Александр Абрамов, Сергей Абрамов. Гамма времени

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Тень императора". М., "Детская литература", 1967.
   OCъ & spellcheck by HarryFan, 4 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------

                                      - Что такое гамма, маэстро?
                                      - Это лесенка, по которой взбирается
                                   звук-хамелеон, на каждой  ступени меняя
                                   свою окраску.
                                      - Разве только звук?


        ДО

   Мы возвращались с вечернего заседания Совета Безопасности вместе с моим
московским коллегой Ордынским, которого, должно быть, из-за  его  фамилии,
как и меня, все в пресс-центре ООН считали поляком: Ордынский  -  Глинский
не столь уж большая разница для  американского  уха.  По  дороге  домой  я
предложил ему провести где-нибудь оставшиеся  до  ночи  часы,  но  он  был
занят, и мне пришлось удовлетвориться ужином в  одиночестве.  Я  остановил
такси у третьесортного бара "Олимпия" и  вышел.  До  моей  гостиницы  было
всего несколько кварталов, и в любом случае отсюда я мог добраться пешком.
   В баре меня уже знали, и обычно неторопливый бармен Энтони, ни о чем не
спрашивая, молниеносно подал мне пиво и горячие сосиски с какой-то  острой
приправой. Вокруг было пусто или почти пусто, только в углу  за  портьерой
ужинали две незнакомые девушки да у самой стойки  лениво  потягивал  виски
сухощавый старик в коротком дождевике. Он  мельком  взглянул  на  меня,  о
чем-то спросил у Энтони и снова оглянулся с нескрываемым  любопытством.  А
когда я покончил с сосисками, он, не спрашивая разрешения, подсел к  моему
столику. Я поморщился.
   - Непринужденно и откровенно, - засмеялся он.  -  Не  любите  случайных
знакомств?
   - Честно говоря, не очень.
   Он и тут не ушел, а перенес ко мне свое виски.
   - Довольно странно для журналиста, -  сказал  он.  -  Любое  знакомство
может оказаться источником информации.
   - Предпочитаю для информации другие источники.
   - Знаю от Энтони. Толчетесь в  кулуарах  ООН  и  воображаете,  что  это
журналистика?
   Я молча пожал плечами: не  спорить  же  с  чудаком,  а  может  быть,  с
чужаком.
   - Ведь вы поляк, - заговорил он по-польски, с той  элегантно  небрежной
манерой, присущей лишь варшавянину. - К сожалению, не могу  оценить  ваших
корреспонденции: не знаю нынешних польских газет.  "Глос  поранны"  помню.
"Курьер цодзенны" тоже. А  с  сорок  четвертого  вообще  ничего  не  читаю
по-польски.
   - В сорок четвертом мне было четыре года, - сказал я.
   - А мне сорок. Чтобы не было недоразумений, определюсь  политически.  -
Он поклонился сухо, по-военному. - Бывший майор  Армии  крайовой  Лещицкий
Казимир-Анджей.  Здесь  любят  два  имени,  а  тогда  в  Польше  мне  было
достаточно  и  прозвища.  Какого?  Неважно.  Важно  было  только  долбить:
вольность, рувность и неподгледлость. И мы долбили, пока  не  послали  все
это к чертям собачьим. И я послал, когда меня в сорок четвертом  англичане
вывезли в Лондон и тут же... продали в Штаты.
   Я не понял.
   - Как - продали?
   - Ну, скажем мягче: переуступили. Подбросили кое-что мне и моему  шефу,
доктору Холдингу, погрузили в подводную лодку  и  перевезли  через  океан.
Теперь могу представиться  уже  как  бывший  сотрудник  Эйнштейна,  бывший
профессор Принстонского университета и  бывший  автор  отвергнутой  наукой
теории дискретного времени. Печальный итог множества множеств.
   - А сейчас? - спросил я осторожно. - Что же вы делаете сейчас?
   - Пью.
   Он пригладил свои седые, подстриженные ежиком волосы над высоким лбом и
носом с горбинкой. Не то Шерлок Холмс, постаревший лет на двадцать, не  то
Дон-Кихот, сбривший усы и бородку.
   - Не думайте: не опустился и не спился. Просто реакция на  десятилетнюю
изоляцию. Нигде не бывал, никого не видал, ничего не читал. Только работал
до тридцать седьмого пота над одной  рискованной  научной  проблемой.  Вот
так.
   - Неудача? - посочувствовал я.
   - Бывают удачи обиднее неудач.  От  обиды  и  рассеиваюсь.  Тянет,  как
Горького, на дно большого города. А на дне - к соотечественникам.
