.  Ни  в  коем  случае  не
говорите им, где я. И не бойтесь: они не начнут со  стрельбы  -  им  нужны
письма. Скажите, что они в шкатулке на диване. Хорошо?
   Я кивнул.  Он  легко  и  свободно,  как  зрячий,  прошел  за  портьеру,
наполовину перегораживавшую комнату в ее дальнем углу. Я остался сидеть  в
той же позе, ожидая самого худшего.
   Вошли двое в мокрых дождевиках с автоматами. Смятая  фетровая  шляпа  у
одного была надвинута глубоко на глаза, другой был черен,  небрит,  мокрые
вихры его закручивались колечками. Он отряхивался, как  вылезший  из  воды
пес.
   - Где Жига? - спросили оба одновременно.
   Я понял теперь, почему слепой не удивился тому, что я поляк.  Эти  тоже
были поляками.
   - Я жду его, - сказал я первое, что пришло в голову.
   Небритый оглянулся, скользнул глазами по комнате и вдруг  дал  короткую
очередь из автомата по складкам портьеры. Я ожидал вскрика, стона, падения
тела, но ничего не последовало.
   Тогда оба повернулись ко мне. "Конец", - подумал я и еле выговорил:
   - Вы за письмами? Они в шкатулке.
   - Где?
   Я показал на небольшой ящичек на диване.
   - Подойди и открой, - приказал небритый.
   Я подошел и дрожащими руками, уже не владея ими,  открыл  шкатулку.  На
дне ее белела стопочка продолговатых конвертов.  Небритый  оттолкнул  меня
автоматом и заглянул внутрь.
   - Здесь, - сказал он и ухмыльнулся.
   Больше он ничего не успел. Что-то несколько раз знакомо щелкнуло  из-за
портьеры, и почти одновременно грохнулись  на  пол  и  молчун  в  фетровой
шляпе, и мой небритый собеседник. Я не помню,  что  стукнуло  раньше,  его
затылок или выпавший из рук автомат.
   - Вот и все, - усмехнулся слепой, выходя из-за портьеры.
   Он тронул ногой одного, потом другого и  отдернул  ее,  как  купальщик,
попробовавший, холодна ли вода.
   - А вы хорошо  поработали  и  заслуживаете  награды,  -  продолжал  он,
протягивая мне что-то похожее на большую медную монету.  -  Возьмите.  Эта
медалька при случае может вам  пригодиться.  Жил  для  отчизны,  умер  для
славы, - засмеялся он и умолк, опять к чему-то прислушиваясь.
   И опять я ничего не услышал.
   - Приехали, - сказал он. - Это за  мной.  Вы  мне  не  помогайте  и  не
провожайте: я хожу здесь, как в темноте кошка. Выходите минуты  через  две
после меня. Дверь я оставлю  открытой.  И  не  задерживайтесь.  Встреча  с
полицией в таких случаях далеко не радость. Тем более, что вы иностранец и
коммунист.
   Он взял со стола книгу с вклеенными в  нее  письмами  и,  не  одеваясь,
вышел из комнаты, нигде не замедлив шага. Ничто не скрипнуло в коридоре  -
ни пол, ни дверь. Он действительно ходил бесшумно, как кошка.
   Я подождал две минуты, рассматривая полученную медаль.  Матовый  кружок
из бронзы с барельефом головы в лавровом венке, похожей на головы  римских
императоров. На оборотной стороне  девушка  в  тунике  водружала  урну  на
украшенный постамент. Вокруг царственной головы вилась надпись  латинскими
буквами:
   IOZEF XIAZE PONIATOWSKI
   Вокруг девушки в тунике той же  вязью  завивались  уже  слышанные  мною
слова:
   ZYL DLA OYCZYZNY. UMAъL DLA SLAWY
   Понятовский?  Что  я  знал  о  нем?  Наполеоновский  маршал,  племянник
последнего короля, незаурядный военачальник и политический неудачник,  так
и не получивший от Наполеона заветной польской  короны.  Бонапарт  обманул
его,  не  восстановил  Польши,  и  даже  в  наспех  созданном  им  Великом
герцогстве Варшавском Понятовский  получил  только  военное  министерство.
