по сухой коже,  наполняя  желтоватое  лицо  неприметной  дрожью  морщинок,
светлый глаз задумчиво сощурился, рассеянно трогая  цветы,  траву,  бревно
сбоку...
   - Стрелковый Царской фамилии полк от нас  неподалеку  стоял,  -  шепчет
Косаренко в мою сторону. - Там,  кроме  князей,  никого  и  не  увидишь...
Сухих, гвардии полковник был, с царем учился, наш полк  ему  и  дали,  как
флигель-ад®ютанта получил - маленько от долгов оправился,  не  из  богатых
был...
   Косаренко уже успел рассказать мне о великих князьях, об  Скоропадском,
бывшем его генерале, о сражениях, в которых погибла русская гвардия...
   Мы сидим на  скамейке,  украшенной  Амуром,  пузатым  и  улыбчивым.  На
фронтоне легкого здания сияет позолота надписи: Лейб-Гвардии  Финляндского
полка офицерское собрание. Мозаика цветных стекол забита  досками,  сквозь
щели виден светлый зал, стены его покрыты живописью, в углу свалена резная
белая мебель.
   - Товарищ, - говорит Косаренке  толстоногая  девка,  -  делегат  насчет
грядки говорил, я грядку-то посадила...
   Девка уходит. Мясистая спина ее туго  обтянута  кофтой,  крепкие  соски
упруго ходят под ситцем, оттопыриваясь дрожащими холмиками. В руках  девки
- пустой мешок кажет солнцу черные дыры.


   Пустошь представляла из себя лагерь Финляндского  полка.  Теперь  земля
принадлежит Красной армии. На пустоши решили развести огород, для этого из
полка послали десять красноармейцев. О посланных этих мне сказали так:
   - Они ленивы, привередливы, наглы и болтливы. Они не умеют, не хотят  и
не будут работать. Мы отослали их обратно и взяли наемных рабочих.
   Полк насчитывает в своей  среде  тысячу  здоровых,  бездельных  юношей,
едящих и болтающих.
   Огород  этой  тысячи  обрабатывается   двумя   заморенными   чухонцами,
равнодушными, как смерть, и несколькими девушками петербургских окраин.
   Им платят по 11 рублей в сутки, они получают фунт  хлеба  в  день,  над
ними  поставлен  агроном.  Заглядывая  в  глаза,  агроном   говорит   всем
навещающим его:
   - Мы все разрушали,  теперь  стройка  началась,  хоть  с  из®янами,  да
стройка, на будущей неделе сорок коров купим...
   Сказав про коров - агроном отскакивает, потом медленно  приближается  и
вдруг - бормочет на ухо свистящим злым шепотом:
   - Беда. Людей нет. Беда.


   Я в поле. Земля треснула от тепла. Надо мной солнце. Подле меня коровы,
не красноармейские, настоящие. Я счастлив, брожу точно соглядатай,  втыкаю
сапоги в рассыпающуюся землю.
   Чухонцы, подпрыгивая, ходят за плугом.
   Из десяти красноармейцев остался всего один. Он боронит. Борона ездит в
неумелых и растерянных руках, лошади бегут, зубья легонько взрывают  почву
только с поверхности.
   Красноармеец - мужик с хитринкой. Вместе с остальными хотели  отправить
в город и  его.  Он  воспротивился  -  харчи  хороши  показались  и  жизнь
привольная.
   Теперь он бегает за скучающими лошадьми, за  кувыркающейся  бороной  и,
вспотевший, но важный, выпучив глаза, кричит мне яростно:
   - Сторонись...
   А девушки - те обливают  грядки,  работают  неспешно,  отдыхают,  обняв
колени в колодку, и лукавым  певучим  шепотом  перебрасывают  друг  дружке
бесстыдную городскую песню.
   - Я на десять фунтов поправилась, - шныряя глазками,  говорит  одна  из
них, горбатенькая, с мелким сероватым личиком, -  отсюда  на  Гребецкую  в
мастерскую не побежишь... Кабы всегда казенная служба в деревне  была,  я,
может, и молоко б тогда для ребенка пустила...