   - Не так уж их здесь много, - сказал я.
   Он скривился, даже щека дернулась.
   - А что вы видите из коридоров ООН? Или из окна  гостиницы?  Сядьте  на
автобус и поезжайте куда глаза глядят. А потом  сверните  на  какую-нибудь
вонючую улицу. Поищите не драг-соду, а кавиарню с  домашним  тестом.  Кого
только не встретите - от бывших андерсовцев до вчерашних бандеровцев.
   Я опять поморщился: разговор принимал не интересующее меня направление.
Но Лещицкий этого не заметил, на него или действовал алкоголь, или  просто
желание выговориться перед благоприобретенным слушателем.
   - Они многое умеют, - продолжал он, - плакать о  прошлом  и  проклинать
настоящее, метать банк до утра и  стрелять  не  хуже  итальянцев  из  Коза
ностра. Одного только не знают: как нажить капитал или вернуться к пенатам
за Вислу. Их не волнует встреча Гомулки с Яношем  Кадаром,  но  о  письмах
моего однофамильца Лещицкого проговорят всю ночь или убьют вас  только  за
то, что вы знаете, где эти письма спрятаны.
   - Что за письма? - поинтересовался я.
   - Не знаю. Лещицкий был агентом каких-то  подпольных  боссов.  Говорят,
что  его  письма  могут  отправить  одних  на  родину,  а  других   -   на
электрический стул. Кажется, в городе нет ни одного поляка, который бы  не
мечтал найти эти письма.
   - Один есть, - засмеялся я.
   - Вас как зовут? - вдруг спросил он.
   - Вацлав.
   - Значит, Вацек. Мне можно, я тебе в отцы гожусь. Так  вот,  Вацек,  ты
телок, поросенок, кутенок, чиж. Ты даже не жил, ты прорастал. Ты не  тонул
в варшавских катакомбах и не отсиживался в лесах и болотах после войны. Ты
сосал молочко и топал в школу. Потом в университет.  Потом  кто-то  научил
тебя писать заметки в газету, а кто-то устроил заманчивую  командировку  в
Америку.
   - Не так уж мало, - заметил я.
   - Ничтожно мало. Ты даже в этом страшном городе  рассчитываешь,  как  в
коконе, прожить. Думаешь, что ничего с  тобой  не  случится,  если  будешь
возвращаться домой до двенадцати и не заводить  случайных  знакомств.  Дай
руку.
   Он согнул мою руку и пощупал бицепсы.
   - Кое-что есть. Спортом занимался?
   - Занимался.
   - Чем именно?
   - Боксом немножко. Потом бросил.
   - Почему?
   - Бесперспективно, - сказал я равнодушно. - Чемпионом не станешь,  а  в
жизни не понадобится.
   - Как знать? А вдруг понадобится?..
   - А вы не беспокойтесь о моем будущем, - оборвал я его и тут же пожалел
о своей резкости. Глупо откровенничать с посторонним человеком, еще глупее
раздражаться.
   Впрочем, он, казалось, совсем не обиделся.
   - Почему? - спросил он. - Почему бы мне и не побеспокоиться?
   - Хотя бы потому, что не всякое будущее меня устроит.
   - Ты выберешь сам. Я только подскажу.
   Это было уже совсем невежливо, но я не выдержал: рассмеялся.  Он  опять
не обиделся.
   - Как подскажу? А вот так... - Он  подбросил  на  ладони  что-то  вроде
портсигара со странным сиреневым отливом металла и какими-то  кнопками  на
боку.
   - Спасибо, - сказал я, - но я только что курил.
   - Это не портсигар, - назидательно поправил Лещицкий,  тут  же  спрятав
его в карман, словно боялся, что я захочу посмотреть поближе.  -  Если  уж
сравнивать его с чем-нибудь, то, пожалуй, с часами.
   - Я что-то не видел циферблата на этих часах, - с®язвил я.
   - Они не измеряют время, они его создают.
   Его  странная  торжественность   не   переубедила   меня.   Все   ясно:
гений-одиночка,   изобретатель    перпетуум-мобиле,    ученый-маньяк    из
фантастических романов Тейна. Встречался я и с такими у себя в  варшавской
редакции.  Но  Лещицкий  даже  не  обратил  внимания  на   мою   невольную
скептическую улыбку. Глядя куда-то сквозь  меня,  он  негромко  продолжал,
словно размышляя вслух:
   - А что мы знаем о времени?  Одни  считают  его  четвертым  измерением,
другие -  материальной  субстанцией.  Смешно!  Эйнштейновский  парадокс  и
звонок будильника по утрам несовместимы. И долго еще  будут  несовместимы,
пока время не откроет нам своих тайн:  произвольно  оно  или  упорядочено,
непрерывно или скачкообразно, конечно или бесконечно. И  есть  ли  у  него
начало или наше прошлое так же безгранично,  как  и  будущее?  И  есть  ли
кванты времени, как уже есть кванты света? Здесь мы и разошлись с  великим
Эйнштейном, здесь споткнулся даже  смелейший  из  смелых  -  Гордон:  "Это
слишком  безумно,  Лещицкий,  слишком  безумно  для   того,   чтобы   быть
правильным".
