кунду. Я просто шел, почти бежал за Настей.  Мы  достигли  конца  пирса,
когда в одной из двух фигур  я  узнал  толстомордого  человека  в  зеленой
шляпе, который давеча привязался ко мне в гастрономе,  просил  за  сына...
как его... Окурок... Нет, Огарок!
   - Привет, Огарок! - воскликнул я. - Ну как, ты вычистил свои башмаки  о
штаны человечества?
   Огарок хлопал на меня глазами.
   - Зачем ты его привела? - спросил он. - Сама же просила  не  подпускать
его...
   - Все готово? - оборвала Настя Огарка.
   - Готово, готово. И хурма погружена. Спускайся в  шлюпку.  По  отвесной
деревянной лестнице, прибитой к одной из свай,  Настя  полезла  в  шлюпку,
качающуюся у пирса.
   - Колька, отдашь  фалинь,  когда  я  крикну,  -  сказал  Огарок  своему
помощнику,  парню  в  кепке  козырьком  назад,  и   шагнул   к   лестнице,
намереваясь, очевидно, спуститься вслед за Настей.
   И тут...
   Герои Стивенсона,  Луи  Жаколио,  капитана  Мариетта  возопили  в  моем
возбужденном мозгу: "Не трусь! Вперед! На абордаж!"
   Я с силой оттолкнул Огарка от лестницы, он, взвыв,  повалился  навзничь
на краю пирса. Опередив опешившего Кольку, я сорвал петлю фалиня с пала  и
с неожиданной для самого себя обезьяньей ловкостью прыгнул в шлюпку. Настя
завизжала и упала  на  какие-то  корзины.  Хорошо  еще,  что  я  угодил  в
шлюпочный нос: загруженная корма как бы сбалансировала мой  дикий  прыжок.
Бросив канат на носовую банку, я обеими руками оттолкнулся  от  сваи.  Все
это произошло в несколько  секунд  -  шлюпка  послушно  отошла  от  пирса,
качаясь на волнах. Сев на вторую банку, я схватился за весла,  вставленные
в уключины, развернул шлюпку и погнал ее к волнолому. Я видел, как  темные
фигуры на пирсе размахивали руками. Ветер доносил обрывки матерных слов. Я
крикнул им:
   - Эй, вы, черти! Сарынь на кичку!
   Настя, сидя на  корме,  сняла  свою  джинсовую  курточку  и  озабоченно
счищала с нее что-то желтое.
   - В чем это ты измазалась? - спросил я невинно, продолжая  наваливаться
на весла.
   - Дурак! - зло взглянула она на меня. - Попрыгун чертов!
   - А-а, понимаю, ты упала на корзины с хурмой. Бедненькая!
   - Дима, поверни обратно к берегу. Немедленно!
   - А как же твой бывший муж? Ты хочешь оставить его без хурмы? Ай-яй-яй,
ведь он так ее любит.
   - Перестань дурачиться! Поверни, говорю тебе!
   - Что наша жизнь? Хурма! -  пропел  я.  -  Пускай  Огарок  пла-а-чет...
Кстати, он-то кем тебе приходится? Любимым дядюшкой?
   - Что-то ты  очень  веселый.  -  Настя  смотрела  на  меня  по-прежнему
сердито, но, как бы сказать, не без интереса.
   С волны на волну, с волны на волну - шлюпка шла резво под ударами  моих
весел. Хорошая шлюпка-четверка, полугичка.  Дынная  корка  луны  вынырнула
из-за туч, снова  заволоклась,  опять  вынырнула.  Луне  определенно  было
интересно посмотреть, чем кончится наше ночное  приключение.  Левее,  там,
где был порт, вспыхнул прожектор, повел голубой луч по акватории гавани.
   - Если нас увидят и догонят на катере, - быстро проговорила Настя, - ты
должен сказать, что мы брат и сестра, везем хурму в Гнилую слободу.
   - Так-так-так. - Я покивал. - А потом мы зайдем за волнолом, он  скроет
нас от прожектора, и мы подойдем к крейсеру. Да?
   - Да.
   Прожекторный луч истаял, не дойдя до нас. Очень  жаль.  Наверное,  тех,
кто наблюдал за  морем,  не  интересовал  заброшенный,  полусгнивший  пирс
бывшего яхт-клуба. Да, жаль. Уж я показал бы катерникам,  какую  хурму  мы
везем.
