я себе. - Если пойдешь, то полностью  обложишься.
Обложишься раз и навсегда".
   Но, конечно, я пошел. Столы были  все  заняты,  но  трое  ребят  -  Билли
Марчант, Тони ДеЛукка и Хью Бреннен - стояли, следя за  игрой.  Если  бы  мы
захотели, то могли бы занять один из углов.
   В сигаретном дыму Скип поднял голову от своих карт и  шлепнул  ладонью  о
мою ладонь.
   - Добро пожаловать в психушку. Пит.
   - Эй! - сказал Ронни, оглядываясь. - Поглядите-ка, кто тут!  Единственная
жопа в этой дыре, боле-мене понимающая в игре. Где был, Блевотинка?
   - В Льюстоне, - ответил я. - Трахал твою бабушку. Ронни  закудахтал,  его
прыщавые щеки покраснели. Скип глядел на меня очень серьезно, и, может быть,
в его глазах что-то было. Точно не скажу. Время проходит, Атлантида глубже и
глубже погружается в океан, и вот уже ловишь себя  на  романтизировании.  На
мифотворчестве. Может, я увидел, что он сдался, что он намерен сидеть  здесь
и играть в карты, а там будь что будет; и может,  он  давал  мне  разрешение
идти своей дорогой. Но мне было восемнадцать, и я был  похож  на  Ната  куда
больше, чем готов был признаться себе. И у меня никогда еще не  было  такого
друга, как Скип. Скип был бесстрашен; Скип матерился на каждом втором слове;
когда Скип ел во Дворце, девушки не могли оторвать от него глаз. Он был  для
них тем магнитом, каким Ронни бывал только в самых своих поллюционных  снах.
Однако что-то в Скипе не находило себе места, что-то  вроде  осколка  кости,
который после многих лет безобидных блужданий  может  проколоть  сердце  или
закупорить сосуд в мозгу. И он знал об этом. Даже тогда, когда школьные годы
еще липли к нему, точно послед, и он все еще  думал,  что  каким-то  образом
кончит учителем истории и тренером школьной  бейсбольной  команды,  он  знал
это. А я любил его. Его внешность, его улыбку, походку, манеру  говорить.  Я
любил его и не захотел его оставить.
   - Ну как? - сказал я Билли, Тони и Хью. - Хотите поучиться, ребятишки?
   - Пять центов очко! - сказал Хью, закулдыкав, как  индюк.  Да  он  и  был
индюком. - Пошли! Потасуем и сдадим!
   Очень скоро наша четверка уже сидела в углу, отчаянно дымила, а карты так
и порхали. Я помнил, как отчаянно зубрил под конец каникул; помнил, как мама
сказала, что мальчики, которые занимаются кое-как, теперь умирают. Я  помнил
все это, но оно отодвинулось далеко в прошлое, как  и  мы  с  Кэрол  в  моей
машине, когда "Плоттеры" пели "Время сумерек".
   Я поднял голову и увидел, что в дверях, опираясь на костыли, стоит  Стоук
Джонс и глядит на нас с обычным невозмутимым презрением. Его  черные  волосы
казались гуще, чем прежде, круче завивались над  ушами,  тяжелее  падали  на
ворот фуфайки. Он непрерывно сопел, с носа свисала капля,  глаза  слезились,
но в остальном он выглядел не хуже, чем до каникул.
   - Стоук! - сказал я. - Как дела?
   - Кто знает, - сказал он. - Возможно, лучше, чем у тебя.
   - Валяй сюда, Рви-Рви, приволоки табуреточку, - сказал Ронни. -  Мы  тебя
научим играть в эту игру.
   - У вас мне учиться нечему, - сказал Стоук и захромал прочь. Мы  услышали
удаляющийся перестук костылей, краткий пароксизм кашля.
   - Этот безногий  педик  меня  жутко  любит,  -  сказал  Ронни.  -  Просто
стесняется показать.
