ез  штанов  в  их  комнате-пенале  на
Маросейке и одиноко страдал.
   - Знаешь, что Сашка сочинил? -  спросил  Алексей,  осторожным  журавлем
вышагивая вокруг маленькой Оли. "Еще одна ушла, оставив след багровый,  на
темном небе красной лентой след. Что ждет ее за  чернотой  покрова?  Чужой
звезды неверный белый свет? Чужих миров пространства голубые? Чужих  небес
прозрачные глубины?" Ну как?
   - Хорошие стихи, -  неуверенно  сказала  Оля.  -  Только  вот  рифма  -
"голубые - глубины"... Как-то не очень, тебе не кажется?
   - Рифма завтрашнего  дня,  -  уверенно  заявил  Алексей,  все  про  все
знающий. - Хотя стихи и вправду мура.  Налицо  -  полная  оторванность  от
реальной жизни. Чужие миры,  чужие  небеса...  Идеализм.  У  нас  в  своих
небесах дел невпроворот. Смотри, -  он  задрал  голову.  В  белесом,  даже
облачком не замутненном небе возник крохотный самолетик, лихой и нахальный
летун, насилуя  мотор,  полез  наверх,  в  вышину,  заложил  крутую  петлю
Нестерова, как с горки, скатился с нее и умчался за лес - в  сторону  села
Дьякова. - Вот о чем писать надо, - и пропел  приятным  баритоном:  -  Все
выше, и выше, и выше... - оборвал себя, воскликнул, рисуясь: - Ах,  жалко,
что я в свое время в Осоавиахим не двинул.  Летал  бы  сейчас,  крутил  бы
всякие иммельманы, а ты бы смотрела.
   - Ты и так талантливый, - осторожно сказала Оля.
   - А вот этого не надо, ярлыков не надо, - строго заметил Алексей, хотя,
может, и чересчур строго. - Кто талантливый - время  рассудит.  Во  всяком
случае, я о чужих мирах не пишу и Сашке не советую.
   - Но ведь можно и помечтать...
   - Мечта должна быть реальной. Помнишь  у  Маяковского:  весомо,  грубо,
зримо.
   - Грубо-то зачем?
   - Грубо не значит хамство. Грубо - в том смысле, чтоб не церемониться с
теми, кто нам мешает.
   - С Сашкой, что ли? - засмеялась Оля.
   - Сашка - свой в доску, только жуткий путаник. В голове у  него  вместо
мозгов каша "геркулес".
   - Я есть хочу, - невпопад сказала Оля.
   - Ага, - согласился Алексей. - У меня есть рубль.
   - А у меня два, - радостно сообщила Оля.
   - Тогда живем! - завопил Алексей, схватил Олю за руку, и  они  побежали
по склону к церкви-ракете, уменьшались, уменьшались, вот  уже  и  скрылись
совсем.
   - Ну что, остаешься? - спросил невидимый черт. Душа Алексея  Ивановича,
еще полная  умиления  и  сладких  предчувствий,  неслась  невесть  где,  в
надзвездном, быть может, мире.
   - Остаюсь? - спросила она, душа то есть. - Не знаю, попробовать разве?
   -  Некогда  пробовать,  мчим  дальше.  Только  сначала   -   перебивка,
ретроспекция, кусочек _бобслея_, как выражаются умные товарищи из кино.


   И снова был ринг.
   Алексей мягко передвигался, боком, боком, держал  левую  руку  впереди,
тревожил ею тугие перчатки Пашки,  а  Пашка  все  мельтешил,  все  пытался
поднырнуть под его руку, провести серию по корпусу, даже войти в клинч.
   Вот он  качнулся  влево,  чуть  присел,  выбросил  свою  левую,  целясь
противнику в грудь, но Алексей разгадал маневр,  отстранился  на  какой-то
сантиметр, и Пашкина рука ткнула пустоту,  он  на  мгновенье  расслабился,
открыл лицо. Алексей - автомат, а не человек! -  поймал  момент  и  бросил
правую вперед, достал Пашкин подбородок. Голова Пашки дернулась от  удара,
но он устоял, оловянный солдатик, снова ушел  в  глухую  защиту,  а  судьи
вокруг ринга наверняка все заметили, наверняка записали в своих  карточках
полновесное очко Алексею.


