нашей непременной задачей является - удержать  эти  бескровные  завоевания
первейшей важности и расширить их, но... тут воспоследует такое количество
"но", что я вынужден начать следующую фразу с красной строки.
   У Наркомпроса Аджаристана нет  денег.  На  этом  привычном  явлении  не
стоило бы слишком  останавливаться,  если  бы  безденежье  Аджаристанского
Наркомпроса не  приняло  характер  легендарный.  Достаточно  сказать,  что
жалованье за семь месяцев, с января по  август,  было  выплачено  учителям
несколько  дней  тому  назад,   благодаря   четырехмиллиардному   кредиту,
отпущенному,  наконец,  аджарским   Совнаркомом   после   почти   годового
размышления.  Если   вдуматься   в   невыносимые   условия   существования
культурного  работника,  заброшенного  в  дикие  ущелья  Верхней  Аджарии,
отрезанного в течение всей зимы от  общения  с  внешним  миром,  запертого
среди  недоверчивого  крестьянства,  требующего  длительной  и  неустанной
обработки - и все это при отсутствии какой бы то  ни  было  оплаты  труда,
тогда поистине диву даешься, как они не разбежались. Основное требование -
подготовка преподавательского персонала - усвоена Наркомпросом. В Хуцубани
функционирует уже педагогическая школа высшего типа, где обучаются десятка
два аджарских юношей, и недалек тот час, когда она  выпустит  первый  кадр
мусульманских преподавателей,  одинаково  хорошо  владеющих  грузинским  и
турецким языками, проникнутых идеями советовластия и знакомых  с  основами
новой  педагогики.  В  наступающем  учебном  году  открывается  в   Батуме
педагогический техникум, имеющий те  же  цели.  Ему  должно  быть  уделено
исключительное внимание. Крохи с учительского меньшевистского стола, да  и
наши работники, не применившиеся еще  к  своеобразному  укладу  населения,
немало помешали работе.  Все  должно  измениться  с  того  момента,  когда
аджарцы, кровь от крови и плоть от плоти пославших их деревень, вернутся в
родные места учителями и пропагандистами. Им будет  и  почет,  и  вера,  и
любовь.
   Они вернутся учителями и пропагандистами. Слово "пропагандист" я привел
с умыслом. Недаром же в районах  спаивается  для  единой  школьной  работы
тройка из местного заведующего Наробразом, уполномоченного от  парткома  и
инструктора Наркомпроса. Избенка с выцветшей надписью  на  красном  флажке
"Трудовая  школа"  есть  то  зерно,  к  которому  должны   прилепиться   и
изба-читальня, и показательная мастерская,  и  культурный  синематограф  в
будущем. Нет лучшего пути проникновения в полураскрывшиеся сердца  горцев.
Учитель - он должен соединять  в  своем  лице  и  сельский  Наркомпрос,  и
Главполитпросвет, и агитпроп парткома. Уже в наступающем году  открываются
при некоторых школах небольшие показательные ткацкие мастерские и курсы по
шелководству. Успех этих  начинаний  предрешен.  Даже  женщины,  аджарские
женщины в чадрах, с охотой присутствуют на таких уроках.
   Как нельзя  хуже  обстоит  дело  с  ремонтом  школьных  зданий.  Сейчас
большинство их представляет из себя полуразвалившиеся хибарки. От  местных
исполкомов поступают заявления, что они готовы  помочь,  чем  могут,  делу
школьного строительства. По сравнению с прошлым годом,  когда  крестьянин,
отдавая в школу ребенка, искренне полагал, что  он  оказывает  неизмеримое
снисхождение государству  -  это  заявление  обозначает  большой  сдвиг  в
мышлении. Но деревня может дать только то, что у  нее  есть.  В  селе  нет
железных  материалов,  стекол,  черепицы,  нет  учебных   пособий.   Будем
надеяться, что нынешний  обновленный  состав  Аджаристанского  Наркомпроса
проявит  в  этом  настойчивость.  Конечно,  он   немного   сделает,   если
центральные тифлисские учреждения  не  помогут  ему  присылкой  учебников,
пособий для ручного труда и проч.