Погиб он доблестно в одной из наполеоновских  битв,  забытый  императором,
трон под которым уже шатался. Не  Бонапарт,  а  польские  патриоты  выбили
тогда эту медаль: "Жил для отчизны, умер для славы". Кому-то  из  нынешних
американских поляков, должно быть, очень нравился этот лозунг. Мне -  нет.
Неточный, без адреса. Почему только для славы? Для какой  славы?  У  кого?
Для славы умирали и недостойные, даже Герострат.  Я  внутренне  усмехнулся
пафосу Жиги, с каким он вручил мне эту медаль: интересно,  когда  и  зачем
она могла мне понадобиться?
   Я сунул ее в карман и, не оглядываясь на мертвых налетчиков,  вышел  из
комнаты. Дверь на улицу, как и было  условлено,  поскрипывала  на  петлях,
открытая настежь. Меня встретили безлюдная улица, плеск дождя на асфальте,
желтый свет фонарей в алмазной дождевой сетке. Я перебежал  под  дождем  к
тому же навесу напротив, где стоял Лещицкий. Он и  теперь  стоял  там  же,
всматриваясь в танец дождевых струй в пучке света. И мне опять показалось,
что   они   раздвоились,   как   в   глазах   у   человека,    страдающего
головокружениями.



        ФА

   Я тут же посмотрел на часы: без пяти десять. Чушь какая-то! Ведь у Жиги
я пробыл верных полчаса. Может, часы забарахлили? Я снова  приложил  их  к
уху: нет, шли.
   - И дождь идет, - так же, не глядя на меня, проговорил  Лещицкий,  -  а
такси нет.
   - Вон оно, пошли, - сказал я и шагнул навстречу вынырнувшему из темноты
такси.
   - Поезжайте без меня, -  решительно  отказался  Лещицкий,  -  не  люблю
желтых машин.
   Убеждать его я не стал, сел рядом с  шофером,  назвал  адрес.  Вольному
воля, пусть остается, если хочется мокнуть. Потом я пожалел, что не  узнал
его адреса: занятный все-таки человек. Но я тут же забыл об этом: в кабине
было светло и жарко, быстрая езда убаюкивала, мысли путались. Я постарался
вспомнить, что произошло со мной до встречи с  Жигой,  и  не  мог.  Кто-то
стрелял или где-то стреляли. Может быть, об этом рассказывал Лещицкий, а я
забыл? Кажется, он действительно  о  чем-то  рассказывал.  О  чем?  Что-то
случилось с  памятью,  какой-то  провал,  вакуум,  муть.  Я  помню  только
происшедшее четверть часа назад. Двух человек убил Жига из-за портьеры.  У
меня на глазах. А я как ни в чем не бывало - даже  сердце  не  дрогнуло  -
перешагнул и ушел. Странно только то, что часы  как  показывали  без  пяти
десять, так и остановились. Да не остановились же,  шли!  Я  посмотрел  на
циферблат: десять. Неужели только пять минут прошло?
   Я обратился к водителю:
   - Сколько на ваших?
   Спросил по рассеянности по-польски, но вместо естественного "что, что?"
услышал обрадованное: "Пся кошць! Земляк!" Усталое, потное лицо его  сияло
доброй улыбкой. Она обнажала розовые десны и выбитые зубы, только по краям
торчали  два  гнилых  корешка.  Однако  он  был  совсем  не   стар,   этот
широкоскулый крепыш в рубашке-расписухе: лет тридцать  семь  -  сорок,  не
больше.
   Мы уже под®езжали к моей гостинице, как он вдруг затормозил и  подрулил
к тротуару:
   - Надо же потрепаться, в кои-то веки земляка встретил. Тоже эмигрант?
   - Нет, - сказал я, - недавно приехал.
   - Откуда?
   - Из Польши.
