Вот и сейчас, вкушая  протертый  овощной  супец  серебряной  ложкой  из
розовой тарелки кузнецовского дорогого фарфора, Алексей Иванович попросил:
   -  Танюша,  не  откажи  в  любезности,  узнай  у   Настасьи   Петровны,
понравилось ли ей мое выступление.
   Произнес он это шепотом - так, чтобы Настасья уж точно не услыхала.
   Невозмутимая   Танюша,   безжалостно   гремя   половником   в   хрупкой
кузнецовской супнице, поинтересовалась на всякий случай:
   - Слышь, Настасья, что муж спрашивает?
   - Не слышу, - холодно ответила Настасья Петровна.
   Она сидела подчеркнуто прямо, твердой рукой несла ложку от  тарелки  ко
рту, не расплескивая ни капли в  отличие  от  Алексея  Ивановича,  который
прямо-таки нырял в суп, не ел, а _хлебал_ варево, вел себя не  "комильфо",
по разумению Настасьи Петровны.
   -  Твоим  мнением  интересуется,  -  растолковала  Таня.  -  Как,  мол,
выступил, и все такое.
   - Говорил ты хорошо, -  Настасья  обладала  громким  и  ясным  голосом,
переводчики ей не требовались, -  но  я  же  просила  тебя  назвать  имена
молодых...
   - Дочери Павла Егоровича? - не без ехидства спросил.
   - Пашкиной дочери? - перевела Таня. Павла Егоровича она знала, бывал он
на даче, уважения у Тани не вызывал.
   - Не только, не язви. Хотя Павлу Егоровичу это было бы  приятно,  а  от
него многое зависит.
   - Что от него зависит? - повысил голос Алексей Иванович так,  что  Таня
не понадобилась.
   - Многое. Не в том дело. Разговор о молодых нужен был прежде всего тебе
самому... Ладно, не стал, и бог с ними. Но ты знаешь, меня  возмутила  эта
толстая дура.
   - Да ну? - удивился  Алексей  Иванович,  отодвинул  пустую  тарелку.  -
Татьяна, второе хочу! - И к жене: - И чем же, поделись?
   - Ты обратил внимание, что она вякнула в конце?
   - А что она вякнула? - Таня ушла в  кухню  за  вторым  блюдом,  поэтому
опять пришлось говорить громко.
   - Она  заявила,  что  твой  роман  -  _заметное_  явление  в  советской
литературе.
   - Разве не так? По-моему, его заметили, и еще как!
   - Дело не в сути, а в форме. В штампе, как  ты  выражаешься.  "Заметное
явление" - штамп для  середняков.  О  твоем  романе  следовало  сказать  -
"выдающееся явление".
   -  Ты  находишь?  -   заинтересовался   Алексей   Иванович   опять-таки
полушепотом, потому что в комнату вошла Таня с  блюдом  узбекского  плова,
лечебной пищи, весьма полезной для любого  желудка,  бухнула  его  посреди
стола на место супницы и сразу включилась в беседу:
   - Чегой-то ты, по-мойму, находишь, Настасья.
   - Нахожу. В  "Литературке",  кстати,  так  и  написали,  если  помнишь:
выдающееся. И на пленуме по критике так говорили. Истомин, кажется. А  она
- "заметное"... Или она сама, по дурости, или ее _накачали_ сверху.
   - Настасьюшка, родная, ну кто ее  _качал_?  Сказала  и  сказала,  какая
разница.
   - Без разницы все, - растолковала Таня  кратко,  потому  что  прекрасно
видела, что все  ее  толмачевство  -  тоже  игра,  что  Настасья  Петровна
обладает хорошим слухом, а плов хозяева уже доели,  Алексей  Иванович  вон
всю тарелку выскреб, надо посуду собирать и о третьем позаботиться.
   - Большая разница. Ты не хуже меня знаешь, какое значение имеет эпитет.
Зачем давать лишний повод недоброжелателям? Заметных много, а выдающихся -
раз, два и обчелся.