   - Стоп! - сказал черт. - Конец перебивки.


   И внезапно материализовалась знакомая институтская аудитория, небольшая
комната со сдвинутыми к стене столами, за одиноким длинным столом  посреди
- комсомольское бюро в полном составе. Алексей, Оля, Нина Парфенова, Давид
Любицкий, ну и, конечно, строгий секретарь  Владик  Семенов,  драматург  и
очеркист, гордость института, его статьи печатались  в  "Комсомолке",  его
пьесу в трех мощных актах поставил МХАТ, и ее много хвалили в  центральной
прессе.
   Впрочем, Алексей тоже был гордостью  института,  поскольку  опубликовал
уже пять или шесть рассказов, а первая повесть его яростно обсуждалась  на
семинаре, без критики, ясное дело, не обошлось, но  начхать  ему  было  на
критику,  поскольку  повесть  взял  "Новый  мир"   и   собирался   вот-вот
напечатать.
   А Сашка Тарасов, который сидел на стуле перед этим  грозным  синклитом,
никакой гордостью не был, писал стихи километрами, а печатался  мало,  все
его, безыдейного, на интимную лирику тянуло, на  вредную  "есенинщину".  А
сейчас и вообще такое открылось!..
   - Все члены бюро знают суть дела? - спросил строгий Семенов.
   - Все, - сказала Нина Парфенова, - давай обсуждать, чего резину тянуть.
   Но  строгий  Семенов  не  терпел  анархии,  все  в  этой  жизни   делал
последовательно, по плану.
   - Скажи, Тарасов, членам бюро, откуда ты родом?
   - Как будто ты не знаешь, - ощетинился Сашка.
   - Я вопрос задал, - стальным тоном сказал Семенов.
   - Ну, из-под Твери.
   - Не "ну", а "из-под Твери". А кем был твой отец?
   - Да знаешь ты!
   - Слушай, Тарасов, не занимайся волокитой, отвечай, когда спрашивают, -
вмешался Давка Любицкий, который  тоже  гордостью  не  был,  но  был  зато
большим общественником, что само по себе звучит гордо.
   - Регентом он служил, в церкви, - отчаянно, с надрывом, закричал Сашка.
- Но ведь не попом же, а регентом. Голос у него, как у Шаляпина,  пел  он,
пел, понимаете?
   - Шаляпин, между прочим, эмигрант, - заметила Нина.
   - Я к примеру, - успокаиваясь, об®яснил Сашка.
   - Научись выбирать примеры, - сказал Давка. -  Но,  замечу,  Шаляпин  в
церковь не пошел.
   - Шаляпин учился петь, а моему отцу не на что было учиться.  Он  шестой
сын в семье. В бедняцкой, между прочим.
   - Мы что, Шаляпина обсуждаем? - вроде бы  в  никуда,  незаинтересованно
спросил Алексей.
   - Нет, конечно, - Семенов был абсолютно серьезен. - Шаляпин тут ни  при
чем. Более того, твоего отца, Тарасов, мы тоже  обсуждать  не  собираемся.
Нас интересует странное поведение комсомольца Тарасова.
   - Дети не отвечают за грехи родителей, - тихо сказала молчавшая до  сих
пор Оля.
   - Верно, - согласился секретарь. - Но  комсомолец  не  имеет  права  на
ложь. Что ты написал в анкете, Тарасов? Что ты написал про  отца?  Что  он
был крестьянином?
   - Я имел в виду вообще сословие.
   -  Во-первых,  революция   отменила   сословия,   во-вторых,   он   был
церковнослужителем. Да, дети не отвечают за грехи  отцов,  и  если  б  ты,
Тарасов, написал правду, мы бы сейчас не сидели здесь...
   - И я бы тоже, - не без горечи  перебил  Сашка.  -  Черта  с  два  меня
приняли б в институт...
   - Значит, ты сознательно пошел на обман?.. Грустно,  Тарасов.  Грустно,
что комсомол узнает правду о своем товарище из третьих рук.
   - Из чьих? - спросила Оля.
   - Письмо было без подписи, но мы все проверили. Да и сам  Тарасов,  как
видите,  не  отрицает...  Я  думаю,  Нина  права:  нечего  резину  тянуть.
Предлагаю исключить Тарасова из комсомола. Какие будут мнения?
   - Я за, - сказал Любицкий.
   - Я тоже, - подтвердила Нина.
   - Может, лучше выговор? - робко вставила Оля. - С занесением...
   - Мягкотело мыслишь, Панова, - сказал Любицкий.
   - А ты безграмотен, - вспыхнула Оля. - Мягкотело мыслить нельзя.
   - Мы на бюро, а не на семинаре по языку, - одернул их строгий  Семенов.
- Панова воздерживается, так и запишем. А ты, Алексей, почему молчишь? Ты,
кажется, жил вместе с Тарасовым. Он говорил тебе об отце?
   - Нет, - чуть помедлив, сказал Алексей, - он мне ничего не  говорил  об
отце.
   - Твое мнение?
   - Мое? - Алексей взглянул  на  Олю:  в  ее  глазах  явственно  читалась
какая-то просьба, но Алексей не понял, какая: он не умел читать по глазам.
- Как большинство: исключить.