   - А не кажется ли вам, пан Казимир... - попробовал  было  я  остановить
этот малопонятный мне монолог.
   Но Лещицкий тут же  перебил  меня,  вздрогнув,  как  внезапно  и  грубо
разбуженный:
   - Прости, Вацек. Я забыл о тебе. Ты изучал когда-нибудь математику?
   Я пролепетал что-то о логарифмах.
   - Я так и думал. Ну что ж,  попробую  об®яснить  в  этих  пределах.  Мы
слишком упрощенно представляем себе  физическую  сущность  пространства  -
времени. Оно более многообразно, чем нам кажется.  Если  цепь  событий  во
времени не только в мире, но и  в  жизни  каждого  индивидуума  изобразить
некоей условной линией в четырехмерном пространстве, то в каждой ее  точке
будут ветвиться и события, и время, изменяясь и варьируясь  по  бесконечно
разнообразным путям, и в каждой точке этих ветвей будут ветвиться иначе, и
так далее без конца. Это как дерево,  Вацек:  кто  знает,  в  какую  ветку
придет капля сока, подымающаяся из земли?
   - Значит, жертва может уйти от убийцы, а полководец от поражения,  если
вовремя свернуть по другой ветке времени? Вы шутите, пан Лещицкий.
   Я все еще не мог подобрать нужный тон для этого разговора. Но  Лещицкий
не шутил.
   - Бесспорно, - подтвердил он. - Надо только найти точку поворота.
   - А кто ж это может?
   - Немножко я. Интересуешься, почему я?
   - Нет. Почему немножко?
   - Перестройка времени даже  в  масштабе  года  сложный  процесс.  Нужны
большие мощности. Миллиарды киловатт. А я работал  как  алхимик,  как  тот
ученый псих-одиночка, о котором ты, вероятно, подумал. Вот и  создал  пока
только  селектор.  Название,  конечно,  приблизительное.  Но   у   прибора
избирательная направленность: он выбирает вектор, тот поворот времени, где
уже другая система отсчета.  Мощность  его  не  более  часа,  иногда  даже
меньше,  в  зависимости  от   напряженности   твоего   времени.   На   эту
напряженность рассчитана и  настройка:  селектор  может  выбрать  из  всех
вариантов твоего ближайшего будущего самые напряженные четверть часа.  Или
полчаса, даже час...
   - А дальше?
   - Ты возвращаешься к исходной точке. На  большее  мощность  прибора  не
рассчитана. Конечно, при наличии средств и возможностей, какими  обладает,
скажем, ядерная физика, я мог бы перестроить время в масштабе столетий. Но
кто даст мне эти  средства?  Пентагон,  пожалуй,  даст.  Гитлер  отдал  бы
половину Европы за эту возможность в  сорок  третьем  году.  А  когда  это
поймут Рокфеллеры, я стану богом. Но тут  я  честно  говорю:  "Нет!"  -  и
закрываю лавочку.  Человечество  еще  не  выросло,  чтобы  получать  такие
подарки.
   - Есть же социалистические страны, - сказал я.
   - Зачем же им перестраивать будущее? Они сами  строят  его,  исходя  из
разумных предпосылок настоящего.
   - Ну, а интересы науки? - Я старался как-то утешить его.
   - Нынче они сродни  интересам  коммерции.  Представь  себе  рекламочку:
"Параллельное время! Все варианты  будущего!  Возвращение  гарантировано".
Нет уж, моделируйте сами. Не для этого я десять  лет  просидел  в  научном
подполье.
   Я молчал. Энтони  за  стойкой  листал  журнал.  Девушки,  ужинавшие  за
портьерой, давно ушли. Какой-то пьяница, заглянувший с улицы,  заиграл  на
губной гармошке - не песенку, не мелодию даже, просто гамму.  Он  повторял
ее опять и опять, пока Энтони не закричал, что здесь не "Карнеги-холл",  а
драг-сода. Гамма умолкла.