   - Я - раз?
   - Он у нас первый, - сменила вопрос на утверждение Таня, внесла в  спор
свое веское мнение и удалилась в кухню с грязной посудой.
   - Да, первый,  -  яростно  подтвердила  Настасья  Петровна,  а  Алексей
Иванович заорал Тане вслед:
   - Татьяна, я компота не хочу, буду чай! И не сироткины писи, а покрепче
завари. И пирога дай.
   - Пирога тебе нельзя, - мгновенно отреагировала Настасья Петровна.
   - Можно. Раз я первый, мне все можно.
   - Тогда позволь  мне  вмешаться,  -  Настасья  опять  переключилась  на
литературную тему, поняв, что пирог у мужа она не отспорит.  -  Я  позвоню
Давиду и попрошу, чтобы этот кусок в передаче переозвучили. Он поймет.
   - Он-то поймет, - сказал  Алексей  Иванович,  поднимаясь,  стряхивая  с
черного своего одеяния хлебные крошки и мелкие рисинки из  плова,  -  а  я
нет. И звонить ты никуда не будешь. Я не хочу, чтоб надо мной смеялись.
   - Кто над тобой будет смеяться?!
   - Телеоператор.
   - Какой телеоператор?
   - Бородатый.
   - Ты с ума сошел!
   - Вовсе нет. Пусть все будет, как будет.
   -  Все  будет,  как  будет,  -  сообщила  Таня,  вкатывая  в   столовую
сервировочный столик на колесах, на котором стояли  кофейник,  молочник  и
крохотная чашечка - для Настасьи Петровны,  заварной  чайник  и  стакан  в
серебряном подстаканнике -  для  Алексея  Ивановича,  а  также  тарелка  с
ломтями пирога - для обоих.
   - Таня, мне чай - наверх. Я устал и прошу меня  не  беспокоить:  Ни  по
какому  поводу.  Настасья,  поняла?  Не  бес-по-ко-ить!  -  поднял   вверх
указательный перст. - Мне надоели голубые глаза со слезами умиления.
   - Что ты имеешь в виду? - растерянно спросила Настасья Петровна.
   За долгие годы она отлично изучила  характер  мужа,  все  его  нечастые
_взбрыки_, все его срывы спокойного обычно  настроения,  и  знала,  что  в
таком случае лучше не настаивать на своем, лучше отступить - на время,  на
время, потом она свое все равно возьмет.
   - Я старый, - сообщил Алексей Иванович новость, - и ты старая,  хотя  и
хорохоришься. Мне надоела суета, я хочу покоя и тишины.
   Он почти орал, сотрясал криком стены,  но  Таня  все  же  сочла  нужным
ввернуть:
   - Покоя сердце просит.
   Алексей Иванович на Танину эрудицию реагировать не стал, счел  разговор
законченным, пошел прочь. И уже в коридоре-услыхал, как Таня  выговаривает
Настасье Петровне:
   - Ты, Настасья, прям как танк,  прешь  и  прешь  напролом.  Не  видишь,
мужика бородач расстроил. Который с аппаратом.
   - Чем расстроил? - спросила Настасья Петровна, в  голосе  ее  слышалось
безмерное изумление. - Он же молчал все время...
   -  Глухая  ты,  Настасья,  хоть  и  ушастая.  Слух  у   тебя   какой-то
_избирательный_: чего не хочешь, того  не  слышишь...  Пусти,  я  чай  ему
снесу.
   Алексей Иванович усмехнулся: ай да Таня, ай да  ватник  с  ботами!..  А
слух у Настасьи и впрямь избирательный.


   Чай был крепким, пирог вкусным, настроение паскудным. Алексей Иванович,
не раздеваясь, не страшась помять брюки, лег на тахтичку поверх покрывала,
утопил голову в подушку, зажмурился и пожелал, чтобы пришел черт.  И  хотя
до вечера, до программы "Время" еще ждать  и  ждать,  черт  не  поленился,
явился в неурочный час, уселся на привычное место под лампу на  письменном
столе, несмотря на день за окном, щелкнул выключателем, об®яснил:
   - Погреться хочу. Холодно тут у вас.