   - Ну, здесь ты, конечно, не останешься, - сказал черт.


   И погас свет, и снова вспыхнул.
   Алексей, сдвинув локти и прикрыв перчатками  лицо,  передвигался  вдоль
канатов. Пашка не пускал его, Пашка бил непрерывно, с отчаянной яростью, и
хотя удары приходились в перчатки, они были достаточно, тяжелы. Дыхалка  у
него лучше, твердо помнил Алексей. Но ведь не двужильный же он, выдохнется
когда-нибудь - работает, как паровой молот, лупит и лупит. Да только  зря,
впустую. Алексей прочно держал защиту, а сам пас  противника,  все  улучал
момент для прицельного апперкота.
   - Леха, работай! - заорал  кто-то  из  зала.  Алексей,  услыхав  крики,
невольно расслабился и тут же пропустил крепкий  удар  по  корпусу.  Пашка
прижимал его  в  угол,  рассчитывая  войти  в  ближний  бой,  но  Алексей,
обозлившись на себя, сильно ударил правой  раз,  другой  -  пусть  тоже  в
перчатки, но все-таки заставил Пашку на мгновенье уйти в глухую защиту,  а
сам ужом скользнул мимо, вырвался в центр ринга, на  оперативный  простор.
Здесь он себя куда свободнее чувствовал, здесь он - со своими-то  рычагами
- имел чистое преимущество в маневре. И тут  же  использовал  его,  словив
Пашку на развороте двумя прямыми в голову. Так держать, Леха!
   И в это время раздался гонг. Первый раунд закончился.


   Минута передышки не повредит, с  облегчением  подумала  невесомая  душа
Алексея Ивановича, лавируя, не исключено, в поясе астероидов, ныряя,  быть
может, в кольцо Сатурна, вырываясь, наконец, в открытый космос.