   Час шабаша. Солнце высоко. Стены белы. Мухи жужжат лениво. Мы  лежим  с
Косаренкой на примятой траве.
   Девки, закинув на плечи лопаты, не спеша идут с огорода. Чухонец,  дымя
трубкой,  распрягает  лошадь,   поводя   водянистыми   светлыми   глазами.
Красноармеец спит на солнцепеке, выбросив вбок  обутую  в  лапоть  ногу  и
приоткрыв перекошенный черный рот.
   Тишина. Задумчиво  уставившись  в  землю,  Косаренко  шепчет  небыстрые
слова:
   - Я двадцать два года в фельдфебелях был, мне уж удивляться  нечему:  а
скажу вам, что не сознаю я себя - сон или настоящее? Был я у них в казарме
- занятий нету, дрыхнут, на полу селедки, дрянь, щи разлитые...  Долго  ли
продержимся?
   Немигающие глазки устремлены на меня.
   - Не знаю, Косаренко, надо б долго...
   - Делать-то не с кем. Гляди!
   Я гляжу. Чухонец распряг лошадей, присел на  пень,  бедными  движениями
поправляет портянки, красноармеец спит, пустынный двор облит белым  зноем,
длинные ряды конюшен стоят заколоченные.
   Далеко от  нас,  на  фронтоне  легкого  здания,  сияет  позолота  слов:
лейб-гвардия...  офицерское  собрание...   Рядом   со   мной   похрапывает
Косаренко. Он забыл уж, о чем говорил. Солнце сморило его.



        СЛУЧАЙ НА НЕВСКОМ

   Я сворачивал с Литейного на Невский. Впереди меня - покачиваясь -  идет
безрукий мальчик. Он в солдатском мундире. Пустой рукав приколот  булавкой
к черному сукну.
   Мальчик покачивается. Я думаю  -  ему  весело.  Теперь  три  часа  дня.
Солдаты продают ландыши, а генералы - шоколад. Весна, тепло, светло.
   Я ошибся - безрукому не  весело.  Он  подходит  к  деревянному  забору,
цветасто украшенному афишами, и садится на горячий асфальт тротуара.  Тело
его ползет книзу, искривленный рот пускает слюну, никнет голова - узкая  и
желтая.
   Людишки стягиваются мгновенно. Стянулись, Мы стоим  в  бездеятельности,
шепчем слова и упираемся Друг в друга тупыми и изумленными глазами.
   Рыжеватая дама проворнее всех. У нее золотистый парик,  голубые  глаза,
синие щеки, пудреный нос и прыгающие вставные зубы. Она узнала  все:  упал
от голода наш инвалид, вернувшийся из немецкого плена.
   Синие щеки ходят вниз и вверх. Она говорит:
   -  Господа,  немцы  обкуривают   улицы   столицы   сигарами,   а   наши
страдальцы...
   Мы  все,  сбившиеся  вокруг  распростертого  тела  в  неторопливую,  но
внимательную кучку, - мы все растроганы словами дамы.
   Проститутки с пугливой быстротой суют в шапку  мелкие  кусочки  сахару,
еврей покупает с лотка картофельные котлеты, иностранец бросает чистенькую
ленточку новых гривенников, барышня из магазина принесла чашку кофе.
   Инвалид копошится внизу на асфальте, пьет из китайской чашечки  кофе  и
жует сладкие пирожки.
   - Точно на паперти, - бормочет он, икая и  обливаясь  светлой  обильной
слезой, - точно нищий, точно в цирк пришли, Господи...
   Дама просит нас  уйти.  Дама  взывает  к  деликатности.  Инвалид  боком
валится на землю. Вытянутая нога его вспрыгивает кверху, как у игрушечного
паяца.
   В это время к  панели  подлетает  экипаж.  Из  него  выходит  матрос  и
синеглазая девушка в белых чулках и замшевых туфельках.  Легким  движением
она прижимает к груди охапку цветов.
   Расставив ноги, матрос стоит у забора.  Инвалид  приподнимает  обмякшую
шею и робко всматривается в голую шею матроса, в завитые волосы,  в  лицо,
покрытое пудрой, пьяное, радостное.
   Матрос медленно вынимает кошелек  и  бросает  в  шапку  сорокарублевку.
Мальчик сгребает ее черными негнущимися пальцами и  поднимает  на  матроса
водянистые собачьи глаза.
   Тот качается на высоких ногах, отступает на  шаг  назад  и  подмигивает
лежащему - лукаво и нежно.
   Пламенные  полосы  зажжены  на  небе.  Улыбка  идиота-растягивает  губы
лежащего, мы слышим лающий хриплый смех,  изо  рта  мальчика  бьет  душный
зловонный запах спирта.
   - Лежи, товарищ, - говорит матрос, - лежи...
   Весна на Невском, тепло, светло.  Широкая  спина  матроса  медлительно,
удаляется.  Синеглазая  девушка,  склонившись  к  круглому   плечу,   тихо
улыбается. Калека, ерзая на асфальте, заливается обрывистым, счастливым  и
бессмысленным хохотом.