        ТАБАК

   Подслеповатая старушка просит пособия в Наркомсобесе.
   - Нет табаку, - с возмущением отвечают ей  из  Наркомсобеса.  -  Был  и
нету... Забудьте о табаке...
   Причем здесь табак? Темна вода. Дальше.
   Учительница справляется в Наркомпросе о своем заявлении.
   - Был  табак  и  сплыл,  -  ядовито  отвечает  учительнице  товарищ  из
Наркомпроса, - приказал долго  жить  табачок.  Еще  месяц,  еще  два  -  и
крышка...
   И, наконец, ассенизатор бурно требует денег в Коммунхозе.
   - Откуда я возьму табак, - яростно кричит товарищ из Коммунхоза,  -  на
ладонях он у меня растет, что ли, ваш табак... Или в палисаднике прикажете
плантацию развести?
   Изумительная  Абхазия!  Ассенизаторы  и  старухи  курят  с   одинаковым
увлечением, и тишайшие учительницы не отстают от них  в  этой  благородной
страсти.
   Темна вода. И как горестно  светлеет  она  при  одном  прикосновении  к
авторитетному плачу Таботдела.
   В 1914 году сбор Табаков в Абхазии дошел до миллиона  пудов.  Это  была
рекордная цифра, и все  обстоятельства  говорили  за  то,  что  она  будет
неуклонно повышаться. Уже до войны Сухум торжествовал  полную  победу  над
кубанскими и крымскими табаками. Фабрики Петрограда, Ростова-на-Дону и Юга
России работали на сухумском  сырье.  Отпуск  за  границу  увеличивался  с
каждым годом. Прежние монопольные поставщики табаку -  Македония,  Турция,
Египет - не могли не  признать  несравненных  качеств  нового  конкурента.
Тончайшие сорта, выпускаемые прославленными фабриками Каира,  Александрии,
Лондона, приобретали особенную ценность от подмеси абхазского табака.  Наш
продукт с молниеносной быстротой завоевал репутацию  одного  из  лучших  в
мире, иностранный капитал  бурно  устремился  на  побережье  и  взялся  за
устройство громадных складов и разбивку промышленных плантаций.
   Цена табака в довоенное время колебалась, в зависимости от сорта, от 14
до 30 рублей за пуд. Средний урожай - восемьдесят, сто пудов на  десятину.
Наиболее  распространенный  тип  крестьянской  плантации  -  три,   четыре
десятины. Пионерами табачной культуры на побережье были  греки  и  армяне.
Коренные обитатели страны успешно  воспользовались  их  опытом  и  сделали
табаководство  экономическим  стержнем  края.  Благосостояние   сухумского
крестьянства, стиснутое грабительством скупщиков и царской  администрации,
все же показывало тенденцию к росту. Теперь понятно, почему "от табака все
качества",  почему   он   не   чужд   инвалидам-старушкам   и   страждущим
учительницам.
   После 14-ого  года  война  начала  свою  разрушительную  работу.  Волны
переселенцев смяли драгоценную культуру, первый натиск революции не мог не
углубить  кризиса,  а  меньшевики,  эти  роковые  мужчины,  разломали  все
вдребезги.
   Поистине в этом феерическом и  плодородящем  саду,  который  называется
Абхазией, научаешься с особой силой  ненавидеть  эту  разновидность  вялых
мокриц, которые наследили  здесь  всеми  проявлениями  своего  творческого
гения. За два года своего владычества они успели разрушить  все  жизненные
учреждения города, отдали лесные  богатства  на  разграбление  иностранным
акулам  и  об®явлением  табачной  монополии  добили  вконец  нерв  страны.