   - Я тебе кое-что покажу, если ты не кончишь сдавать эти хреновы карты,  -
сказал Скип.
   - Я осеня-осеня боюся, - сказал Ронни голосом Элмера Фадца.  Смешным  это
казалось только ему одному. Он прижался головой к  локтю  Марка  Сент-Пьера,
изображая испуг.
   Марк резко отдернул руку.
   - Отвянь, твою мать. Рубашка совсем новая,  Мейлфант,  и  гной  из  твоих
прыщей мне на ней не требуется.
   Прежде чем лицо Ронни озарила веселая улыбка и он  закудахтал,  я  уловил
стремительно  промелькнувшую  отчаянную   боль.   Но   она   оставила   меня
равнодушным. Проблемы Ронни могли быть подлинными, но симпатичнее они его не
делали. Для меня он был просто хвастливым трепачом, который  умел  играть  в
карты.
   - Ну же! -  сказал  я  Билли  Марчанту.  -  Сдавай!  Я  хочу  еще  успеть
позаниматься.
   Но, разумеется, в этот вечер никто из нас не занимался, Вместо того чтобы
пройти за дни каникул, лихорадка стала только еще сильнее.
   В начале одиннадцатого я пошел взять новую пачку сигарет и еще в коридоре
за шесть дверей до нашей комнаты понял, что Нат  вернулся.  "Любовь  пылает,
где моя Розмари гуляет" доносилось из комнаты, которую Ник  Праути  делил  с
Барри Маржо, но еще дальше Фил Оке пел "Рэг призывника-отказника".
   Почти внутри стенного шкафа Нат развешивал свою  одежду.  Не  только  он,
насколько я знал, был единственным в университете, кто спал в пижаме, он был
вдобавок единственным, кто пользовался  плечиками.  Сам  я  повесил  в  шкаф
только мою школьную куртку. Теперь я вытащил ее и начал обшаривать карманы в
поиске сигарет.
   - Привет, Нат, как дела? Подкрепился маминым соусом под завязку?
   - Я... - начал он, но тут увидел рисунок на спине куртки и расхохотался.
   - Что такое? - спросил я. - Это так уж смешно?
   - В некотором смысле, - сказал он и почти исчез в шкафу. - Вот посмотри!
   Он вынырнул, держа в руках старый бушлат, и повернул  его  так,  чтобы  я
увидел спину. На ней красовался воробьиный следок, гораздо более аккуратный,
чем мой. Нат использовал серебряную клейкую ленту. Теперь захохотали мы оба.
   - Два идиота - одна работа, - сказал я.
   - Ерунда! Великие умы сходятся.
   - И это означает то, что означает?
   - Ну.., во всяком случае, то, что я думаю. А что теперь на  уме  у  тебя,
Пит?
   - На каком еще уме? - спросил я.

Глава 30

   Энди Уайт и Эшли Райе в университет не вернулись - итого восемь вон.  Для
нас, остальных, явная перемена к худшему наступила на протяжении  трех  дней
перед первой зимней вьюгой. То есть явная для всех остальных.  Для  тех  же,
кто пылал в лихорадке, это выглядело всего лишь как шаг-другой к  северу  от
нормального положения вещей.