   - А у вас тепло? - спросил Алексей Иванович.
   - У  нас  климат  ровный,  жаркий,  сухой.  Очень  способствует  против
ревматизма, спондилеза, радикулита и блуждающего миозита.
   Но привычная тема сегодня не интересовала Алексея  Ивановича.  В  конце
концов, и черт являлся к нему не за тем, чтобы  обсуждать  работу  славных
метеорологов, и хотя он мало походил на  делового  телеоператора,  все  же
были у него какие-то служебные обязанности,  получал  он  за  что-то  свою
зарплату - чертовски большую или чертовски мизерную. Или он уже пенсионер,
или он уже на заслуженном отдыхе  и  материализуется  в  кабинете  Алексея
Ивановича только ради пустого общения?
   - Черт, а, черт, - сказал Алексей Иванович, - ты еще служишь или уже на
пенсии?
   - Служат собаки в цирке, - грубо ответил черт, - а  я  работаю.  Пенсия
нам не положена.
   - Извини... В чем же заключается твоя работа?
   - В разном, - напустил туману черт, поправил лапой абажур,  чтобы  свет
падал точно на мохнатую спину, - я специалист широкого профиля.
   - Понятно, - согласился  Алексей  Иванович,  хотя  ничего  не  понял  и
продолжал крутить вокруг да около, страшился взять быка за рога.  -  Тогда
зачем ты ко мне приходишь? Или прилетаешь...
   -  _Телетранспортируюсь_,  -  употребил  черт  фантастический   термин,
который,  как  знал  Алексей  Иванович,  означает  мгновенное  перемещение
об®екта из одной точки пространства в другую. - А зачем? Так, любопытен ты
мне: вроде бы мудрый, вроде бы талантливый, вроде бы знаменитый.
   -  Почему  "вроде"?  -  Алексей  Иванович  почувствовал   острый   укол
самолюбия.
   - Сомневаюсь, - сказал черт,  -  имею  право,  как  персонаж  разумный.
Истина: мыслю - значит, существую. Дополню: сомневаюсь - значит, мыслю.
   - Право ты, конечно, имеешь, - неохотно подтвердил Алексей Иванович.  -
Может, я не мудрый, может. Может, и не талантливый. Но ведь  знаменитый  -
это факт!
   - Сомнительный, - мгновенно парировал черт.  -  Тебя  убедили,  что  ты
талантлив и знаменит, убедили люди, которые сами в  это  не  верят.  А  ты
поверил. Значит, ты не мудр. Логично об®ясняю?
   - Ты логичен в выводе, но исходишь из ложной посылки. Я в литературе  -
полвека,  написал  уйму  книг,  они  издаются  и  переиздаются   огромными
тиражами. Меня никто ни в чем не убеждал, я плевать хотел на то,  что  обо
мне пишут критики. Но ведь ты не можешь  не  признать,  что  я  -  история
литературы?
   - Не могу, согласен. Именно - история. Музей. В нем пыльно,  холодно  и
безлюдно. И повсюду таблички: "Руками не трогать".
   - Черт с тобой... - начал было Алексей Иванович, но черт перебил:
   - Я сам черт, не забывайся.
   - Прости. Я закончу мысль. Музеи создаются не на пустом месте, право на
музей надо заслужить.
   - Ты заслужил. Я читал все, что ты написал. Ты заслужил право на  музей
своей первой повестью,  помнишь  -  о  довоенной  юности,  о  жарком  лете
тридцать какого-то... - тут черт встал на столе во весь свой  полуметровый
рост, приосанился и запел, невероятно фальшивя: - Мы рождены, чтоб  сказку
сделать былью, преодолеть пространство и простор. Нам разум  дал  стальные
руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор. Все выше, и выше, и  выше...