Монополия - это бы  еще  с  полбеды.  Государственная  власть,  проводящая
осмысленную экономическую  политику,  прибегает  к  мерам  и  покруче,  но
прибегает с умом. Меньшевистская же монополия была рассчитана  на  прочную
смерть табачной промышленности. Параллельно с  государственной  ценой,  не
оправдывавшей себестоимости,  существовала  расценка  иностранного  рынка,
превышавшая об®явленные ставки ровно  на  400  процентов.  Что  оставалось
делать в таких условиях плантатору?  Ничего  не  делать.  Он  благополучно
справился с этой несложной задачей.
   Табаководство Абхазии  под  эгидой  просвещенных  мореплавателей  мирно
скончалось. Чудовищно сказать - за 1918-1920 годы на рынок не поступило ни
одного фунта табаку новых урожаев. Плантации были распаханы под  кукурузу,
чему способствовала приостановка ввоза из РСФСР  хлебных  грузов.  Зияющая
рана сочилась и оставалась открытой.
   Таково было наследие меньшевиков. И тут - при  рассмотрении  того,  как
взялась за ликвидацию этого печального наследства Советская власть, - надо
признать с полной откровенностью, что в этом деле  не  было  проявлено  ни
достаточного умения, ни планомерной твердости.
   Правда, монополия была отменена, но только  для  того,  чтобы  уступить
место   декретной    неразберихе.    Вопросы    табачной    промышленности
пересматривались  каждые   две   недели,   -   на   голову   озадаченного,
недоумевающего  плантатора  сыпались  самые  противоречивые   раз®яснения.
Табаком ведали все учреждения понемножку, и ни одно из них  не  ведало  им
вплотную.  До  сих  пор  идет  неразрешенный  спор  между   Внешторгом   и
Совнаркомом Абхазии о том, кто должен распоряжаться частью из  оставшегося
после меньшевиков табачного фонда.  За  полуторагодовой  советский  период
реализовано  для   покрытия   текущих   государственных   расходов   около
полумиллиона пудов, реализовано без плана и  по  минимальным  ценам.  А  в
перспективе - урожай 1922 года, который едва ли даст  десять  тысяч  пудов
свежего табаку. Захиревшие плантации  не  возобновляются.  Полуразрешения,
полузапрещения, глубокомысленные примечания к тяжеловесным параграфам дали
в результате полное недоумение среди плантаторов, неуверенных в завтрашнем
дне. Без этой уверенности  не  будет  возрождения.  И  поэтому  крестьянин
копается на своей десятине кукурузы,  могущей  дать  ему  валового  дохода
десять,  пятнадцать  миллионов   грузобонами   и   пренебрегает   табаком,
обещающим, при среднем  урожае,  75-100  миллионов.  Материальные  условия
существования абхазского селянина ухудшились резко. Он обносился и живет в
дырявом доме, который не на что отремонтировать.
   Стремление к  посадке  табаку  всеобщее.  Единственно,  о  чем  взывает
плантатор - это о твердом законе для табачной промышленности. Будет ли это
сделано в виде натурналога или регулирования торговли - дело экономических
органов решить, что нужнее для страны и трудящихся. Но ясность необходима.
Смешению понятий и шатанию умов пора положить предел. Иначе  золотые  руки
табачных  приисков  грозят  замереть  надолго,  к  великому   ущербу   для
Федерации.



        ГАГРЫ

   Волею державного деспота  на  скале  воздвигся  город.  Были  построены
дворцы для избранных и хижины для тех, кто избранных будет обслуживать. На
глухом берегу заиграли огни, и тугие кошельки  с  продырявленными  легкими
потянулись к скале светлейшего деспота.
   Все текло, как положено. Дворцы цвели,  хижины  гнили.  Дырявые  легкие
избранных  выздоравливали,  здоровые   легкие   услужающих   крошились   и
разрушались, а необузданный старый принц неутомимо гонял лебедей по  своим
прудам, разбивал цветники и карабкался по кручам, водружая на недосягаемых
вершинах дворцы и хижины, только дворцы  и  только  хижины.  В  Петербурге
подумывали о том, чтобы об®явить принца сумасшедшим и  отдать  под  опеку.