   - Как-то великий  Стоковский  сравнил  гамму  с  лесенкой,  по  которой
взбирается  звук-хамелеон,  -  сказал  Лещицкий.   -   Пожалуй,   я   могу
смоделировать ближайшие полчаса по шкале гаммы. Идет?
   - Лучше не надо, - попросил я. - Да и что может случиться  в  ближайшие
полчаса?
   Он не ответил. Мы вышли молча: я - с тайным  намерением  отделаться  от
него поскорее, он - с непонятной суровостью, сомкнувшей его тонкие,  почти
бесцветные  губы.  Мистификатор  или  маньяк?  Скорее   последнее.   Тихое
помешательство, вероятно.
   Дождь настиг нас минут через десять, причем с такой свирепостью, что мы
едва успели добежать до навеса  над  каменной  лестницей,  спускавшейся  в
полуподвальную овощную лавку.
   Лещицкий почему-то держал  в  руке  свой  псевдопортсигар  в  сиреневой
оболочке, потом, словно спохватившись, снова убрал  его.  Мне  показалось,
что в нем что-то щелкнуло, а в пучке света от уличного фонаря косые  струи
дождя вдруг странно удвоились.



        РЕ

   Я взглянул на ручные часы - без пяти десять - и тотчас же  по  привычке
приложил их к уху: идут.
   - И дождь идет, - глухо проговорил Лещицкий, - а такси нет.
   - Что-то есть, - сказал я, вглядываясь в дождливую мглу.
   Два снопа света пронзили ее из-за угла.  Фары  принадлежали  автомобилю
ярко-желтого цвета.
   - Эй! - крикнул я, высовываясь из-под навеса. - Сюда!
   - Это не такси, - сказал Лещицкий.
   Но автомобиль притормозил и медленно двинулся  вдоль  тротуара.  Он  не
остановился, только чуть опустилось дверное  стекло,  и  в  образовавшейся
щели на свету блеснуло черное вороненое дуло.
   - Ложись! - шепнул Лещицкий и рванул меня вниз.
   Но поздно. Две автоматные очереди оказались быстрее. Меня что-то сильно
ударило в  грудь  и  в  плечо,  опрокинув  на  камень.  Лещицкий,  странно
перегнувшись,  медленно  оседал,   словно   сопротивлялись   несгибавшиеся
суставы. Последнее, что я увидел, было красное пенящееся пятно у  него  на
лице вместо рта.
   Надо мной застучали по камню чьи-то подкованные железом каблуки.
   - Один еще жив, - сказал кто-то.
   - Все равно сдохнет.
   Я услышал звонкий плевок о камень.
   - А ведь это не те.
   - Ты думаешь?
   - Вижу.
   Сапог пнул  меня  ногой  в  голову.  Боли  я  не  почувствовал,  только
оборвалось что-то в мозгу.
   И снова чей-то голос:
   - Опять штучки Эльжбеты.
   - Темнит девчонка.
   - Давно темнит.
   - С нее бы и начать.
   - Поди скажи это Копецкому.
   Больше я ничего не слышал. Все погасло - и голоса, и свет.



        МИ

   Я открыл глаза и взглянул на часы:  без  пяти  десять.  Мы  по-прежнему
стояли на лестнице под навесом.
   - А дождь идет, - сказал Лещицкий, - и такси нет.
   - Перейдем на угол, - предложил я, - там тоже навес.
   - Зачем?
   - Скорее такси найдем. Там же поворот.
   - Иди. Я здесь останусь, - отказался Лещицкий.
   Я перебежал на противоположный угол улицы. Волосы и плащ сразу намокли.
К тому же навес здесь был короче, и сухая полоска  асфальта  под  ним  еще
меньше: косые струи дождя били уже по ногам. Я  прижался  спиной  к  двери
какого-то магазина или квартиры и вдруг почувствовал,  что  она  подается.
Еще нажим - и я очутился за дверью в полной темноте. Протянул руку, -  она
уперлась во что-то теплое и мягкое. Я вскрикнул.
   - Тише! И осторожнее: вы мне чуть щеку не проткнули, - произнес  кто-то
шепотом, и невидимая рука подтолкнула меня вперед.  -  Дверь  перед  вами.
Увидите свет, коридор. В конце комната. Он пока один. Как войдете...
   - Зачем? - перебил я.
   - Не бойтесь:  он  слепой,  хотя  стреляет  метко,  учтите.  -  Шепоток
принадлежал женщине, лицо которой  находилось  где-то,  рядом  с  моим.  -
Сыграйте с ним в шахматы, он это любит. И подождите меня: я скоро вернусь.