- закашлялся, кашлял трудно и, видимо,  с  болью.  Снова  сел  под  лампу,
сказал хрипло: - Отпел я свое, старый стал. Как ты...  Понимаешь,  старик,
ты умел верить, будто рожден для того, чтоб сказку сделать былью. Хотя  бы
на бумаге - в повести, в рассказе. Кстати, рассказы у тебя были  -  первый
сорт. И вторая повесть, которую ты в сорок пятом  написал  -  о  любви  на
войне. Ты знал эту любовь, старик, ты верил в сказку...
   - Верил, - тихо сказал Алексей Иванович.
   - Ты _жил_, старик, и не считал, что пишешь для музея. Ты просто писал,
потому что не мог не писать, а вокруг тебя  дюжие  молодцы  уже  возводили
музейные стены, наводили глянец и сдували пылинки. И ты поверил, что ты  -
музей. Сам себе экспонат, сам хранитель, сам научный  сотрудник.  И  стал,
как водится, увеличивать экспозицию. Вон  до  чего  наувеличивал,  -  черт
кивнул в сторону  книжной  полки,  где  красовались  многочисленные  книги
авторства Алексея Ивановича. - Мне жаль тебя, старик, твой пламенный мотор
давно уже не фурычит.
   - Ты злой, зло-о-ой, - протянул с болью Алексей Иванович.
   - Ангелы добрые. У них лютни и арфы. Ангелов вокруг тебя - пруд  пруди,
и все живые, все во плоти. А ты  черта  придумал.  Вот  он  я.  Чего  тебе
надобно, старче?
   И Алексей Иванович произнес наконец заветное:
   - Верни мне молодость.
   Черт мерзко захихикал, забил хвостом по футляру  от  "оливетти",  потер
ладошки.
   - А взамен ты отдашь мне свою бессмертную душу?
   - Бери.
   - На кой она мне хрен? План по душам я давно  перевыполнил...  Впрочем,
разве что для коллекции? Актеры, у меня были, спортсменов - навалом, а вот
писателей... Но с другой стороны - неходовой товар.
   - А Фауст?
   - Нашел кого вспомнить!  С  ним  сам  Мефистофель  работал,  специалист
экстра-класса, наша гордость. И то - чем все кончилось, читал?
   - Верни мне молодость, черт, - настойчиво повторил Алексей Иванович.
   - Вот заладил... - раздраженно сказал черт. - Ну, верну, верну,  а  что
ты с ней делать станешь?
   - Музей сломаю, - подумав, заявил Алексей Иванович.
   И тут в дверь постучали.
   Черт мгновенно спрыгнул под стол, затаился, а Алексей Иванович на  стук
не ответил, притворился спящим.
   - Алексей, ты спишь? - спросила невидимая Настасья Петровна.
   Алексей Иванович  дышал  ровно,  даже  всхрапывал  для  убедительности.
Настасья Петровна малость потопталась за дверью,  потом  Алексей  Иванович
услыхал, как заскрипели ступеньки и снизу - приглушенно  -  донесся  голос
жены:
   - Таня, Алексей  Иванович  спит,  не  ходи  к  нему.  Когда  проснется,
скажешь, что я уехала в Москву и буду к вечеру. Пусть ужинает без меня.
   - Уехала, - произнес черт, вылезая из-под стола и умащиваясь на любимом
месте. - Вот ведь зануда. Не баба, а  жандармский  полковник.  Только  без
сабли. И откуда все взялось?..
   - Не смей так о жене, - возмутился Алексей Иванович.
   - Твои мысли повторяю. И вообще запомни: я - это ты. Альтер это, говоря
интеллигентно, только с хвостом. Уяснил идейку?
   - Так что с молодостью? - Алексей  Иванович,  обрадованный  неожиданным
от®ездом дражайшей половины, четко гнул свою линию.
   Черт явно сдавал позиции, но еще кобенился, кочевряжился, набивал цену.
   - Стар я стал, уж и не знаю, справлюсь ли...
   Алексей  Иванович  покинул  тахту  и  пересел  в  кресло  -  поближе  к
покупателю.