Потом грянула война. Принца об®явили гением и  назначили  его  начальником
санитарной части. Изумленная история  поведает  о  том,  как  лечил  принц
Ольденбургский пять миллионов больных и раненых,  но  о  Гаграх,  об  этой
выдумке его упрямой и бездельной фантазии - кто расскажете Гаграх?
   Война и вслед за нею революция. Прибои  и  отливы  красных  знамен.  На
модных курортах не стало больных, а  у  сиделок  не  стало  хлеба.  Грохот
сражений на больших дорогах и присевшая на корточки тишина в глухих углах.
Всероссийская буря выбрасывает ненужный щебень на  дальние  берега,  трупы
крыс, бежавших с корабля. А мертвенные  Гагры,  эта  величавая  нелепость,
глохнут  на  своей   разрушенной   скале,   всеми   забытые,   ничего   не
производящие...
   Еще  и  теперь  впечатление,  производимое  этим  унылым  и  диковинным
городком, ужасно. Он похож на красавицу, ободранную дождем и слякотью, или
на  труппу  испанских  танцовщиц,  гастролирующих  в  голодающей  волжской
деревне. Пруды, разбитые  вокруг  дворца,  превратились  в  болота,  и  их
ядовитое дыхание выбивает из призрачного  и  жалкого  населения  последние
остатки сил.  Невообразимые  шафранные  люди  в  стукалках  и  вицмундирах
расхаживают  среди  сумрачных  балаганов,  стиснутых  гранитными   стенами
многоэтажных великанов. Безумие  Гойи  и  ненависть  Гоголя  не  могли  бы
придумать ничего более страшного. Обломки крушения, бессмысленные  видения
прошлого, это дореформенное чиновничество, сожженное нищетой  и  малярией,
застрявшее почему-то в живых, бродит здесь, как грустный  символ  умершего
города.
   Пять лет Гагры ничего не делали, потому что  им  нечего  делать  и  они
ничего не умеют. Они умеют только  потреблять  -  это  поселение  сиделок,
рестораторов, коридорных и банщиков,  прошедших  у  старого  барина  науку
лакейского шика и курортных чаевых.
   И вот в этом году новый  хозяин  впервые  открывает  лечебный  сезон  в
Гаграх. Санатории чистятся и Приводятся в порядок. Ждут больных  товарищей
из РСФСР и Закавказья. Санатории предположено развернуть на 150-200  коек.
Возможности в Гаграх велики. Омрачает только вопрос о  продуктах,  стоящий
довольно остро, а здания гостиниц и бывший дворец Ольденбургского, хоть  и
обеднели инвентарем, но все еще прекрасны. Курортное  управление,  до  сих
пор, как известно, не страдавшее  от  переутомления,  проявляет  кое-какие
признаки жизни.
   На опавших щеках городка заиграла робкая улыбка  ожидания.  Гагры  ждут
новых птиц и новых песен. Эти измученные, заболевшие, но неутомимые птицы,
оплодотворившие беспредельные пространства нашей страны, - пусть  приложат
они частицу своей животворящей энергии для того, чтобы возродить  к  жизни
целительную  климатическую  станцию,  до  сих  пор  плохо   управляющуюся,
заглохшую, но имеющую все права на существование.