        СВЯТЕЙШИЙ ПАТРИАРХ

   Две недели тому назад Тихон, патриарх московский, принимал делегации от
приходских  советов,  духовной   академии   и   религиозно-просветительных
обществ.
   Представителями делегации - монахами, священнослужителями и мирянами  -
были произнесены речи. Я записал эти речи и воспроизведу их здесь:
   - Социализм есть религия свиньи, приверженной земле.
   - Темные люди рыщут по городам и селам, дымятся пожарища, льется  кровь
убиенных за веру. Нам сказывают - социализм. Мы ответим: грабеж, разорение
земли русской, вызов святой непреходящей церкви.
   - Темные люди возвысили лозунги братства и равенства.  Они  украли  эти
лозунги  у  христианства  и  злобно  извратили  до  последнего  постыдного
предела.
   Быстрой вереницей проходят кудреватые батюшки,  чернобородые  церковные
старосты, короткие задыхающиеся генералы и девочки в белых платьицах.
   Они падают ниц, тянутся губами к милому сапогу,  скрытому  колеблющимся
шелком лиловой рясы, припадают к старческой руке, не  находя  в  себе  сил
оторваться от синеватых упавших пальцев.
   Патриарх  сидит  в  золоченом  кресле.   Он   окружен   архиепископами,
епископами, архимандритами, монашествующей братией. Лепестки белых  цветов
в шелку его рукавов. Цветами усыпаны столы и дорожки.
   С сладостной четкостью с  генеральских  уст  срываются  титулы  -  ваше
святейшество, боголюбимый владыко, царь церкви.  По  обычаю  старины,  они
низко бьют челом патриарху,  неуклюже  трогая  руками  пол.  Неприметно  и
строго  блюдут  монахи  порядок  почитания,  с  горделивой  озабоченностью
пропуская делегации.
   Люди поднимают кверху дрожащие шеи. Схваченные тисками распаренных тел,
тяжко дышащих жаром - они, стоя, затягивают гимны. Нешумно разлетаются  по
сторонам батюшки, зажимая между сапогами развевающиеся рясы.
   Золотое кресло скрыто круглыми поповскими спинами. Давнишняя  усталость
лежит  на  тонких  морщинах  патриарха.  Она   осветляет   желтизну   тихо
шевелящихся щек, скупо поросших серебряным волосом.
   Зычные  голоса  гремят   с   назойливым   воодушевлением.   Несдержанно
изливается восторг прорвавшегося многословия. Бегом  бегут  на  возвышение
архимандриты,   торопливо   сгибаются   широкие   спины.   Черная   стена,
стремительно, неслышно растущая, обвивает заветное  кресло.  Белый  клобук
скрыт от жадных глаз. Обрывистый голос язвит слух нетерпеливыми словами:
   - Восстановление на Москве патриаршества  -  есть  первое  знамение  из
пепла восстающего государства Российского. Церковь верит,  что  верные  ее
сыны, ведомые, грядущим во имя  Господне,  святейшим  Тихоном,  патриархом
Московским и всея Руси, сбросит маску с окровавленного лица родины.
   - Как в древние дни тяжкого настроения - Россия  с  надеждой  поднимает
измученный взор на единого законнейшего  владыку,  во  дни  безгосударные,
поднявшего на себя крестный труд соединения рассыпанной храмины...
   Гремят зычные голоса. Не  склоняя  головы,  прямой  и  хилый,  патриарх
устремляет на говорящих неподвижный взор.  Он  слушает  с  бесстрастием  и
внимательностью обреченного.
   За углом, протянув к небу четыре прямые ноги, лежит издохшая лошадь.
   Вечер румян.
   Улица молчалива.
   Между гладких домов текут оранжевые струи тепла.
   На паперти -  тела  спящих  калек.  Сморщенный  чиновник  жует  овсяную
лепешку. В толпе, сбившейся у храма, гнусавят слепцы. Рыхлая баба лежит во
прахе  перед  малиновым  мерцанием  иконы.  Безрукий  солдат,  уставив   в
пространство немигающий глаз, бормочет молитву Богородице.  Он  неприметно
поводит рукой, рассовывая иконки, и быстрыми пальцами комкает полтинники.
   Две нищенки прижали старушечьи лица к цветным и каменным стенам храма.
   Я слышу их шепот:
   - Выхода ждут. Не молебен нынче. Патриарх  со  всей  братией  в  церкви
собравшись. Обсуждение нынче. Народ обсудят.
   Распухшие ноги нищенок обвернуты красными тряпками. Белая  слеза  мочит
кровяные веки.
   Я становлюсь рядом с чиновником.  Он  жует,  не  поднимая  глаз,  слюна
закипает в углах лиловых губ.
   Тяжко ударили колокола. Люди сбились у стены и молчат.