   До каникул карточные квартеты в гостиной в течение учебной  недели  имели
тенденцию распадаться и составляться заново, а  иногда  и  вовсе  прекращали
существование, пока игроки расходились на  занятия.  Теперь  они  оставались
почти статичными.  Перемены  случались  только,  если  кто-то,  пошатываясь,
отправлялся спать или менялся столом, чтобы оказаться подальше от  карточной
сноровки Ронни  и  его  неумолчного  злоехидного  трепа.  Такое  постоянство
объяснялось тем, что по большей части игроки третьего этажа вернулись не для
получения дальнейшего образования; Барри, Ник, Марк,  Харви  -  и  не  знаю,
сколько еще - практически махнули рукой на занятия и вернулись только, чтобы
продолжить борьбу за абсолютно бесполезные "турнирные очки".  Многие  ребята
на третьем  этаже  Чемберлена  теперь,  по  сути,  занимались  исключительно
"червями". Как ни грустно, Скип Кирк и я входили в их число. В понедельник я
посидел на двух лекциях, потом сказал "насрать" и на остальные не пошел.  Во
вторник я прогулял все, ночью  во  вторник  играл  в  "черви"  во  сне  (мне
запомнился отрывок сна: я уронил Стерву и увидел, что  у  нес  лицо  Кэрол),
потом всю среду играл наяву. Геология, социология, история..,  названия,  за
которыми ничего не стояло.
   Во  Вьетнаме  эскадрилья  В-52  разбомбила  скопление  вьетконговцев  под
Донг-Хо. Кроме того, она умудрилась разбомбить  роту  военно-морской  пехоты
США, убив двенадцать и ранив сорок человек - тру-ля-ля, вляпались. А прогноз
погоды на четверг - густой снег, переходящий к полудню в ледяной дождь. Мало
кто из нас обратил внимание на этот прогноз. И уж, во всяком случае, у  меня
не  было  никаких  причин  предвидеть,  что   обещанный   снегопад   изменит
направление моей жизни.
   В среду я лег спать за полночь и спал  тяжелым  сном.  Если  мне  снились
"черви" или Кэрол Гербер, я этого не помню. Когда я проснулся в восемь  утра
в четверг, снег валил так густо, что я с трудом  разглядел  светящиеся  окна
Франклин-Холла напротив. Я принял душ, потом побрел по коридору  посмотреть,
началась ли игра. Один столик был занят. Ленни Дориа,  Рэнди  Экколс,  Билли
Марчант и Скип. Вид у всех  был  бледный,  небритый  и  усталый,  будто  они
просидели тут всю ночь. А может, и просидели. Я прислонился к косяку,  следя
за игрой. Снаружи в снегу происходило что-то куда интереснее. Но  мы  внутри
узнали об этом только позже.

Глава 31

   Том Хакеби жил в Кинге, втором мужском общежитии нашего  комплекса.  Века
Оберт  жила  во  Франклине.  За  последние  три-четыре  недели   они   очень
подружились, а потому ходили в столовую вместе. В это снежное утро на исходе
ноября они возвращались после завтрака и  вдруг  увидели,  что  на  северной
стене  Чемберлен-Холла  появилась  надпись.  Эта  стена  была   обращена   к
остальному городку.., и, в частности,  к  Восточному  корпусу,  где  большие
корпорации вели собеседования на заполнение вакансий.
   Они свернули туда, сошли с дорожки в снег - к тому времени  его  навалило
примерно четыре дюйма.
   - Погляди, - сказала Бека, кивая на снег. По нему тянулись странные следы
- не отпечатки подошв, но словно бы борозды, а  по  их  сторонам  -  пунктир
глубоких кружков. Том Хакеби сказал, что это похоже на следы  лыж  и  лыжных
палок. Ни он, ни Бека не подумали, что следы эти мог бы оставить человек  на
костылях. То есть тогда не подумали.
   Они подошли к стене общежития. Буквы были большие и черные,  но  к  этому
моменту снег валил так густо, что только с шагов десяти они сумели  прочесть
слова,  которые  кто-то  набрызгал  черной  краской..,  причем  в  состоянии
полнейшего бешенства, если судить по корявости букв (опять-таки им не пришло
в голову, что человек, когда  он  пишет  струей  краски  из  пульверизатора,
одновременно удерживая  равновесие  на  костылях,  не  может  заботиться  об
аккуратности букв).
   Надпись гласила:

   Е...ый Джонсон! Президент-убийца! США, вон из Вьетнама сейчас же!