   - Справишься, справишься, ты еще орел, не чета мне.
   - Не льсти попусту, не на такого напал... Допустим, станешь ты молодым.
А что с женой будет? С сыном? С внуком-каратистом?
   - Перебьются, - беспечно махнул рукой Алексей Иванович. - Ты же у  меня
душу заберешь, я и не смогу за них переживать.
   - Шусте-ер, - удивился черт.  -  А  с  виду  такой  семьянин...  Ладно,
уговорил, нравишься ты  мне,  старик,  помогу.  Но  я  верну  тебе  _твою_
молодость.
   - Мне чужой не надо.
   - Ты не понял. Я не смогу тебя сделать молодым _сегодня_. Я смогу  лишь
вернуть тебе минувшее время, проще говоря, перенести тебя в прошлое.
   Алексей Иванович растерялся: он то хотел иного.
   - А как же Фауст? Его никто никуда не переносил.
   - Я же сказал, - опять обозлился черт, - с ним работал лучший из нас, я
так не умею. Не хочешь - будь здоров, не кашляй.
   - Почему  не  хочу...  -  Алексей  Иванович  тянул  время,  лихорадочно
соображая: какие выгоды сулит ему неожиданное предложение. - И  я  повторю
свою жизнь?
   - Захочешь - повторишь. Не захочешь -  проживешь  по-другому...  Говори
быстро: согласен или нет?
   - Я не знаю, я не предполагал... - мямлил  Алексей  Иванович,  и  вдруг
накатила на него горячая волна бесшабашности, накрыла с  головой:  -  А-а,
гори все ясным огнем! Переноси!
   Но черт не  торопился,  хотя  только  что  сам  вовсю  торопил  Алексея
Ивановича. Он встал, заложив лапы за  спину,  прошелся  по  крышке  стола,
аккуратно  обходя  машинку,  стакан  с   карандашами   и   ручками,   иные
принадлежности тяжелого малахитового письменного прибора. Поставил ногу на
пресс-папье, покачал его.
   - Вот что мы сделаем, - раздумчиво сказал он. -  Для  начала  я  устрою
тебе  экскурсию  в  молодость,  проведу  по  залам  музея  получше   иного
экскурсовода. Где понравится - останешься, будешь  жить.  Только  скажешь:
"Остановись, мгновенье..." - и  дальше  по  оригиналу.  А  если  нигде  не
понравится, произнесешь: "Черт, черт, верни меня  назад!"  -  и  мгновенно
окажешься здесь, на даче, в кресле твоем дурацком.
   - А Настасья?
   - Что Настасья?
   - Если я вернусь, как об®ясню ей мое отсутствие?
   - Ишь ты, о близких озаботился... Хотя  душа-то  пока  при  тебе...  Не
бойся, ничего Настасья не заметит. Я спрессую время. Захочешь вернуться  -
вернешься; в этот же момент. Сколько на твоих электронных?
   - Шестнадцать тридцать три, пятница, седьмой месяц.
   - Вот и вернешься в шестнадцать тридцать три, в пятницу. А что,  уже  о
возвращении думаешь?
   - Нет-нет, что ты, - испугался Алексей Иванович,  -  это  я  на  всякий
случай... - Да, - вспомнил он читанное в отечественной фантастике, - а как
же с эффектом "собственного дедушки"? Путешествия  в  прошлое  невозможны,
можно встретить родного дедушку, убить его, и окажется, что ты никогда  не
рождался. Или самого себя встретишь...
   - Ты собрался убить дедушку? - заинтересовался черт.
   - Теоретический интерес, - кратко об®яснил Алексей Иванович.
   -  А-а,  теоретический...  Я,  старик,  не  машина  времени,  а  ты  не
писатель-фантаст. Ты  не  встретишь  себя,  ты  будешь  _собой_.  Ну  что,
поехали?
   - Поехали, - решительно утвердил Алексей Иванович.