   Он сразу остыл, улыбка погасла, и в ответ я услышал  уже  нечто  совсем
неопределенное:
   - Бывает, конечно.
   - А ты почему не на родине? - в свою очередь, спросил я.
   - Кому я там нужен без пользы?
   - Шоферы везде нужны.
   Он покрутил ладонями, широкими, как лопаты, и опять засиял:
   - Я и в армии шофером был.
   - В какой армии?
   - "В какой, в какой"! - повторил он с вызовом. - В нашей. Из России  до
Тегерана, туда-сюда, шатало-мотало, из-под  Монтекассино  сутки  на  брюхе
полз... "Червоны маки на Монтекассино..." - зло  пропел  он  и  сплюнул  в
окошко. - А теперь опять баранку кручу. Маюсь по малости.
   - Так подавай заявление, вернешься, - сказал я.
   Он не спрашивал меня о нынешней Польше - это я сразу заметил.  Либо  он
был вполне удовлетворен тем, что знал  о  ней,  либо  это  его  просто  не
интересовало.
   - Кому я там нужен без пользы? - повторил он. - Вот найду кое-что.  Так
и другая цена мне будет. Что здесь, что там. Только бы найти, а уж  кто-то
из наших прячет определенно.
   - Письма, что ли? - спросил я легкомысленно.
   Он весь подобрался, как кошка перед прыжком.
   - А что ты знаешь о письмах?
   - Одни прячут их, другие ищут. Смешно, - сказал я и прибавил: -  Кончай
треп, приехали. Давай к углу.
   - Закурить есть? - спросил он хрипло.
   Мы закурили.
   - Так земляки не прощаются, - заметил он укоризненно. - Есть  тут  одно
местечко. Недалеко. Слетаем?
   Я вспомнил насмешки Лещицкого  над  моей  осторожностью  и  безрассудно
кивнул:
   - Слетаем.
   Он газанул. Рванулись навстречу темные массивы домов без  реклам  -  на
окраине даже в  таких  городах  темновато.  Я  закрыл  глаза,  не  пытаясь
узнавать улиц. Не все ли равно, какое это "местечко", и не  все  ли  равно
где.
   В конце концов машина остановилась у бара с потухшей вывеской.  "Почему
потухла? Не знаю. Перегорело что-нибудь, - равнодушно отмахнулся водитель,
вылезая из машины. - Внутри света хватит", -  прибавил  он.  Внутри  света
действительно хватало, потому что сквозь мутное,  немытое  стекло  витрины
отчетливо  виднелась  высокая  стойка   с   бутылками,   электроплитой   и
никелированным баком. На оконном стекле  в  углу  было  написано  от  руки
черной краской: "Мариам Жубер. Кава, хербата, домове частка"  [кофе,  чай,
домашние пирожные]. Бар был закрыт; мой шофер долго стучал в стекло двери,
и его кто-то долго разглядывал  изнутри.  Потом  щелкнул  замок,  и  дверь
открылась.
   В  крохотном  пространстве  перед  стойкой  стояло   несколько   пустых
столиков, должно быть никем не занимавшихся с прошлой недели,  потому  что
их  черные  пластмассовые  доски  от  пыли  стали   серыми.   Единственный
посетитель бара почти лежал животом на стойке и  сосал  что-то  мутное  из
бокала, болтая с  буфетчицей.  Сначала  я  не  обратил  на  нее  внимания:
обыкновенная девушка из кафетерия,  с  модной  прической  и  подкрашенными
бровями и веками. Здесь их штампуют, наверно, на какой-нибудь фабрике.  Но
уже минуту спустя меня  заинтересовали  ее  глаза.  Необыкновенные  глаза.
Умные и насмешливые, они то вспыхивали,  то  погасали,  и  даже  цвет  их,
казалось, менялся по прихоти их владелицы. У  ее  собеседника  то  и  дело
кривился рот, и от этого дергался шрам на левой щеке. Я уже  пожалел,  что
поехал.