   Но никакой передышки черт не позволил, а сразу воссоздал начальственный
большой кабинет и некое Лицо за массивным  письменным  столом.  Безбрежный
стол этот был  покрыт  зеленым  биллиардным  сукном,  и  Алексей,  скромно
сидевший около, невольно подумал,  что,  если  приделать  лузы,  на  столе
вполне можно гонять шары, играть в "американку" или в "пирамидку". Но  так
он, Алексей, мог только подумать, а сказать вслух ничего не мог, поскольку
на сукне лежала толстая рукопись его предполагаемой книги, а Лицо,  уложив
пухлую  длань  на  рукопись,  стучало   по   ней   пальцами   и   отечески
приговаривало:
   - Неплохо, молодой человек, совсем неплохо,  и  у  товарищей  такое  же
мнение. Будем издавать вне всяких планов.
   - Спасибо, - вежливо сказал Алексей и скромно отпил крепкого  чайку  из
стакана  в  подстаканнике,  стоявшего  не   на   главном   столе,   а   на
второстепенном,  маленьком,  уткнувшемся  в  необ®ятное  и   темное   пузо
большого, как теленок в корову.
   - Вам спасибо, - усмехнулось Лицо. - Мы должны  работать  с  теми,  кто
идет нам на смену... Да, кстати, а кто идет нам на смену?
   - Кто? - спросил Алексей, потому что не знал, как ответить на  довольно
странный вопрос.
   И в самом деле: кто идет? Он, Алексей, и идет...
   - Я вас спрашиваю, Алеша, вас. Вы же лучше знаете  своих  ровесников...
Кто еще, по-вашему, сочетает в себе... э-э... дар, как говорится, Божий  с
идеологической, отметим, и нравственной зрелостью?
   Кто еще - это значит: кто, кроме Алексея. А кто _кроме_?
   - Не знаю, - пожал плечами Алексей. - Разве что Семенов.
   - Семенов - это ясно, - с легким  нетерпением  согласилось  Лицо.  -  О
Семенове речи нет, его новая пьеса выдвинута на премию. Да он не так уж  и
молод: за тридцать, кажется?.. А из молодых, из молодых?
   Алексей напряженно думал: кого назвать?
   - Оля Панова хорошие рассказы пишет.


   Невесть почему черт оборвал эпизод на  полуфразе,  не  дал  договорить,
додумать, попасть в "яблочко".


   Алексей сидел на табуретке в  углу  ринга,  тренер  протирал  ему  лицо
мокрой губкой, выжимал воду в стоящее рядом ведро.
   - Раскрываешься, парень, - сердито говорил тренер,  -  даешь  бить.  Не
уходи с центра, не позволяй прижимать себя к канатам. Раунд  ничейный,  но
симпатии судей на  стороне  Талызина:  он  хоть  и  впустую,  но  все-таки
работает. А ты выжидаешь, бережешься. Надо  наступать.  Щупай  его  левой,
заставь самого раскрыться, навяжи свою тактику.
   - Я же поймал его пару раз, - обиженно сказал Алексей.
   - Мало, - рявкнул тренер. - Иди в атаку, бей первым.  Он  не  выдержит,
сорвется, начнет молотить, тут ты его и уложишь. У него дыхалка лучше, а у
тебя удар правой...
   Гонг!
   - В атаку! - тренер нырнул за канаты.


   И Алексей вновь очутился возле стола-коровы.
   - Панова... - Лицо чуть  заметно  поморщилось.  -  Хорошие  рассказы  -
этого, Алеша, мало. Хорошие рассказы нынче пишут многие. Спросите  у  моих
работников: у них от рукописей шкафы ломятся. Если так  и  дальше  пойдет,
через полвека у нас каждый третий в литературу подастся. А Союз писателей,
как известно, не резиновый... Нет, я интересуюсь по большому счету.
   Что ж, Лицо само подсказывало ответ.
   - Если по большому - никого, - твердо заявил Алексей.
   - Жаль, - сказало Лицо, но никакой жалости в его  голосе  почему-то  не
ощущалось. - А что вы думаете насчет Любицкого?
   - Не писатель. Администратор, организатор - это да. Это он может.
   - Толковые администраторы - народ полезный. Я вот тоже администратор, -
легко засмеялось Лицо. - В литературу не рвусь, но литература без  меня...
- он развел руками, не договорив.  -  Похоже,  вы  разбираетесь  в  людях,
Алеша, это отрадно. Вашу книгу мы издадим быстро, но почивать на лаврах не
советую. Какие у вас замыслы?
   - Все пока в  чернильнице,  -  на  всякий  случай  расплывчато  ответил
Алексей.
   - Нам нужна  крепкая  повесть  о  металлургах.  А  лучше  бы  -  роман.
Махните-ка на Урал, Алеша, на  передний  край.  Поваритесь  там,  поживите
настоящей жизнью, а потом уж - к чернильнице. Идет?
   - А как вы думаете, я справлюсь? - вопрос был снайперски точен,  потому
что Лицо немедленно расплылось в доброй улыбке.
   - Справитесь, справитесь. Кому, как не вам, подымать большие пласты?  А
за нами, администраторами; дело не станет, мы вам зеленую улицу откроем. В
добрый путь, Алеша, командировку я вам уже подписал.  Заранее,  на  месяц.
Верил, что согласитесь, и вы меня не подвели.


