неожиданность, смелость, безопасность,  риск  -  всего
понемногу. Игра! Вариант просчитан. Решено. Выдать в сознание.  Я,  Андрей
Лаумер, только что  проснулся.  Сознание  заторможено,  потому  и  просчет
вариантов  так  прост,  действуют  мозговые  мощности  всех  порядков,   а
подсознательное  решение  воспринимается  сполохом,  зарницей  -  радость,
азарт.
     Выдать в сознание. Но что-то держит. Тормозит. Что? Или кто?
     Багровый шнур, ржавый, весь в  разрывах,  появляется  в  решении  как
пунктир, как многоточие. Я ждал его. Путь к Патриоту. Это не зрение - шнур
эмоций. Схватиться за него - и вперед!


     Я стоял, прислонившись к шершавому и влажному  стволу  сосны,  ощущая
спиной шероховатую упругость коры, руки безвольно висели, и со стороны  я,
наверное,  выглядел  пьяненьким  и  замечательно  влюбленным  в   утреннее
безделье. Два школьника пялили на меня глаза, сидя на скамейке.  На  часах
было девять восемнадцать, погружение длилось четыре минуты. Мне казалось -
часа два. Быть счетной машиной - скучно и нелепо.
     Я отвалился от дерева  (вспомнил:  только  минуту  сидел  неподвижно,
потом занервничал, вертел головой, будто искал потерянное,  встал,  быстро
пошел к выходу на площадь, вернулся, столкнулся со школьниками, сказал  им
"пшли-пшли, ну",  обошел  скамейку  и  встал  под  сосной,  глупо  охая  и
поглядывая вверх, будто искал укрытия от несуществующего дождя, псих да  и
только, и ведь все эти  движения  были  какими-то  отражениями  того,  что
происходило в глубинных моих измерениях). Подошел к школьникам и сел рядом
- здесь была тень. Ребята вскочили и отошли, мальчики  лет  по  девять,  в
глазах любопытство и страх: а ну как врежу? Мне было все равно.
     Что ж мне, радоваться и кричать "Ай да Лесницкий, ай да сукин сын"? Я
ведь сделал это - погрузился в Мир и вернулся.  Нет,  не  на  всю  глубину
себя. Чуть. И все же впервые. Впервые - я? Или впервые - вообще?
     Девять двадцать одна.
     Не нужно о постороннем. Путь к Патриоту есть, он в моем  подсознании,
из которого я вернулся. Но, Господи, был-то я не в своем подсознании, а  в
личности некоего Лаумера, негодяя, наемного убийцы, и это для него  считал
варианты и рассчитал лучший, и теперь он  где-то,  проспавшись,  чувствует
прилив творческих сил, знает, что и как делать, решение пришло во  сне,  и
он готов убить человека только потому, что это его  работа!  Нужно  что-то
сделать, остановить! Кто этот Лаумер? Здесь - в трехмерии - я ничего о нем
не знаю. Но в Мире я и этот проклятый Лаумер - единое существо. Значит  ли
это, что, пока я решал задачу за него, он решал за меня и это его интуиция
нащупала путь к Патриоту?
     Что-то смущало.
     Детали. Марки оружия - винцер, вибрач.  Тип  транспорта  -  воздушка.
Улицы. Фразы. Мода. Оценивая варианты, я не думал об этом. Это были вешки,
на которые я опирался, их не  нужно  было  оценивать.  А  сейчас  всплыло.
Машина  Лаумера  -  "Вольво-электро".  Дорожный  знак  -  "До  вертолетной
площадки сто метров". Винцер - лучевой автоматический  пистолет,  стреляет
импульсами, беззвучно.
     Две тысячи пятьдесят два.
     Это число тоже  было  вешкой,  оно  не  входило  в  переменную  часть
расчетов, я не думал о нем. Это был год.
     Лаумер жил (будет жить) в двадцать первом веке.
     Почему я говорю - он? Это я. Господи, это ведь  я  в  глубине  самого
себя живу, как скот, способный  убить  человека.  Почему  -  способный?  Я
убиваю не в первый и не в последний раз, холодно рассчитывая - кого,  где,
как. И никакие моральные проблемы его (меня!) не волнуют.  Пусть  я  и  не
делаю  этого  физически,  и  мое  участие  заключается   в   расчетах,   в
подсознательных поисках оптимума.
     Это - закон многомерия?
     Не спешить. Здесь есть еще нечто.  Двадцать  первый  век.  Нет,  я  и
прежде предполагал, что время, будучи в многомерии  всего  лишь  одной  из
множества координат, перестает быть основополагающей сущностью бытия. Миры
разных времен соприкасаются в одном предмете,  в  одном  существе.  Так  и
должно быть. Но все-таки...