Глава 32

   Я  читал,  что  есть  преступники  -  возможно,   очень   большое   число
преступников, - которые  подсознательно  хотят,  чтобы  их  поймали.  Думаю,
именно так обстояло дело со Стоуком Джонсом. Ради чего бы он ни  поступил  в
Университет Мэна, этого он явно там не нашел, Я думаю, он решил, что настало
время уйти, а раз так, так перед этим он сделает наиболее внушительный жест,
доступный человеку на костылях.
   Том Хакеби направо и налево рассказывал,  какая  надпись  украшает  стену
нашего общежития. Бека Оберт тоже языка за зубами не держала, и среди тех, с
кем она поделилась новостью, была староста второго этажа  Франклина,  тощая,
очень правильная  девица  по  имени  Марджери  Статтенхеймер.  К  1969  году
Марджери стала видной  фигурой  в  студгородкс  -  организатор  и  президент
"Христиан за университетскую Америку". ХУА поддерживали войну во Вьетнаме, и
их киоск в День Поминовения продавал булавки с флажками,  которые  приобрели
такую популярность благодаря Ричарду Никсону.
   По расписанию в четверг у меня было обеденное дежурство во Дворце Прерий,
и хотя я прогуливал занятия, мне и в голову не пришло бы не выйти на рабочее
дежурство - так уж я устроен. Я уступил мое место в гостиной Тони ДеЛукка  и
около  одиннадцати  отправился  в  Холиоук  выполнять  свои  обязанности   в
посудомойной. Я увидел, что в снегу топчется большая толпа студентов  и  все
смотрят на северную стену нашего общежития. Я пошел туда,  прочел  призыв  и
сразу понял, кто его написал.
   На Беннет-роуд у дорожки, ведущей  к  боковой  двери  Чемберлена,  стояли
голубой седан Университета Мэна и одна из университетских полицейских машин.
Там же стояла  Марджери  Статтенхеймер  рядом  с  четырьмя  университетскими
полицейскими, мужским деканом и Чарльзом Эберсоулом, заместителем ректора по
дисциплинарным вопросам.
   У стены, когда я подошел  туда,  толпились  человек  пятьдесят;  за  пять
минут, пока я стоял там, вытягивая шею, к ним добавились еще двадцать  пять.
А к  тому  времени,  когда  я  в  четверть  второго  кончил  ополаскивать  и
составлять и зашагал назад в Чемберлен, там стояли  и  глазели  уже  человек
двести, разбившись на небольшие кучки. Полагаю, теперь трудно поверить,  что
какое бы то ни было  граффити  могло  привлечь  столько  народу,  да  еще  в
предельно дерьмовый день в смысле погоды, но мы тут говорим  о  совсем  ином
мире, том мире, в  котором  ни  единый  журнал  в  Америке  (за  исключением
"Попьюлар  фотографи",  да  и  то  крайне  редко)  не  поместил   бы   нагую
человеческую фигуру, до того нагую, что были бы видны волосы на  лобке;  где
ни единая газета не посмела бы даже косвенно намекнуть на сексуальную  жизнь
политического деятеля. Это было до того, как Атлантида ушла на дно. Это было
очень давно и очень далеко. В мире, где минимум один клоун угодил  в  тюрьму
за матерное слово, произнесенное перед публикой, а  другой  заметил,  что  в
"Шоу Эда Салливана" разрешалось упоминать о члене любого общества, но только
не о его члене. Это был мир, где кое-какие слова еще не утратили способность
шокировать.
   Да, мы знали это  слово.  Само  собой.  Мы  все  время  его  произносили,
добавляя тебя, твою собаку, пойди п...бись,  с..,  твою  мать,  да,  мы  так
говорили. Но там, написанные черными буквами  в  пять  футов  высотой,  были
слова "Е... ый президент Соединенных Штатов!". Да  еще  "ПРЕЗИДЕНТ-УБИЙЦА!".
Кто-то назвал президента Соединенных Штатов киллером!  Мы  просто  не  могли
этому поверить.