   - Не подвел? - спросил черт откуда-то из-за Юпитера.
   Алексей Иванович не ответил. Душе его было зябко в дальних  космических
просторах, пустовато и одиноко. Мимо пронеслась ракета, похожая на церковь
Вознесения в Коломенском. Душа рванулась было следом, но где там -  ракета
удалялась в пустоту с субсветовой скоростью.


   А на ринге дела шли вполне прилично.
   Алексей внял советам тренера, не давал Пашке продохнуть. Держал его  на
дистанции, гонял левой, а Пашка злился и терял бдительность:  Алексей  уже
провел отличную серию по корпусу, два точных прямых в голову и в  общем-то
совсем не устал. А Пашка, напротив,  сопел,  как  паровоз,  -  вот  вам  и
хваленая дыхалка!
   Перемещаясь по рингу, Алексей уловил летучую  реплику,  которую  бросил
Пашке его тренер:
   - Береги бровь!
   Выходит, у Пашки _слабые_ брови?.. Алексей не знал об этом.
   - Махнем на  Урал?  -  поинтересовался  неугомонный  черт,  который,  в
отличие  от  души  Алексея  Ивановича,  превосходно  чувствовал   себя   в
безвоздушном пространстве, хотя и оставался  невидимым.  -  Или  пропустим
месяц? Чего там интересного: железки всякие, холодрыга, сортир на дворе.
   - А люди? - попробовала сопротивляться бессмертная душа.
   - Люди везде одинаковы.  И  потом:  ты  же  о  них  написал,  чего  зря
повторяться. А я тебе других людей покажу, верных товарищей по оружию,  по
перу то есть...


   Верные товарищи по оружию сидели в прохладном зале  ресторана  "Савой",
пили белое сухое вино "Цинандали" и вкушали толстых карпов, поджаренных  в
свежей сметанке, мясистых рыбонек, хрустящих и костистых. Иные карпы,  еще
не ведавшие савойских сковородок, лениво плавали в бассейне посреди  зала,
тыкались носами в стенки, а спорые официанты ловили их сачками и волокли в
кухню.
   Алексей рыбу есть не умел, мучился  с  костями,  боялся  их,  осторожно
ковырял карпа вилкой, _портил_ еду.
   - Как на Урале? - спросил его лауреат Семенов.
   - Жизнь, - Алексей был солидно лаконичен. - Мы здесь плаваем  в  садке,
как эти карпы, - он кивнул на бассейн, - а там люди дело делают.
   - Позавидовал? - Любицкий отпил из бокала вина, промокнул  пухлые  губы
крахмальной  салфеткой.  -  Что  ж  не  остался?  Возглавил  бы   тамошнюю
писательскую организацию.
   - Он здесь нужнее, - веско сказал Семенов.
   - Мы нужнее там, где лучше кормят, - засмеялся Давка.
   - Циник ты, Любицкий, - сказал Алексей, беззлобно, впрочем.
   - На том стоим. А тебе, я смотрю, карпушка не по вкусу? Извини,  омаров
не завезли, устриц тоже.
   - Мне по вкусу жареная картошка с салом. Едал?
   - Были времена. Отвык, знаешь... А ты что, гонорар за  роман  решил  на
картошку бухнуть? Не много ль корнеплодов получится?
   - Я его еще не написал, роман.
   - Напишешь, куда денешься. Общественность ждет не дождется.
   - Это ты общественность?
   - Он ее полномочный представитель,  -  строгий  Семенов  позволил  себе
улыбнуться. - В большие люди спешит не сворачивая. Издатель!
   -  Не  преувеличивай,  Владик.  Вы  -  творцы,  а  мы  -   всего   лишь
администраторы, следим, чтоб творческий процесс не заглох.
   - Что-то подобное я уже слышал, - сказал Алексей.
   - Может быть,  может  быть,  на  оригинальность  не  претендую.  Да,  о
процессе.  Оля  Панова  рукопись  в   издательство   принесла:   рассказы,
повестушка какая-то... Возьми, глянь. Шеф с твоим мнением считается...
   - Нет времени, - быстро ответил Алексей.  -  С  романом  надо  кончать,
сроки поджимают.