     Я обозлился. Эта сволочь, часть меня, не думала ни о причинах,  ни  о
следствиях, ни о сущности жизни. Машина убийства.  Ну,  хватит.  Это  ведь
только часть подсознания, в ней нет  эмоций,  нет  морали  -  ничего  нет.
Компьютер, в котором начальные и  граничные  условия  задачи  не  включают
данных  ни  о  социальном  строе,  ни  о  том,  что  вообще  будет   собой
представлять страна. Я могу (могу?) вновь погрузиться в липкую  и  гнусную
личину, но что это даст? Там я -  слуга,  компьютер,  временно  получивший
возможность оценивать себя.
     Но если Лаумер таков, то не только потому, что таким его  сделала  та
(будущая!) жизнь: я тоже помогаю ему быть убийцей. Какая же мразь живет  в
каждом из нас?
     И в каждом - знание будущего? Если человеку случайно  удается  понять
себя на уровне следующего за подсознанием измерения, то возникает  знание,
которое мы называем ясновидением.
     Я сидел, не касаясь спинки скамьи, и, кажется, плакал. Если  не  было
слез на лице, они были в душе. Я заглянул в себя,  заглянул  в  будущее  и
(Господи!) - зачем нужно все, если через полвека я смогу (да,  я,  что  ни
говори об измерениях - я!) за два с половиной куска - убить?
     Десять тридцать две на часах.
     Если я опоздаю и Патриот расправится со  мной  здесь  и  сейчас,  что
случится с той частью меня, которую зовут Лаумер? Он тоже перестанет быть?
Или только потеряет свою интуицию, свое подсознание, потеряет кураж, и его
спишут в расход? В конце концов он попадется. Неужели  только  собственной
смертью я могу заставить его не убивать?
     Что же в таком случае - жизнь?
     Девять тридцать три.
     Все. Я иду, Патриот. Я нащупал путь. Если останусь  жив,  вычищу  эти
авгиевы конюшни в самом себе.
     Девять тридцать четыре.
     С Богом.



        ПОГРУЖЕНИЕ

     Сквозь подсознание Лаумера я пронесся, держась обеими руками за яркий
утолщающийся шнур, будто с®ехал с вершины гладкого столба, так что обожгло
ладони.
     Я скользнул глубже по кромке айсберга и понял мгновенно,  будто  знал
это всегда,  а  теперь  вспомнил:  у  человека  нет  личного  подсознания.
Подсознание всех людей на планете - всех без исключения, от новорожденного
эскимоса до старого маразматика на Гавайях -  есть  единая,  работающая  в
режиме разделенного времени вычислительная машина, и в  терминах  обычного
трехмерия можно сказать, что мозги всех людей на планете об®единены  общим
информационным полем, и все проблемы  всех  людей  решаются  в  этом  поле
сообща, как решаются сразу множество задач одним-единственным компьютером.
Отсюда  -  озарения,  пришедшие  ниоткуда,  странные,   будто   не   свои,
воспоминания, которые изредка возникают у каждого, и все это  потому,  что
Мир многомерен, а сознание плоско.
     Был ли это один из  законов  Мира?  Я  не  видел,  не  осознавал,  не
понимал, но, пролетая куда-то, знал.
     Шнур расплылся... растекся...


     Комната была маленькая, и я  видел  ее  отовсюду,  со  всех  стен,  с
потолка и пола, из любой точки внутри. Как мне это  удавалось?  Я  мог  бы
сказать,  что  стал  массивным  дубовым   шкафом   с   резными   дверцами,
открывавшимися с пронзительным скрипом. Внутри шкаф был  полон  поношенных
рубашек, потертых брюк, линялых галстуков. Но все же я не  был  шкафом,  а
скорее воздухом или иконой в красном углу (между окладом и стеной шевелили
усиками огромные рыжие  тараканы),  или  узкой  металлической  кроватью  с
подушками  горкой,  будто  взбитыми  сливками   на   плоском   белоснежном
мороженом.  И  еще  я  был  столом  -  основательным,  прочным,  по  углам
проеденным червями. Все это был я, а мужчина  лет  пятидесяти,  кряжистый,
невысокий, с большой лысой  головой  и  лицом  страстотерпца,  на  котором
мрачно горели голубые, со стальным отливом, глаза, в мое "я" не  вмещался.
Он ходил из угла в угол, он был вне меня, и гаснущий огонь шнура - путь  к
Патриоту, - за который я не мог больше уцепиться, терялся  именно  в  нем,
будто шпага в груди убитого.