   Когда я шел назад из Холиоука, возле  первой  полицейской  машины  стояла
вторая, и шестеро полицейских - почти весь состав  чертовой  университетской
полиции, прикинул я  -  пытались  закрыть  надпись  большим  прямоугольником
желтой парусины.  Толпа  роптала,  потом  насмешливо  загудела.  Полицейские
раздраженно  оглядывались.  Один  крикнул,  чтобы  они  расходились,   чтобы
проваливали, им же всем есть куда пойти. Без сомнения, это было правдой,  но
подавляющему большинству их нравилось стоять прямо здесь - во всяком случае,
толпа почти не поредела.
   Полицейский, державший дальний левый  конец  парусины,  поскользнулся  на
снегу и чуть не упал. Кое-кто из  зрителей  зааплодировал.  Поскользнувшийся
полицейский оглянулся, и на мгновение его лицо налилось  черной  ненавистью.
Вот тогда-то для меня все и начало по-настоящему  изменяться,  вот  тогда-то
разрыв между поколениями начал по-настоящему шириться.
   Поскользнувшийся  полицейский  отвернулся  и  снова  начал   возиться   с
парусиной. В конце концов она закрыла первый  знак  мира  с  "Е"  в  "Е...ЫЙ
ДЖОНСОН!". И чуть Настоящее Нехорошее Слово исчезло, как толпа  сама  начала
расходиться. Снег сменился ледяной крупой, и стоять там было очень неуютно.
   - Поостерегись, чтобы легавые не увидели спину  твоей  куртки,  -  сказал
Скип, и я оглянулся. Он стоял позади меня  в  куртке  с  капюшоном,  глубоко
засунув руки в карманы. Дыхание вырвалось из его рта морозными клубами;  его
взгляд не отрывался от полицейских и  еще  видной  части  надписи  "ДЖОНСОН!
ПРЕЗИДЕНТ-УБИЙЦА! США, ВОН ИЗ ВЬЕТНАМА СЕЙЧАС ЖЕ!". -  Они  решат,  что  это
твоих рук дело. Или моих.
   Чуть улыбнувшись, Скип повернулся  ко  мне  спиной.  Там  на  его  куртке
ярко-красными чернилами был нарисован еще один воробьиный следок.
   - Черт! - сказал я. - Когда ты успел?
   - Утром, - сказал он. - Увидел у Ната. -  Он  пожал  плечами.  -  Сильно!
Нельзя было не перерисовать.
   - На нас они не подумают. Ни на секунду.
   - Да, пожалуй.
   Вопрос был в том, почему они уже  не  допрашивают  Стоука..,  хотя  и  не
придется задавать ему так уж много вопросов, чтобы узнать  правду.  Но  если
Эберсоул, заместитель  по  дисциплинарным  вопросам,  и  Гаррстсен,  мужской
декан, с  ним  еще  не  разговаривали,  то  потому  лишь,  что  они  еще  не
говорили...
   - Где Душка? - спросил я. - Ты  не  знаешь?  Крупа  уже  сыпалась  вовсю,
стучала по веткам деревьев и колюче секла каждый незащищенный дюйм кожи.
   - Юный герой, мистер Душборн, присыпает песочком  тротуары  и  дорожки  с
десятком своих дружков из РОТС, - сказал Скип. - Мы их видели  из  гостиной.
Они разъезжают в настоящем армейском фургоне. Мейлфант сказал, что  члены  у
них наверняка до того напряжены, что им неделю не придется спать на  животе.
По-моему, очень даже неплохо сказано для Ронни.
   - Когда Душка вернется...
   - Угу, когда вернется. - Скип пожал плечами, будто  говоря,  что  тут  мы
ничего сделать не можем. - А пока выберемся-ка из этого дерьма и перекинемся
в картишки. Что скажешь?