   И  кошкой  по  рингу,  бросая  тело  то  вправо,  то  влево,   завлекая
противника, ведя его за собой, пробивая точными  ударами  его  защиту,  но
пока не сильными, не _мертвыми_, и все не упуская из поля  зрения  белесые
редкие Пашкины брови, которые тот явно бдительно охранял...


   - Что ты привязался к этому бою? - раздраженно  спросила  душа  Алексея
Ивановича. - Не лучший он  вовсе  в  моей  спортивной  биографии,  были  и
поинтереснее.
   - Не исключаю, не исключаю, - согласился черт. - Но мне он нравится,  я
в нем вижу некий сюжет. Коли умел бы, рассказ сочинил, а то и повесть.  Но
Бог талантом обидел, с Богом у меня, ты знаешь, отношения напряженные.


   Лена вышла в другую комнату - марафет, видать, навести,  что-то  там  у
нее в прическе разладилось или с  ресницами  обнаружился  непорядок,  -  и
Семенов с Алексеем остались на время одни.
   - Выпьешь? - спросил Семенов.
   - Вряд ли, - сказал Алексей.
   - Бережешь здоровье? - спросил Семенов.
   - Ленка не любит, когда пахнет, - сказал Алексей.
   - Идешь на поводу? - спросил Семенов.
   - Примитивно мыслишь, лауреат, - сказал Алексей. -  Записывай  афоризм:
никогда не будь не приятным тем, кому хочешь нравиться. Особенно в мелочах
быта. Тем более что это не требует больших усилий.
   - Ты хочешь ей нравиться?
   - Я ей уже нравлюсь.
   - Где ты ее подобрал?
   - Буквально на улице.  Иду  я,  навстречу  она.  И  так  далее,  вопрос
техники.
   - Завидую, - мечтательно сказал Семенов. -  Для  меня  познакомиться  с
женщиной - мука мученическая. Поверишь, язык прилипает...
   - Вот не сказал бы! Ты же сейчас болтал как заведенный. Весь  вечер  на
арене...
   - Это я на нервной почве.
   - Ты и нервы? Прости, друг Семенов,  не  верю.  У  тебя  вместо  сердца
пламенный мотор... Да, кстати, а ты ей показался.
   - Считаешь?
   - Уже сосчитал.
   Семенов налил себе коньяк, примерился было выпить,  но  вдруг  поставил
рюмку  на  стол,  бросил  в  рот  маслину,   зажевал   невыпитое.   Сказал
просительно:
   - Лешка, подари мне ее.
   Алексей вытряхнул из  пачки  папиросу,  помял  ее,  подул  в  мундштук,
чиркнул спичкой. Долго смотрел, как струйка дыма тянется вверх, к  желтому
квадратному, размером в целый стол, абажуру.
   Семенов ждал.
   -  Она  не  вещь,  лауреат,  -  наконец  медленно  проговорил  Алексей,
по-прежнему глядя на действующий папиросный вулканчик, - даже не сюжет для
рассказа... Допустим, уйду я сейчас, оставлю вас  одних,  а  у  тебя  язык
опять кое-куда прилипнет.
   - Не прилипнет, -