двадцатого,  когда  я  узнал
даже время смертного часа человечества, когда я  все  это  узнал,  главным
оказался единственный вопрос: что же  мне  делать?  Что  делать,  Господи,
чтобы ничего этого не было, что делать, Господи, сороконожке, застывшей  в
своем движении и не знающей, с какой ноги сделать следующий шаг?
     Я и Патриот с ужасом смотрели в себя и  не  понимали,  как  мы  могли
допустить, чтобы в пятидесятых погиб физик Мильштейн, открывший многомерие
и не успевший в него погрузиться. Я -  Лесницкий,  сидевший  на  корточках
около газетного киоска, медленно поднял голову, и я - Зайцев, сидевший  за
столом в своей ленинградской квартире, медленно поднялся на  ноги,  и  эти
невинные движения вызвали отклик во всем моем  многомерном  теле:  совесть
Лукьянова  чуть  всколыхнулась,   и   следователь   написал   протест   на
постановление Тройки, но это не сохранило  жизнь  Мильштейну,  подсознание
убийцы Лаумера выдало  "на  гора"  новый  блестящий  вариант  операции,  а
подсознание общества...
     Я не хочу, не могу, слышите,  это  слишком  сразу,  помогите,  Аэций,
монах, Алина!.. Господи, ты тоже, есть ты или нет тебя, - помоги!
     Что сделаю я для людей? Что смогу?



        СУДЬБА

     Я сидел на корточках у газетного киоска, сердце билось о ребра, перед
глазами плыли разноцветные круги,  но  голова  была  ясной,  будто  кто-то
влажной  тряпочкой  протер  все  мои  мозговые  извилины,  и  мысль,  едва
включившись, была четкой и последовательной.
     Две минуты одиннадцатого.
     Что дальше? - подумал я. Легче мне от того, что я знаю правду о самом
себе? Мне не нужен был теперь шнур, чтобы почувствовать, как в квартире на
Васильевском острове Зайцев смахнул  со  стола  крошки,  оставшиеся  после
завтрака, и тоже вслушался в себя, не зная, как жить дальше.
     Погоди, - сказал я. - Ты - это я. Не бойся. Ты  ошибался.  Теперь  мы
справимся.
     Я брел  по  переулку,  ноги  были  ватными,  тумбы,  колонны,  я  был
памятником, сошедшим с постамента. Тяжело.
     Что делать? Стать прорицателем, как Ванга? Я могу.  Ванга  не  знает,
откуда в ней представление о будущем,  она  заглядывает  в  себя  и  видит
только часть реальности, смутные образы, потому что истинного знания в ней
все же нет. Я могу больше, но не хочу.
     Я могу лечить, как Джуна,  которая  тоже  ощутила  лишь  часть  себя,
только часть, и не поняла  истинной  многомерной  сути  человека.  Я  могу
больше. Но не хочу.
     Я шел мимо  витрин  продовольственного  магазина,  пустой  витрины  с
огромной колбасой из папье-маше - настоящей колбасы  в  этом  магазине  не
было уже несколько месяцев.  Я  шел  мимо  очереди,  исчезавшей  в  дверях
магазина "Изумруд". "Как повысилось благосостояние наших людей, -  подумал
я, - надо же, очередь за драгоценностями!" У  меня  никогда  не  возникало
этой проблемы, с моими ста восемьюдесятью в месяц я мог жить спокойно.
     Что же делать мне в наше смутное время, когда  на  каждого  ортодокса
приходится три реформатора, готовых  сокрушить  все  и  всех?  Я  не  хочу
крушить, не хочу быть Патриотом, потому что никакой чужой народ  не  может
сделать с моим то, что способен он сам сотворить со своей судьбой. Не хочу
быть ни убийцей, ни следователем, ни даже обществом или Вселенной.
     Я  дошел  до  знакомого  сквера,   в   аллее   бегали   малыши,   две
воспитательницы  неопределенного  возраста  тихо   беседовали,   сидя   на
скамейке, не обращая внимания  на  ребятишек.  Двое  мальчиков  бегали  за
третьим, плачущим, и кричали: "Турка! Турка!"
     Я остановился. Господи, кто же  -  мы?  Ведь  есть  подсознание  и  у
нашего,  потерявшего  себя  общества,  и  это  подсознание  тоже   кому-то
принадлежит. Человеку? Неужели - человеку? Или  монстру  с  иной  планеты?
Динозавру из мезозоя? А может, наоборот - замечательно разумному  созданию
из далекого будущего, и для него темные инстинкты -  лишь  возможность  на
какое-то время ощутить себя  не  стерильно  чистой  мыслящей  машиной,  но
существом эмоциональным, глубоко чувствующим?
     Я присел на край скамьи. "Каждый из нас, - подумал  я,  -  приговорен
природой к высшей мере наказания, ответственности за весь Мир. Но  жить  с
ощущением  приговора  невозможно.  Невозможно   приговоренному   улыбаться
рассветам".
     Куда мы идем? Аэций, монах, Алина - знаете ли вы, куда мы все идем?
     Пожалуй, свой путь я знаю. "Турка! Турка!" "Проклятый  ниггер!"  "Бей
жидов!" Не хочу. Не будет этого.
     От волнения мне показалось, что я  забыл  формулу  погружения.  Слова
метались в пространстве мыслей, раскаленный  обруч  все  теснее  охватывал
голову, и я знал, что делаю это сам - в пространстве совести.