        Газета "Красный кавалерист", 1920 год


        ПОБОЛЬШЕ ТАКИХ ТРУНОВЫХ!

   В наши героические, кровавые и скорбные списки надо внести еще одно имя
-  незабвенное  для  6-ой  дивизии,  -  имя  командира   34-ого   кавполка
Константина Трунова, убитого 3.VIII в бою под К. Еще одна могила спрячется
в  тени  густых  Волынских  лесов,  еще  одна  известная   жизнь,   полная
самоотвержения и верности долгу,  отдана  за  дело  угнетенных,  еще  одно
пролетарское  сердце  разбилось  для  того,  чтобы  своей  горячей  кровью
окрасить красные знамена  революции.  История  последних  лет  жизни  тов.
Трунова связана неразрывно с титанической борьбой Красной Армии.  Чаша  им
испита до дна - проделаны все походы от Царицына до Воронежа, от  Воронежа
до берегов Черного моря. В прошлом -  голод,  лишения,  раны,  непосильная
борьба рядом с первыми и в первых рядах  и,  наконец,  офицерская  панская
пуля, сразившая ставропольского крестьянина из далеких степей,  принесшего
чуждым ему людям весть об освобождении.
   С первых дней революции т.Трунов, ни минуту не  колеблясь,  занял  свое
настоящее место. Мы находили его  в  числе  организаторов  первых  отрядов
ставропольских  войск.  В  регулярной  Красной  Армии  он  последовательно
занимал должности командира 4-ого Ставропольского  полка,  командира  1-ой
бригады 32-ой дивизии, командира 34-го кавполка 6-ой дивизии.
   Память о нем не  заглохнет  в  наших  боевых  рядах.  В  самых  тяжелых
условиях он  вырывал  победу  у  врага  своим  исключительным  беззаветным
мужеством,  непреклонной  настойчивостью,  никогда   не   изменявшим   ему
хладнокровием, огромным влиянием  на  родную  ему  красноармейскую  массу.
Побольше нам Труновых - тогда крышка панам всего мира.