   Дверь на улице приоткрылась и снова захлопнулась, два раза  щелкнув.  Я
потянул ее, она не поддалась, а щеколды я не нащупал. У меня с  собой  был
карманный фонарик - я пользовался им  в  темных  коридорах  гостиницы:  ее
владелица экономила на электролампочках. Фонарик осветил темный  тамбур  и
две двери - на улицу и внутрь помещения. Уличную, видимо, заперли на ключ,
другая же распахнулась легко;  я  увидел  коридор  и  свет  в  конце  его,
падавший из открытой комнаты.
   Стараясь не шуметь, я дошел до нее и остановился  у  входа.  Человек  в
черной бархатной курточке, с длинными  волосами,  небрежно  разбросанными,
как  у  битлсов,  тщательно  вырезывал  в  раскрытой  книге  прямоугольное
углубление. Его можно было принять за юношу, если б  не  тронутая  сединой
шевелюра и лучики морщинок у глаз. Сидел он  против  мощной  электролампы,
должно быть, в пятьсот или в тысячу ватт, и сидел так близко к ней, как не
мог бы сидеть ни один человек с нормальным зрением. Но он был слеп.
   - Я открыл идеальный тайник,  Эльжбета,  -  сказал  он  по-польски,  не
отрываясь от работы. - Все письма укладываются. Сейчас увидишь.
   Он взял пачку писем в продолговатых конвертах и вложил в  искусственное
углубление в книге. Потом смазал клеем соседние, не вырезанные страницы  и
закрыл письма.
   - Теперь встряхиваем. - Он тряхнул  книгой,  держа  ее  за  переплетные
крышки. - Ничто не выпадает, смотри. Никакой Пуаро не найдет.
   Я молчал и не двигался, не зная, что делать.
   -  Почему  молчишь?  Эльжбета?  -  насторожился  он   и   крикнул   уже
по-английски: - Кто здесь? Стоять на месте!
   Он швырнул книжку  на  стол  и  схватил,  видимо,  давно  лежавший  там
пистолет, удлиненный глушителем. По тому, как он держал его  и  как  точно
направил в мою сторону, видно-было, что слепота нисколько не мешает ему  в
умении обращаться с оружием.
   - Малейшее движение - и я  стреляю.  Кто  вы?  -  спрашивая,  он  стоял
вполоборота ко мне; не смотрел, а слушал, как все слепые.
   Не отвечая, я тихо переставил ногу назад.  Тотчас  же  щелкнул,  именно
щелкнул, а не прогремел выстрел. Пуля  врезалась  в  штукатурку  где-то  у
моего уха.
   - С ума сошел, - сказал я по-польски. - За что?
   - Поляк? Я так и думал, - ничуть не удивился он и не опустил пистолета.
- Подойдите к столу и сядьте напротив. И не пытайтесь  достать  оружие:  я
услышу. Ну?!
   Проклиная себя за эту идиотскую авантюру, я  подошел  к  столу  и  сел,
развязно вытянув ноги. Дуло пистолета следовало за мной по той же  орбите.
Теперь оно смотрело мне в грудь; я бы мог схватить его, если  бы  не  имел
дело с сумасшедшим - так я мысленно окрестил своего визави.
   - От Копецкого? - спросил он резко.
   - Не знаю такого, - сказал я.
   - Тогда откуда?
   - Из Польши.
   - Давно?
   - С декабря прошлого года.
   Он свистнул.
   - Не врете?
   - Я бы мог показать вам документ,  только  ведь  вы...  -  Я  деликатно
замялся.
   - Значит, коммунист? - перебил он.
   - Значит, - рассердился я.
   Меня уже начинал раздражать этот допрос.
   - Почему вы здесь?
   Я рассказал.
   - Почему-то я вам верю, - задумался он. - Но... вы видели тайник...
   Я мельком взглянул на книжку с барельефом Мицкевича на обложке.
   - И письма, - с угрозой прибавил он.
   - Плевал я на ваши письма! - совсем уже разозлился я.
   - Тогда подождем, когда за ними придут. Они обязательно придут. Должны.
   - Кто это "они"? - спросил я.
   - Тсс... - прошептал он и прислушался, как-то странно  вытянув  голову,
совсем как Человек-Ухо из сказки Гримм.
   Я ничего не слышал: тишина, смешанная с шумом дождя за окном,  окружала
меня.
   - Кто-нибудь вошел? - спросил я.
   - Тсс... - опять остановил он меня. - Они еще не вошли. Они без машины.
Сейчас открывают дверь своим ключом. Прошли тамбур. Идут.
   Все это он проговорил, почти беззвучно шевеля губами. Я услышал  только
слабый стук подкованных каблуков по коридору.
   - Вы останетесь здесь, а я пройду за портьеру