   Черт тяжело  вздохнул,  поднял  очи  горе,  между  рожками,  как  между
электродами, проскочила синяя  молния,  запахло  серой.  Алексей  Иванович
почувствовал, как  защемило  сердце,  перехватило  дыхание,  и  провалился
куда-то, не исключено - в преисподнюю.


   И было: серый, будто  парусиновый,  пол  под  ногами,  руки  в  тяжелых
боксерских перчатках лежат на канатах, обшитый коричневой кожей  столб,  к
которому  эти  канаты  прицеплены   никелированными   крюками,   усиленный
репродуктором голос судьи-информатора:
   - В синем углу ринга...
   И  откуда-то  сверху,  издалека,  перекрывая  судью,  -   многоголосое,
истошное:
   - Ле-ха! Ле-ха! Ле-ха!..
   Алексей легко пританцовывал в углу на  гуттаперчевых  ногах,  улыбался,
слушал судью, слушал скандеж болельщиков, слушал  тренера.  Тренер  частил
скороговоркой:
   -  Держи  его  левой  на  дистанции,  не  пускай  в  ближний  бой.   Он
короткорукий, а дыхалка у него лучше, он тебя перестучит. Держи его левой,
левой и паси - жди подбородка: он обязательно откроется...
   Гонг.
   Тренер впихнул ему в рот зубник,  Алексей  развернулся  и,  по-прежнему
пританцовывая, пошел в центр ринга. А навстречу ему, набычившись, ссутулив
плечи, шел маленький, но тяжелый, почти квадратный Вадька  Талызин,  кумир
со слабым подбородком,  шел,  как  на  таран,  смотрел  на  Алексея  из-за
сдвинутых перед лицом перчаток, и пистолетный взгляд  этот  -  в  упор!  -
ничего хорошего не сулил.
   Судья на ринге, пригнувшись, рубанул  ладонью  между  соперниками,  как
ленточку перерезал, рявкнул:
   - Бокс!


   "Это же я", -  с  ужасом  и  восторгом  подумал  _сегодняшний_  Алексей
Иванович, внезапно вырываясь из  освещенного  квадрата  ринга,  словно  бы
высоко воспаряя над  ним,  а  может,  то  была  бессмертная  душа  Алексея
Ивановича, волею черта-искусителя  способная  перемещаться  во  времени  и
пространстве.
   А ринг внизу вдруг погас, и в кромешной тьме Алексей  Иванович  услышал
блудливый шепоток хвостатого приятеля:
   - Как картиночка? Достойна пера?.. Мчимся дальше, старик, время у  меня
хоть и спрессованное, да казенное...
   И сразу случился летний день, и плюс тридцать по шкале  Цельсия,  и  не
сочно-зеленая,  а  какая-то  желтоватая,   будто   выгоревшая   трава,   и
грязно-белая  церковь  Вознесения   в   селе   Коломенском,   похожая   на
многоступенчатую ракету на старте, которую рисовал  гениальной  старческой
рукой калужский мечтатель и прожектер Константин Циолковский.
   - Правда, похоже на ракету? - спросила Оля. Она сидела на траве, поджав
ноги в аккуратных белых тапочках и белых  носочках  с  голубой  каемочкой,
обхватив их руками - ноги, естественно, а не носки, - и положив на  колени
острый подбородок. Внизу, под обрывом, текла  узкая  и  грязноватая  здесь
Москва-река, на противоположном пологом берегу ее широко, как в  известной
песне, раскинулись поля, а еще подальше теснились  низкие  домишки  не  то
деревеньки, не то дачного поселка.
   - Похоже, - согласился Алексей.
   Он на траве не сидел,  боясь  испачкать  белые,  бритвенно  отглаженные
брюки, которые одолжил ему на день сокурсник и  сокоечник  Сашка  Тарасов,
поэт-романтик, безнадежно в Олю влюбленный. Алексею  она  тоже  нравилась,
хотя и не очень, но зато все знали, что ей  _очень_  нравится  Алексей,  и
благородный Тарасов  сидел  сейчас  б