        РЫЦАРИ ЦИВИЛИЗАЦИИ

   Польская армия обезумела. Смертельно укушенные паны, издыхая, мечутся в
предсмертной  агонии,  нагромождая  преступление  на  глупость,  погибают,
бесславно сходя в могилу под проклятия и своих и чужих.  Чувствуя,  что  и
прежде, - они идут напролом, не заботясь о  будущем,  основательно  забыв,
что, по мысли антантовских гувернанток, они, рыцари европейской  культуры,
являются стражами "порядка и законности", барьером против  большевистского
варварства.
   Вот как охраняет цивилизацию польский барьер.
   Жил-был в Берестечке скромный труженик-аптекарь, организовавший насущно
нужное  дело:  работавший  не  покладая  рук,  занятый  своими   больными,
пробирками да рецептами, - и никакого отношения  к  политике  не  имел  и,
может быть, и сам думал, что у большевиков уши над глазами растут.
   Аптекарь этот еврей. Для поляка все ясно -  скотина  безответная,  пали
почем зря - режь, насилуй, истязай. Демонстрация была  приготовлена  вмиг.
Мирного аптекаря,  благополучно  нажившего  геморрой  у  своих  бутылочек,
обвинили в том, что он где-то когда-то зачем-то убил польского  офицера  и
выходит он поэтому пособником большевиков.
   То, что последовало за  этим,  отнесет  нас  к  самым  удушливым  векам
испанской  инквизиции.  Если  бы  я  не  видел  собственными  глазами  это
истерзанное лицо, это раздробленное исковерканное тело  -  никогда  бы  не
поверил в то, что в  наше,  хотя  бы  жестокое,  хотя  бы  кровавое  время
возможно на земле такое неожиданное злодейство.  Аптекарю  прижигали  тело
калеными  железными  палками,  выжгли   лампасы   (ты,   мол,   заодно   с
казаками-большевиками!), загоняли под ногти раскаленные  иголки,  вырезали
на груди красноармейскую звезду, выдергивали по одному волосу с головы.
   Все это делалось не спеша, сопровождалось шуточками насчет коммунизма и
жидовских комиссаров.
   Это не все - и озверевшими панами была до основания разгромлена аптека,
все лекарства растоптаны, не оставили нетронутыми ни  одного  пакетика,  и
вот - местечко погибает без медицинской помощи. Вы не найдете в Берестечке
порошка против зубной боли. Двадцатитысячное население отдано на  с®едение
эпидемиям и болезням.
   Так погибает шляхта. Так издыхает злобный  бешеный  пес.  Добейте  его,
красные бойцы, добейте его во что бы то  ни  стало,  добейте  его  сейчас,
сегодня! Не теряя ни минуты.



        ГДЕ ЖЕ ПРИЧИНА ЭТОГО?