     И это  тоже  было  законом  Мира?  Неужели  каждый  человек  в  своем
многомерии непременно  то  и  дело  "всплывает"  на  поверхность  обычного
пространства-времени? Неужели человек подобен спруту, щупальца которого то
тут, то там, тогда или потом возникают  в  трехмерии,  соединяя  в  единое
существо то, что единым в обычном представлении быть не  может?  Возможно,
верования индусов в переселение душ - игра в  непонятую  истину,  и  не  в
переселениях суть, а просто в осознании себя в нескольких временах?
     Мне оставалось одно - смотреть (чем? как я, воздух, воспринимал  свет
и звук?).
     Без стука вошли двое - огромные, под  притолоку,  в  широких  штанах,
заправленных в сапоги. Рубахи  навыпуск  (немодные;  когда  -  немодные?).
Почему я не ощущаю времени (не научился, не умею?)?
     - Ну что? - нетерпеливо спросил хозяин.
     - Порядок, - отозвался один из вошедших и опустился на широкую скамью
у стола. Второй отошел к узкому запыленному окну и поглядел  на  улицу.  -
Тягло своих собрал и пошел, значит. А жиды-то, слышь, детенышей по  дворам
собирают. Слух, значит, уже прошел. Так что порядок, Петр Саввич.
     - Ну и хорошо, - отозвался Петр  Саввич.  -  Вот  что  скажу  я  вам,
ребята. Вам мараться незачем, не надо,  чтобы  вас  там  видели.  Особенно
тебя, Косой, - обратился он к сидящему.
     Товарищ его сказал, обернувшись:
     - Я ему то же самое говорил, Петр Саввич. Но горяч мужик. Руки у него
чешутся.
     - Сиди, Косой, и слушай, что Митяй говорит. В любом деле, Косой,  как
в человеческом тулове, есть голова, есть руки, ноги.  В  нашем  деле  я  -
голова, вы, двое, - речь моя, голос, а те, что по дворам бузят -  руки  да
ноги. Все вместе - Россия-матушка.
     - Я ему то же талдычу, - буркнул Митяй, отойдя от окна и присаживаясь
на скамью рядом с Петром Саввичем, желая, видимо, хотя  бы  в  собственных
глазах уравнять мысль с речью.
     - Ребе сейчас пристукнули, как мы сюда шли, -  сказал  Косой,  дернув
головой - воспоминание было не из приятных.
     Петр Саввич остановил его жестом.
     - Не надо, - сказал он. - Не люблю крови. Это их заботы, - он  махнул
рукой в сторону окна. - Они там  кричат  "Бей  жидов,  спасай  Россию!"  и
думают, что, побив или прибив десяток-другой, изменят что-то в этой  своей
жизни. Не изменят. Это племя иродово, как хамелеоны,  приучилось  за  тыщи
лет. Хвост долой, окрас поменять - и вот они опять в своих лавках живые  и
опять пьют соки и кровь из народа,  среди  которого  живут.  Про  бактерии
слыхали? Они - как бактерии. Внутри тела и духа народа. И от того, что сто
или тыщу бактерий изведешь, не выздоровеешь. Изводить  заразу  нужно  всю,
вакциной - тоже не слыхали?
     - Травить, что ли? - поинтересовался Косой.
     - В веке шестнадцатом, - продолжал Петр Саввич, все больше  возбуждая
себя и все меньше обращая внимания на своих гостей, - французские католики
в одну прекрасную ночь святого  Варфоломея  единым  ударом  вырезали  всех
гугенотов, и ночь та вошла в историю. А мы тут цацкаемся и давим  блох  на
теле, когда их травить надо. Дымом.
     Петр Саввич вскочил и принялся ходить  по  комнате  широкими  шагами,
едва заметно припадая на правую ногу,  и  я  знал  почему-то,  что  это  -
следствие старой раны, полученной в русско-турецкую кампанию.
     - Скажу я вам, ребята, скажу, - он смотрел на  шестерок  недоверчиво,
но и не говорить уже не мог, возбудила его начавшаяся "акция",  рассказ  о
крови пробудил мысли  о  будущем,  не  омраченном  никакими  инородцами  и
иноверцами, о будущем, где все мужчины будут - Муромцы да Поповичи, а  все
женщины - Василисы Прекрасные.
     - Есть такая наука - химия, и она может все, потому что на мельчайшие
невидимые вещества действовать способна. На кровь. И вот что я скажу.  Год
или два -  и  найдутся  такие  вещества,  что  на  кровь  иудейскую  будут
действовать подобно смертельному яду, а на русскую - как целебный бальзам.