   Я оглянулся. До черной черты брекватера,  сиречь  волнолома,  было  еще
довольно далеко. Я начал уставать и ослабил темп гребли. В  конце  концов,
мы не на шлюпочных гонках (в школьные годы  я,  знаете  ли,  участвовал  в
них).
   - Послушай, Настя, - сказал я, переведя дыхание. - Мы хоть и не брат  и
сестра, но и не чужие друг другу люди, верно?
   - Ну, верно.
   - Так скажи  мне  как  другу:  зачем  ты  ввязалась  в  эту  гнусь?  Ты
действительно хочешь полной реставрации советского режима?
   Настя надела измазанную раздавленной хурмой  курточку  и  зябко  повела
плечами.
   - Почему не отвечаешь? Мы же  все  в  "Большой  газете"  придерживаемся
либеральных взглядов. Да  и  ты  в  своих  телеобозрениях  проезжалась  по
правоверным коммунистам.
   - Дима, хватит трепаться, - резко оборвала она. -  Греби  быстрее.  Мне
холодно.
   - Настя, пойми: Россия не выдержит новой октябрьской революции. Неужели
ты хочешь гибели...
   - Никакой гибели не будет! И не правоверные коммунисты придут к  власти
- они тоже трепачи, - а решительные  люди,  настоящие  мужчины,  способные
навести в стране порядок.
   - Порядок страха? Нового Гулага?
   - Ой, только не тычь мне под нос старое пугало! Новая  власть  заставит
работать людей, отвыкших от работы. Прижмет воров и спекулянтов, отнимет у
них наворованное богатство...
   - И будет новая гражданская война...
   - Не будет!
   - Будет! И ты со своим Братеевым дашь сигнал к ее началу.
   - Заткнись, идиот! И давай греби быстрее!
   - А куда нам, собственно, торопиться? Некоторое  время  мы  молчали.  Я
греб все медленнее, потом бросил весла:
   - Я устал.
   Месяц плыл над нами, словно небесный соглядатай. А  в  моем  мозгу,  во
всех его извилинах шла напряженная  работа:  что  мне  делать?  Ясно  было
только одно: нельзя доставлять на крейсер груз, который там ожидали.
   - Дима, - сказала Настя медовым голосом, прорезавшимся у нее  в  лучшие
минуты наших отношений. - Милый, я вовсе не хочу  с  тобой  ссориться.  Ты
доказал, что способен на решительные поступки - это  мне  по  душе.  Но  я
прошу, очень прошу: не мешай мне этой ночью.
   - Ладно, - кивнул я.
   - Вот, умница. У нас с тобой будет еще много ночей. А сейчас  -  греби.
Пожалуйста!
   - Знаешь что? Может, поменяемся местами? Ты ведь  умеешь  грести.  А  я
отдохну минут пятнадцать - двадцать.
   Настя смотрела на меня так, словно у нее были рентгеновские лучи вместо
глаз.
   - Ну хорошо. - Она поднялась. - Давай поменяемся. Но только на четверть
часа.
   Мы, сохраняя равновесие в качающейся шлюпке, шагнули друг к  другу,  и,
прежде чем разойтись, я обнял Настю, а она быстро меня  поцеловала.  Прямо
как в "Тамани", мелькнула мысль.
   Весла в руках Насти зачастили. Минута за минутой истекали  в  тревожном
молчании.
   Ну, все! Надо действовать.
   Я привстал, обернувшись к груженой корме,  схватил  одну  из  корзин  с
хурмой и выбросил за борт.
   - Что ты делаешь? - крикнула Настя. - Сейчас же прекрати!
   За первой корзиной последовала вторая.  Настя  обложила  меня  матом  -
такое я слышал от нее впервые. Я  работал  быстро  -  третья  и  четвертая
корзины с хурмой плюхнулись в воду. И я увидел...
   Вот они - два снаряда. Два братика  для  Братеева.  Аккуратненькие,  не
очень большие, не для главного, в общем, калибра, а для пушки-сотки.  Хрен
ты выпалишь из нее, Братеев!
   Я схватил один из снарядов (он был довольно тяжелый) и отправил  его  в
воду, где, как кувшинки, качались желтые плоды хурмы. Нагнулся ко  второму
снаряду, как вдруг резкий удар в спину заставил меня упасть на колени.