   - Поздно, Янек, - упрекнула девушка за стойкой, - мы уже не работаем.
   Но мой водитель по-хозяйски кивнул мне на пыльный столик, что-то шепнул
красивой буфетчице, перенес ко мне бокалы с виски и  сифон  с  содовой  и,
взяв под руку криворотого, ушел с ним за  стойку,  где  виднелся  спуск  в
освещенный подвал.
   - Тоже поляк? - спросила девушка, равнодушно оглядев мой старый плащ  и
мокрые волосы.
   Я засмеялся.
   - Сейчас вы спросите, давно ли я из Польши.
   - Зачем? Мне это безразлично.
   Она отвернулась. А ко мне уже подсели Янек со своим спутником:  Янек  -
рядом, криворотый - напротив.
   - Янек сказал, что тебе известно  что-то  о  письмах,  -  начал  он.  -
Выкладывай, что знаешь.
   - Я пишу только в "Трибуна люду", - сказал я.
   - Нашел чем пугать. Мы в сорок пятом из таких зразы делали.
   Я озлился.
   - Хотите, чтобы я позвал полицию?
   - Не шуми. Это тебе не Таймс-сквер.  Хоть  свиньей  визжи  -  никто  не
услышит.
   Я обернулся к Янеку:
   - Подонок ты, а не земляк.
   Криворотый мигнул, и ладони-лопаты Янека  крепко  прижали  мои  руки  к
столу. Я рванулся, но без успеха - ладони не сдвинулись.
   - Мы в  гестапо  не  были,  но  кое-что  умеем,  -  сказал  криворотый,
попыхивая сигаретой. - Не хочешь, значит, выкладывать? Так.
   И прижал мне к руке горящую сигарету повыше запястья. Я взвыл.
   - Зря вы его, - лениво сказала буфетчица, - ничего он не знает.
   Криворотый усмехнулся, отчего его рот еще  более  окривел.  Я  подумал,
что, если ему нахлобучить шляпу на  лоб,  это  будет  точь-в-точь  двойник
автоматчика, убитого Жигой.
   - Подбери губы, Эльжбета, пока не разбили, -  огрызнулся  он,  даже  не
взглянув в ее сторону. - Подержи его, Янек, а  я  кое-что  снизу  принесу.
Сразу язык развяжет.
   Он пошел к лестнице в подвал, знакомо стуча подкованными ботинками.  Но
не это заставило меня подскочить на стуле. Имя!  Неужели  и  на  этот  раз
совпадение?
   - Эльжбета! - закричал я. - Вы же знаете, что у меня нет никаких писем.
Ведь это я был у Жиги! Это мне он подарил медаль: "Жил для  отчизны,  умер
для славы!"
   Хватка Янека сразу ослабла. Эльжбета - неужели я все-таки не ошибся?  -
медленно вышла из-за стойки.
   - Отпусти его, Янек.
   Янек безропотно освободил мои руки.
   - Вы умеете управлять машиной?
   Я кивнул утвердительно, не понимая, зачем она это спрашивает.
   - Дай сюда ключи от машины, Янек.
   Он так же послушно протянул ей ключи на цепочке.
   - Задержи Войцеха в подвале и не выходите оба, пока не позову.
   Эльжбета говорила с непонятной властностью, принимая как нечто  должное
солдатскую послушность Янека. На меня она не  смотрела,  просто  вышла  на
улицу, открыла одним  ключом  дверцу  машины,  другим  зажигание  и  молча
указала мне на место водителя.
   - До моста жмите  на  полную,  -  предупредила  она.  -  Они  попробуют
догнать, но у вас минут десять  форы.  Проскочите  мост  раньше,  сверните
куда-нибудь, бросьте машину  и  добирайтесь  пешком  или  на  автобусе.  У
Войцеха желтый "плимут", как и у вас, но мотор  барахлит,  и  я  не  знаю,
хватит ли у него  горючего.  И  не  благодарите,  -  отстранилась  она,  -
некогда.