   Я хотел сказать очень много об очень  многом..,  а  с  другой  стороны  -
абсолютно не хотел. Мы вернулись на третий этаж, и к середине дня игра снова
была в полном разгаре. Пять квартетов  разыгрывали  "подпартии",  в  комнате
плавал сизый дым, а кто-то притащил проигрыватель, так что мы могли  слушать
Битлов и "Роллинг Стоунз". Кто-то  еще  принес  исцарапанную  пластинку  "96
слез", и она без остановки крутилась по  меньшей  мере  час:  плачь,  плачь,
плачь. Из окна открывался широкий вид на Этап Беннета и Променад Беннета,  и
я все время туда поглядывал, не увижу ли, как Душборн и его  дружки  в  хаки
пялятся на северную стену общежития, быть может, обсуждая, пустить ли в  ход
против Стоука Джонсона их карабины или просто погоняться за ним со  штыками.
Но, конечно, ничего подобного они не сделают. Маршируя на  футбольном  поле,
они могут выкрикивать в такт шагам: "Убей конга!  Вперед,  США'",  но  Стоук
ведь калека. Они с радостью согласятся, чтобы его  прокоммунистическую  жопу
просто вышибли из Университета Мэна.
   Я этого не хотел, но не видел иного исхода. Стоук расхаживал с воробьиным
следком на спине с самого начала занятий,  задолго  до  того,  как  до  нас,
остальных, доперло, что означает этот знак, и Душка это знал. Плюс Стоук  не
станет отрицать. С вопросами декана и заместителя ректора он  поступит,  как
со своими костылями - ринется прямо вперед.
   Да и вообще все случившееся уже начало отступать куда-то вдаль,  понятно?
Как лекции. Как Кэрол - теперь, когда я  понял,  что  она  действительно  не
вернется. Как мысль о призыве и смерти в джунглях. Реальной же и  неотложной
казалась необходимость выгнать из кустов  эту  чертову  Стерву  или  сшибить
луну, единым махом обставив всех за твоим столом на двадцать шесть очков.
   Реальными казались "черви".
   Но затем произошло кое-что.

Глава 33

   Около четырех часов крупа сменилась дождем, и к четырем  тридцати,  когда
начало темнеть,  мы  увидели,  что  Этап  Беннета  залит  водой  глубиной  в
три-четыре дюйма. Почти весь Променад смахивал на канал. А  под  водой  было
ледяное тающее месиво вроде "Джелл-0".
   Темп  игры  замедлился:  мы   наблюдали,   как   бедняги,   дежурящие   в
посудомойной, пробираются от общежитии к Дворцу Прерий.  Некоторые  -  самые
разумные - шли напрямик вверх по склону, шлепая  по  быстро  тающему  снегу.
Остальные брели по  дорожкам,  оскальзываясь  на  их  предательской  ледяной
поверхности. От мокрой земли начал подниматься густой  туман,  и  стало  еще
труднее выбирать, куда поставить ногу. Один парень из Кинга встретил девушку
из Франклина там, где дорожки сливались. Когда они пошли рядом по  Променаду
Беннета, парень поскользнулся и  уцепился  за  девушку.  Они  чуть  было  не
шлепнулись, но все-таки сумели удержать общее равновесие. Мы зааплодировали.
   За моим столом Ник,  смахивающий  на  хорька  приятель  Ронни,  сдал  мне
невероятные  тринадцать  карт,  возможно,  лучшие,  какие  мне  когда-нибудь
выпадали. Такого случая сшибить луну у  меня  еще  не  было:  шесть  старших
червей, практически без  мелких.  Король  и  дама  пик  плюс  старшие  карты
остальных двух мастей. И еще у меня была семерка червей, пограничная  карта,
но удобная, чтобы всучить взятку зазевавшемуся игроку. Ведь никто  не  ждет,
что ты рискнешь сшибать луну в партии без сброса.
   Ленни Дориа для начала пошел  со  Шприца.  Ронни