Ибо крови наши - разные. Как крови хохла, или великоросса, или цыгана-вора
- все разное, но глазом неотличимое.  Вот  как.  И  то,  что  для  исконно
русского - вода живая, то  для  жида  -  погибель.  Когда  такое  вещество
получить удастся, тогда и покончено будет со всякой заразой на Руси.
     Шестерки сидели пришибленные, слов таких они прежде не слышали, да  и
Петр Саввич, ученый человек, примкнувший к Союзу Михаила Архангела, прежде
не вел подобных речей,  не  принято  это  было  -  ученостью  своей  перед
простолюдинами кичиться. Пробрало вот, не сдержался.
     Шестерки верили. Я следил за разговором  со  стеснением  в  мыслях  и
неожиданно опять увидел слабо мерцавший шнур - связь  мою  и  Патриота,  и
шнур уходил в иное измерение, терялся, и нужно было следовать за ним, но я
ощущал беспокойство, что-то я должен был сделать здесь, не только  о  себе
думать. Но что мог сделать воздух, или  предмет  неодушевленный,  каким  я
сейчас был?
     Уйти. Что я мог здесь?
     Я был  комнатой  и  знал  свои  слабые  места.  Прогнившая  половица,
надломленная балка потолка, плохо склеенные худой  замазкой  кирпичи  чуть
ниже подоконника, ножка комода, слишком близко стоящая к слабой  половице,
и - усилие, я ведь мог его совершить. И половица  с  хрустом  проломилась,
комод качнулся, задел в падении стол и, покосившись, ударил углом в стену,
кирпичи вышибло, и стена, лишившись опоры,  начала  заваливаться,  а  я  с
холодной расчетливостью знал,  что  химику  больше  не  жить,  а  шестерки
отделаются ушибами и переломами, но и в меня вошла их  боль,  я  рванулся,
хватаясь за угасавший шнур - ближе к Патриоту.
     И вынырнул - в себя.


     Я стоял на автобусной остановке,  ближайшей  к  дому,  где  я  иногда
сажусь на двадцать седьмой, чтобы ехать на работу.
     На часах девять сорок одна.  Я  чувствовал  торжество  Патриота,  его
уверенность:  ну  давай,  шебуршись,   фора   твоя   кончается.   И   ведь
действительно кончалась, а я делал пока лишь то, что  должен  был  сделать
много лет назад, когда впервые понял многомерие Мира и всех существ в нем.
Если бы я решился  тогда,  не  пришлось  бы  сейчас  главные  законы  Мира
исследовать  на  своей  шкуре  со  скоростью  и   чистотой   эксперимента,
неприемлемой в научном анализе.
     Любое мое движение в любом из моих  измерений  вызывает  движение  во
всех прочих моих измерениях - это закон?  Я  не  должен  был  вставать  со
скамейки в сквере и не должен был вмешиваться в  события  там,  в  прошлом
(какой это был год, тысяча девятьсот шестой, кажется?). Но  я  вмешался  -
там, я убил человека - там.  А  здесь?  Почему  я  не  попал  под  машину,
переходя улицу? Действовал  я  подобно  сомнамбуле  или  в  полном  -  для
окружающих - сознании? Мне нужно  хотя  бы  несколько  минут  -  обдумать.
Девять сорок три.
     Я вернулся на ту же скамейку в сквере,  сел,  облокотился,  расставив
локти, закрыл глаза. Спокойно.
     В обычном четырехмерии  я  -  Лесницкий  Леонид  Вениаминович,  сорок
четвертого года рождения, из служащих, еврей, разведен,  без  детей,  имею
кое-какие  способности,  которые  принято  называть  экстрасенсорными.   И
гораздо большие, по-моему, способности к физическим наукам.  Школьный  мой
учитель физики, Филипп Степанович, говорил,  что  во  мне  есть  искра,  а
должен  гореть  огонь  и  его  нужно  раздуть.  Я  обожал  решать  задачи,
наскакивал на них как Моська на Слона,  а  Филипп  Степанович  тыкал  меня
носом в ошибки. Однажды мы размышляли о том, куда мне пойти после школы. В
университет? Филипп Степанович морщился: слабо, слабо -  он  знал  здешних
преподавателей. Сделают середнячка, фантазию выбьют. Нужно в Москву.
     - Нет, - сказал он, неожиданно  помрачнев,  -  можешь  не  пройти  по
пятому пункту.
     Я не понял.