     Аэций встретил меня радостным возгласом, он ждал меня.
     - Я не могу так жить, - обратился я к римлянину. Я не мог представить
его себе целиком во всех измерениях,  да  это  было  и  невозможно,  Аэций
явился передо мной в доспехах и шлеме,  будто  стоял,  расставив  ноги,  в
строе "свинья".
     - Как - так? - удивился Аэций, и от его движения в одной из  галактик
местного скопления взорвалось сверхмассивное ядро.
     - Люди убивают друг друга, - сказал я. - Люди! Убивают! Друг друга!
     Я видел Мир  своими  глазами,  и  глазами  Патриота  Зайцева,  и  еще
чьими-то, о ком прежде  не  имел  представления;  я  должен  был  отыскать
существо, чьим измерением совести стал мой мир, я должен был сказать,  что
я о нем думаю.
     - Попробуй, - пробормотал Аэций, - но не советую.  Мало  ли  кто  это
может...
     Я не слушал. Видел: сосед бросается на соседа, в руке нож,  в  мыслях
злоба - вчера они вместе пили чай и играли в  нарды,  сегодня  они  враги,
потому что разная кровь течет в их жилах, разные общественные  подсознания
гонят их. Видел: толпа, руки воздеты, крики "Прочь!", и  оратор,  молодой,
красивый, усики, горящий взгляд, напряженный голос: "Масоны! Из-за  них  в
стране исчезло самое необходимое, стоят поезда, бастуют шахтеры, из-за них
погибло крестьянство, ату!"
     Я с®ежился и отступил перед этой волной ненависти, направленной прямо
на меня - в лицо, в разум. Аэций поддержал меня, я падал  на  его  сильные
ладони, он говорил что-то, я не слушал. Вот  еще:  пыльная  дорога,  печет
солнце, толпа, молодые ребята, в  руках  камни,  палки,  железные  прутья.
Крики. Что? Не пойму. Впереди на дороге - автомобиль,  за  рулем  мужчина,
смотрит на нас, в глазах ужас, руки стиснули баранку, ехать нельзя - куда?
в толпу? Рядом с ним - женщина, глаза закрыты, рот зажат ладонью, чтобы не
рвался крик. Вот - ближе. Удары. Мнется тонкий сплав. Нет!
     Я вывалился на асфальт, в пыль, которая мгновенно забила мне  ноздри,
дыхание прервалось. Жара, духота, я - я, Лесницкий? - стоял, прижавшись  к
капоту, и слышал только хриплое дыхание множества людей. Закричал:
     - Стойте! Аллах не простит! Это - люди! Не убивайте себя!
     Вокруг меня образовалось свободное пространство. От меня отшатнулись,
как от прокаженного, и я смог заглянуть  в  покореженную  кабину.  Поздно.
Ничего не сделать. Меня мутило, но я смотрел, обязан был  смотреть,  чтобы
знать, что могут сделать с человеком.
     Подошел высокий парень, пряди спутанных волос спадали на глаза, я  не
видел их выражения, но это было неважно. Я знал, что в глазах ничего  нет.
Ничего. Пусто.
     - Ты, - сказал он. - Ты - из этих? Как сюда попал?
     Я протянул вперед руки и почувствовал, что мне  пытаются  помочь  все
существа и идеи, которые были частью меня.
     - Люди! - сказал я и...
     И где-то в созвездии Лисички, на расстоянии трехсот световых  лет  от
Земли, вспыхнула Новая  звезда.  Закричал  Зайцев  от  душевной  боли,  от
неожиданной  картины,  которую  он  увидел.  Замерло  подсознание   убийцы
Лаумера. В полночь на развалинах  дома,  где  нашел  смерть  Петр  Саввич,
появился блеклый призрак, подносящий  к  глазам  окровавленные  ладони.  В
подсознании общества двадцать первого века родился  новый  инстинкт,  а  в
самом обществе - люди, желающие странного, и ход истории чуть изменился.
     Аэций поддержал меня, отвел часть боли, иначе мог бы погибнуть  целый
мир на планете Альтаир-2, - теряя часть себя, среди боли, проникшей сквозь
все мои измерения, я осознал и эту свою глубину, и поразился  ей.  Подобно
маятнику, сознание мое раскачивалось от измерения к измерению, от прошлого
к будущему, и вынырнуло опять в страшное  утро  шестнадцатого  мая  тысяча
девятьсот восемьдесят девятого года, и  я  на  мгновение  увидел  себя  на
пустынной уже дороге в Ферганской долине, я лежал  и  смотрел  в  небо,  и
глаза мои были пусты, потому что меня больше не было в  этом  теле  -  так
уходит жизнь из руки, отделенной от туловища.
     И возник туннель, и свет в его далеком, почти невидимом  конце,  и  я
увидел всю свою жизнь, и поразился, и услышал голоса умерших  родителей  и
даже бабки с дедом, погибших много лет назад в печах Аушвица.
     Я крепко держался за Аэция, который говорил мне что-то ласковое, чего
я не понимал сейчас, потому что не хотел уходить из  этого  жестокого,  но
моего, все равно моего мира.
     Однако, эта смерть, видимо, задела жизненно важные функции, и  вместе
с Лесницким, страдая, будто насаженная на иглу бабочка,  уходил  из  жизни
Патриот - раскаленный шнур прошел сквозь сердце. И был еще один туннель, и
еще свет в его конце, и еще одна моя жизнь...
     Не удержал. Не смог.
     - Аэций, - сказал я. - Как же без них? Не сумею.
     - Придется, - отозвался римлянин. -  Ты  только  сейчас  и  начинаешь
жить, понимая себя.
     - Нас слишком мало, - прошептал я.
     - С тобой - пятеро. А будут миллионы.
     - Ждать?
     - Что предлагаешь ты?
     Я протянул перед собой руки - две отрубленные руки.
     - Я вернусь. Ничего еще не сделано.
     Вздох. Смех.
     - Я вернусь! - крикнул я.
     И вернулся. Вы знаете, как и куда.