        В ЧАКВЕ

   Чай. Сбор чая. В эти два слова, как в мишень, целятся здесь все усилия,
упования и интересы. Старенькие склоны Чаквы покрыты  размеренными  рядами
заповедных кустов. В их обыденной зелени вы  не  увидите,  ни  плодов,  ни
цветов,  ни  завязи.  Глаз,  жаждущий   влажных   полей   Цейлона,   глаз,
приготовленный к желтым равнинам Китая,  равнодушно  скользит  по  зеленой
поросли, и ищет "чаю".  И  кто  узнает  его  в  крохотной  лиловой  почке,
венчающей карликовую вершинку куста, и в свежем листке,  спрятавшемся  под
почкой и похожем на миллионы миллионов таких же  ординарных  листков?  Его
узнает, его найдет и  вырвет  та  нечеловечески  ловкая  машинка,  которая
засела в руках  окрестных  греков,  в  красных,  истыканных  пальчиках  их
десятилетних дочерей.
   Все эти Архилевы, Амбарзакисы и Теотокисы спустились в  Чакву  на  сбор
чая из своих  аджарских  ущелий,  покрытых  голубыми  тучами  незаходящего
тумана. Их неутомимые артели, составленные из детей,  неспешно  ползут  по
размытым  террасам,  и  неуловимые  руки  летают  над  кустами,  как   рой
мгновенных птиц. Их привычный глаз, не колеблясь, выискивает в неистощимом
лабиринте зеленого цветения нужные ему два листочка, и пусть тот,  кто  не
верит в недостижимое, узнает, что есть девушки, которые доводят ежедневный
сбор этих невесомых почек и стебельков до ста пятидесяти фунтов за рабочий
день.
   Рыжеусые об®ездчики скачут на пегих  лошаденках  по  розовым  тропинкам
Чаквы,  кроткие  буйволы,  скрипя  ярмом,  влекут   в   долину   арбы   со
свеженабранным листом, оливковые греки, старосты артелей,  карабкаются  по
холмам, они щелкают записными книжками, тягуче орут  на  рабочих  и  вдруг
вскипают залихватской песней, бурной, как мелодии балаклавских рыбаков.
   Но и об®ездчики, и арбы, и оливковые греки - все они тяготеют к долине,
к тому утрамбованному и закованному в цемент куску земли, где  поместилась
неот®емлемая вотчина Джена Лау - чайная фабрика.
   Джен Лау, прославленный Иван Иваныч. Его знают все люди, населяющие обе
стороны шоссе, ведущего от Чаквы к Батуму. Эта незыблемая  слава  невелика
об®емом, но она неисчерпаема в  глубину.  Двадцать  семь  лет  тому  назад
чайный энтузиаст и чайный капиталист Попов вывез  двадцатилетнего  Лау  из
Срединного Китая, из священных зарослей Востока, куда еще не ступала  нога
европейца. Рабу  на  плантациях  какого-то  мандарина  -  нынешнему  Ивану
Иванычу суждено было стать пионером чайного дела в  России  и  несменяемым
его руководителем. И только на безмерной и плоской почве Китая,  где  люди
неисчислимы, как стволы  бамбуков  в  тропическом  лесу,  только  на  этой
загадочной земле, удобренной миллионами безличностей,  могла  распуститься
огненная страстность Джена Лау, его шумливая и непреклонная  деятельность,
этот  обрывистый,  судорожный,  пристальный  и  рассчитанный   темперамент
азиата.
   Все нити тянутся к нему. Буйволы,  спускаясь  с  холмов,  видят  уступы
цементных площадок, примыкающих к фабрике. Австралийское солнце цветет над
кружевным и  румяным  ландшафтом  Чаквы.  Гигантские  площадки,  осыпанные
изумрудным ковром  вялящегося  чая,  -  они  кажутся  выстиранными  белыми
скатертями, отсвечивающими под хрустальными потоками электричества. Вялить
на воздухе  -  это  пережиток  отмирающего  кустарничества,  сохраняющийся
только потому, что крытых помещений не хватает на  тридцать  тысяч  фунтов
свежего листа, ежедневно доставляемого с плантаций.
   После того как лист завяливается в течение суток, он поступает в прессы
для скручивания. Только тогда получается прообраз ароматических  и  черных
корешков, так знакомых нам. Потом наступает черед для  процесса  брожения.
Лист, тронутый уже бурым и влажным  я