     - Ну, -  сказал  Филипп  Степанович,  -  анкета,  она...  Ты  еще  не
усекаешь... Говорят, есть указание поменьше принимать вашего брата...  Вот
Витька в прошлом году  в  физтех  проехался...  только  до  собеседования.
Талант! Я бы на месте...
     Пятый пункт, значение которого  растолковал  мне  Филипп  Степанович,
если честно, мало меня тогда беспокоил. В Москву я не поехал  потому,  что
не отпустили родители, не было у них таких денег. Отец - переплетчик, мать
-  счетовод.  Откуда  деньги?  Поступил  у  себя  в  городе,  с   Филиппом
Степановичем связи не терял, учитель оказался  прав,  было  здесь  скучно,
по-школярски занудно, и  после  второго  курса  я  все-таки  отправился  в
столицу с надеждой перевестись в МГУ.
     Вопрос решался на деканском совещании. На физфаке толстенные двери, а
нам - нас пятеро переводились  из  разных  вузов  страны  -  хотелось  все
слышать. С предосторожностями (не скрипнуть!) приоткрыли дверь, в  нитяную
щель ничего нельзя было увидеть, но звуки доносились  довольно  отчетливо.
Анекдоты... Лимиты на оборудование... Ремонт в подвале...  Вот,  началось:
заявления о переводе. Замдекана:
     - Видали? Пятеро - Флейшман, Носоновский, Газер, Лесницкий,  Фрумкин.
Прут, как танки. Дальше так пойдет... Что  у  нас  с  процентом?  Ну  я  и
говорю... Своих хватает.  Значит,  как  обычно:  отказать  за  отсутствием
вакантных мест.
     Мы отпали от двери - все пятеро, как  тараканы,  в  которых  плеснули
кипятком.
     Долго потом ничего не хотелось - ни  учиться,  ни  работать.  Прошло,
конечно, - молодость.  Когда  я  рассказал  все  Филиппу  Степановичу,  он
вцепился в спинку стула  так,  что  костяшки  пальцев  побелели.  Вдохнул,
выдохнул.
     - Спасибо, - сказал он, -  дорогому  Иосифу  Виссарионовичу  за  ваше
счастливое детство.
     Я не понял тогда, при чем здесь почивший  вождь  народов  и  детство,
которое кончилось.
     Что оставалось? Работать самому. Работал. Сформулировал первый  закон
многомерия мира: "Все материальное многомерно,  в  том  числе  -  человек,
который физически существует во множестве измерений, осознавая лишь четыре
из них".
     Помню, как я смеялся, выведя теорему призраков. Работал я тогда в НИИ
коррозии, замечательно работал, то есть  -  как  все.  Неудивительно,  что
металл у нас ржавеет. Лично у меня машинное время уходило  в  основном  на
расчеты многомерия (один из программистов, помню, в свои часы распечатывал
"Гадких лебедей" Стругацких и продавал их потом по червонцу).  Машина-дура
выдала про призраков и успокоилась, а я был на  седьмом  небе.  Результат!
Первый за шесть лет возни. Призраки, привидения -  физическая  реальность,
следствие сбросов в четырехмерие многомерных  теней.  То  есть,  по  сути,
людей, которые  прекратили  существовать  как  единое  целое  в  некоторых
измерениях, оставшись в  других.  Это  выглядело  нелепо.  Все  равно  что
сказать: в длину и в ширину человек умер, а в высоту еще нет. Мне потому и
стало смешно, я представил эту ситуацию, которую не взялся бы  описать  на
бумаге.
     Смерть человека в нашем четырехмерном мире еще не означала его гибели
как многомерного существа. Вот этого я первое время  не  понимал.  Не  мог
привыкнуть к мысли, что в Мире нет координат главных  и  второстепенных  -
все равны.  Трудно,  да.  Я  начинал  утро  с  того,  что  повторял:  "Все
материально, все. Мир един. Мы ничего еще не  поняли,  а  воображаем,  что
поняли почти все. Мы велики, потому что сила наша как слепящая вершина,  и
мы ничтожны, потому что не подозреваем о том, насколько мы сильны..."



        ГЛУБИНА

     Расслабиться. На часах девять сорок пять. От предчувствия  того,  как
Патриот наступит на  меня  в  момент  смены  караула  у  Мавзолея,  ладони
становятся влажными. Ну, Господи... Я не выношу боли. Что  угодно,  только
не...
     Шнур я видел, хотя и не мог сказать,  что  зрение  принимало  в  этом
какое-то участие.  Подобно  веревке,  брошенной  в  глубокий  колодец,  он
тянулся в глубь  меня,  и  я,  ухвативши