   Я молча кивнул, выжал сцепление, включил первую  скорость  и  на  самом
малом газу повел машину. Я очень боялся, что забыл что-нибудь -  давно  не
практиковался, - но "плимут" двигался легко и послушно. Выйдя  на  простор
поливаемой дождем улицы, я совсем осмелел, дал полный газ, нагнал  ревущую
впереди машину "скорой помощи"  и  пристроился  в  хвост.  Решение  пришло
сразу: если замечу позади желтый "плимут", обгоню "скорую помощь" и  пойду
впереди. Тогда они, по крайней мере, стрелять не решатся.
   Почему Янек заманил меня в этот бар? Чего они добивались? Откуда  такое
сходство между Войцехом и убитым автоматчиком? Почему Эльжбета,  полностью
равнодушная вначале, вдруг с такой решительностью пришла на помощь? Что ее
побудило: упоминание о Жиге, о медали, о лозунге? Но разумно ответить хотя
бы на один из этих вопросов я так и не мог.
   Да и некогда было. Желтый "плимут" все-таки мелькнул  позади.  Или  мне
это только показалось? Но мы уже под®езжали к мосту, и я, обогнав  "скорую
помощь", вылетел на этот почти иллюминованный мост, мерцающий огнями,  как
зажженная елка.  Мелькнули  постовые  в  дождевиках  с  капюшонами.  Дождь
выручал меня. Без него мне едва ли бы удалось проскочить  здесь  на  такой
скорости. Но я проскочил. Свернул в первый же приглянувшийся  мне  уличный
пролет, на углу потемнее опять свернул, сманеврировал так еще и  еще  раз,
избегая широких и людных улиц, и  затормозил:  перекресток  мне  показался
знакомым. Я открыл дверцу машины и побежал к  навесу  у  фонаря,  где  час
назад мы стояли вместе с Лещицким.



        СОЛЬ

   Я прижался к стене, где было посуше, и вздрогнул: Лещицкий  по-прежнему
стоял рядом, рассматривая раздвоившиеся  на  свету  капли.  Как  будто  он
только что возник из ночи, дождя и блеклого фонарного  света.  И  какое-то
смутное, невольное движение мысли потянуло меня взглянуть на часы.  Так  и
есть: без пяти десять. Что-то нелепое происходило со мной, события и  люди
входили и уходили, и само время, казалось,  раздваивалось,  как  дождь  на
свету. В одном ракурсе  я  кружился  в  вихре  загадок  и  неожиданностей,
влекомый случаем, удачей и страхом, в другом - буднично стоял под навесом,
ожидая такси. Бег времени начинался с унылой  фразы  Лещицкого:  "И  дождь
идет, а такси нет". И сейчас он начался с нее же, но остановить его  я  не
мог: я уже не владел собой. Время  владело  мной,  как  и  часами,  упорно
возвращая их и меня к одной и той же минуте. Только на сей раз я не увидел
такси. А что, если пойти пешком? "Не сахарный, не развалишься", - говорили
мне в детстве. И я  решительно  зашагал  под  проливным  дождем,  даже  не
простившись  с  Лещицким:  время,  владевшее  мной,  должно  быть,   опять
подсказало, что это неважно.
   Так я прошел полквартала и остановился: навстречу из темноты вышли двое
в плащах с оттопыренными карманами. "Начинается", - вздохнул я, вспомнив о
комиксах с неизменно повторяющимися персонажами. Один был в надвинутой  на
глаза мокрой фетровой шляпе - я сразу узнал и кривой рот, и шрам на  щеке;
другой стоял поодаль, почти неразличимый в темноте за дождем.
   -  Огонька  не  найдется?  -  спросил  Войцех,  не  узнавая  меня   или
притворяясь.
   Ну что ж, и я могу притвориться. Достал из кармана зажигалку  и  смятую
пачку сигарет. Пока он закуривал, чиркая зажигалкой, каждый раз освещавшей
мое лицо, голос из темноты спросил:
   - А вы не поляк, случайно?