   - Сволочь! - раздался Настин крик. - Я не позволю тебе...
   Я попытался подняться, но она навалилась  на  меня,  не  давая  встать.
Несколько секунд мы боролись, шлюпка  кренилась  вправо-влево,  зачерпывая
бортом воду. Все же я был сильнее Насти, мне удалось отбросить ее, но она,
раз®яренная,  как  волчица,  снова   кинулась   в   бой.   Шлюпка   опасно
накренилась...


   Я проснулся в поту.
   Ну и сны показывают в этом чертовом Приморске!
   Сердце стучало, как дизель на больших оборотах.
   Взглянул на часы: без четверти час. Скоро приедет Сорочкин. Я  пошел  в
ванную, обмылся до пояса холодной водой. Вот так. Немного  полегчало.  Все
же интересно было бы досмотреть сон до конца -  перевернулась  бы  шлюпка?
А-а, к чертям собачьим!
   Я подошел  к  окну.  На  площади  ветер  выгнул,  как  парус,  огромное
полотнище "100-летию Октября - достойную встречу!". У киосков  по-прежнему
толпились люди, к одному тянулась длиннейшая очередь. Голубей  на  площади
было, кажется, не меньше, чем людей, и они  тоже  были  озабочены  кормом.
Один голубь, распустив веером правое крыло, ходил  вокруг  сизой  голубки,
делая круг за кругом.
   Настя! -  подумал  я.  Надо  же  присниться  такой  чуши,  будто  Настя
участница заговора... опаснейшего путча... Вернусь  в  Москву  -  расскажу
ей... Хотя - зачем? Она, чего доброго, обидится,  рассердится...  Не  буду
рассказывать.
   А все же надо при случае спросить, не Братеев ли был ее мужем. Ох,  так
и вижу его высоко выбритый  затылок...  они  поднимались  по  лестнице,  и
Братеев,  впустив  Настю  в  свою  квартиру,  кинул  на  меня  насмешливый
взгляд...
   Впрочем, это был только сон. Бывают же такие сны -  хоть  роман  с  них
пиши.
   Стук в дверь - ну вот и Сорочкин, в джинсовом костюме-варенке.  Лицо  у
него улыбчивое, желтые брови домиком.
   - Вы готовы, Дмитрий Сергеич?
   - Сейчас. - Я натянул водолазку, надел кожаную куртку. - А  где,  Валя,
ваш бронежилет? - спросил я как бы между прочим.
   - Бронежилет? - Сорочкин посмотрел удивленно. - У меня нет бронежилета,
да и зачем он мне?
   - Это я так... в шутку... Вдруг в вашем Приморске  случится  что-нибудь
этакое.
   - Вы интересно шутите, Лопе де Вега, - сказал Сорочкин.
   Теперь удивился я:
   -  Откуда  вы  знаете,  что  я  хотел  носить  это  имя?  Разве  я  вам
рассказывал?
   - Н-не помню. -  Сорочкин  замялся,  смущенно  улыбнулся.  -  Может,  и
рассказали... Между прочим, не думайте, что раз мы провинциалы, значит, не
в курсе столичных дел.
   - А-а, понимаю, - сказал я, пристально глядя на его юное  лицо.  -  Три
парки. Они сидят у палисадника и беспрерывно вяжут.
   - Что еще за парки?
   - Ну, по-гречески мойры. Они прядут судьбы людей и все обо всех  знают.
Вы узнали от них.
   Сорочкин ухмыльнулся:
   - Вы имеете в виду трех старух, которые вечно сидят и  вяжут  на  улице
Гоголя? Да они только и знают, что  вспоминать  старые  латиноамериканские
сериалы. Над ними посмеивается весь город.
   - И напрасно посмеивается. Ладно, поехали.
   Я потянул за ремень свою сумку,  висевшую  на  спинке  стула.  И  вдруг
остолбенел:  поперек  сумки  зияли  три  дыры.  Она  была  словно  прошита
автоматной очередью.
   Отяжелевшей рукой я  медленно  поднял  сумку  и  показал  ее  Валентину
Сорочкину. Он удивленно заморгал...
   Мы уставились друг на друга, и  между  нами,  как  прозрачный  занавес,
опустилось молчание.