   Уважаемый т.Зданевич!
   Беспрерывные бои последнего месяца выбили нас из колеи.
   Живем в тяжкой обстановке - бесконечные переходы, наступления,  отходы.
От того, что называется культурной жизнью - отрезаны совершенно. Ни  одной
газеты за последний месяц не видали, что делается  на  белом  свете  -  не
знаем. Живем, как в лесу. Да оно, собственно,  так  и  есть,  по  лесам  и
мыкаемся.
   Доходят ли мои корреспонденции - неизвестно. При  таких  условиях  руки
опускаются. Среди бойцов, живущих в полном неведении того, что  происходит
- самые нелепые слухи. Вред  от  этого  неисчислимый,  Необходимо  принять
срочные  меры  к  тому,  чтобы  самая  многочисленная  наша  6-ая  дивизия
снабжалась нашей и иногородними газетами.
   Лично для меня умоляю вас сделать следующее;  отдайте  распоряжение  по
экспедиции 1) прислать мне комплект газеты минимум за 3 недели,  прибавьте
к ним все иногородние, какие есть, 2) присылать мне ежедневно не  менее  5
экземпляров нашей газеты, - по след.  адресу:  Штаб  6-ой  дивизии,  Воен.
корреспонденту К.Лютову. Сделать это совершенно необходимо для того, чтобы
хоть кое-как меня ориентировать.
   Как дела в редакции? Работа моя не могла протекать хоть  сколько-нибудь
правильно. Мы измучены вконец. За неделю бывало не урвешь получаса,  чтобы
написать несколько слов.
   Надеюсь, что теперь можно будет внести в дело больше порядка.
   Напишите мне о ваших предположениях, планах и требованиях, свяжите меня
таким образом с внешним миром.
   С товарищеским приветом.



        НЕДОБИТЫЕ УБИЙЦЫ

   Они мстили за рабочих в 1905 году. Они шли  в  карательные  отряды  для
того, чтобы расстреливать  и  душить  наши  рабские  темные  деревни,  над
которыми пронеслось недолгое дыхание свободы.
   В октябре 1917 года они сбросили маску и огнем  и  мечом  пошли  против
Российского  пролетариата.  Почти  три  года  терзали  они  и   без   того
истерзанную страну. Казалось, что с ними  покончено.  Мы  предоставили  им
умереть естественной смертью, а они умереть не захотели.
   Теперь мы платимся за ошибки.  Сиятельный  Врангель  пыжится  в  Крыму,
жалкие остатки черносотенных русских деникинских банд об®явились  в  рядах
культурнейших польских ясновельможных войск. Эта недорезанная шваль пришла
помочь  графам  Потоцким  и  Таращицким  спасти  от  варваров  культуру  и
законность. Вот как была спасена культура в м.Комаров, занятом 28  августа
частями 6-ой кавдивизии.
   Накануне в местечке ночевали  молодцы  есаула  Яковлева,  того  самого,
который звал нас к сладкой и мирной  жизни  в  родных  станицах,  усеянных
трупами комиссаров, жидов и красноармейцев.
   При приближении наших эскадронов эти рыцари рассеялись,  как  дым.  Они
успели однако исполнить свое дело...
   Мы  застали   еврейское   население   местечка   ограбленным   дочиста,
зарубленным, израненным. Бойцы наши, видавшие  виды,  отрубившие  не  одну
голову, отступали в ужасе перед картиной, представшей их глазам. В жалких,
разбитых   до   основания   лачугах   валялись   в   лужах   крови   голые
семидесятилетние  старики  с  разрубленными  черепами,  часто  еще   живые
крошечные  дети  с  обрубленными  пальцами,   изнасилованные   старухи   с
распоротыми животами, скрючившиеся в углах, с лицами, на  которых  застыло
дикое невыносимое отчаяние. Рядом с мертвыми копошились  живые,  толкались
об израненные трупы, мочили руки и лица в липкой  зловонной  крови,  боясь
выползти из домов, думая, что не все еще кончено.
   По улицам омертвевшего местечка бродили какие-то приниженные напуганные
тени, вздрагивающие от человеческого голоса, начинающие  вопить  о  пощаде
при каждом окрике. Мы натыкались на квартиры, об®ятые страшной  тишиной  -
рядом со стариком дедом валялось все его семейство.  Отец,  внуки,  все  в
изломанных, нечеловеческих позах.
   Всего убитых свыше 30,  раненых  около  60  человек.  Изнасиловано  200
женщи