   - Случайно поляк, а что? - спросил я в ответ, переходя на польский.
   - Не знаешь ли местечка поблизости, где земляки могут встретиться?
   - Отчего не знать, знаю, - помедлил я, все еще не понимая их  игры,  но
почему-то не боясь ни чуточки. - У Мариама Жубера. "Кава, хербата,  домове
частка".
   Послышался сдержанный смешок, и Войцех хлопнул меня по плечу.
   - Опаздываешь, пан связной. Давно уже ждем, - и подтолкнул меня к тому,
что было скрыто в дождливом сумраке и оказалось вблизи силуэтом  знакомого
желтого "плимута".
   Севший за руль спутник Войцеха знакомо улыбнулся мне розовыми деснами с
двумя обломанными корешками зубов. Янек! И тоже меня не узнал.
   Я решил идти на таран:
   - А мы не встречались раньше, ребята? Будки у вас знакомые.
   - Меченые,  легавым  на  радость,  -  согласился  Войцех.  -  Может,  и
встречались, разве упомнишь? - и перешел к делу: - Чего Копецкий хочет?
   Я проглотил слюну. Был только один шанс выскочить: угадать.
   - "Чего хочет, чего хочет"! - повторил я как можно небрежнее. - Письма,
конечно.
   - Мы тоже хотим, - ухмыльнулся за рулем Янек.
   - Значит, у Дзевочки письма, - задумчиво произнес Войцех.  -  Я  так  и
думал. Значит, Дзевочку в охапку и Копецкому на стол? А уж письма  он  сам
из него вытянет. Так?
   - Так, - не очень убежденно подтвердил я.
   - Входишь в долю? - вдруг спросил Войцех.
   Я замялся.
   - Он еще думает! Знаешь, сколько потянут письма? Миллион. Так зачем нам
Дзевочку куда-то везти? Мы сами их из него выжмем. А уж миллион кто-нибудь
да заплатит.
   - Многовато, - усомнился я.
   - Скобарь, - презрительно протянул Войцех. - Да тут все отцы  эмиграции
на одной помойке. Покойник такое о них выдал, что даже у нашего  брата  по
сравнению  с  ними  ангельские  крылышки  прорастают.  А  уж  Копецким  да
Крыхлякам и вообще хана - только опубликуй. Либо стул, либо решетка.
   Янек, почти всю дорогу молчавший, остановил машину. Мы вышли у  витрины
со знакомой надписью на оконном стекле. Только вместо "Мариам Жубер"  было
написано такой же черной краской: "Адам Дзевочко". А ниже следовало в  том
же порядке уже традиционное: "Кава, хербата, домове частка".
   Бар был не заперт, но уже закрыт. Столы  и  стулья  стояли  опрокинутые
друг на друга, а мокрые опилки сметал с пола молодой итальянец  с  черными
бачками.
   - Где Адам? - спросил Войцех.
   - Кто? - не понял итальянец.
   - Дзевочко, - рявкнул Войцех и сплюнул жвачку в лицо итальянцу.
   - Сумасшедший! - вскрикнул тот, вытирая щеку.
   Войцех выразительно хлопнул себя по карману  -  жест,  хорошо  знакомый
всем, кто имел дело с налетчиками и полицией, - и повторил:
   - Где Дзевочко? Без штучек, ну!
   - Бывший хозяин? - наконец догадался итальянец.
   - Почему бывший?
   - Бар продан.
   - Кому?
   - Мне.
   Мы  переглянулись,  поняв,  что  дичь   уже   ускользнула.   От   двери
послышалось:
   - Руки вверх!
   В проеме настежь открытой двери стояли полицейские с автоматами.  Мы  с
Янеком подняли руки, а Войцех вдруг пригнулся и всем корпусом с плеча, как
регбист, швырнул меня к двери на полицейских. Еще более сильный  встречный
удар послал меня в темноту.



        ЛЯ

   Я очнулся, стоя у стены под навесом. По-прежнему шумел проливной дождь,
и вс