е стоит  вопроса  жесткою  приложения
предопределенных  смыслов к  данному  поведению.  Если  мы  смотрим  на  его
поступки  как  на "признаки "болезни"",  мы уже накладываем  свои  категории
мышления на пациента,  аналогично тому,  как мы можем считать его трактующим
нас.  И мы  сделаем то  же самое, если вообразим, что можем  "объяснить" его
настоящее как механический результат непреложного "прошлого" .
     Если  применить  подобную установку  по отношению к пациенту,  едва  ли
возможно  в  то же самое время понять, что  он пытается нам сообщить. Если я
сижу напротив вас и что-то  вам  говорю,  вам можете  попытаться а)  оценить
любые ненормальности  в моей речи,  или  б) объяснить,  что я говорю с точки
зрения того, как, по вашему мнению, клетки  моего головного мозга потребляют
кислород,  или   в)   обнаружить,   почему   с   точки   зрения  истории   и
социально-экономического прошлого я в  данное  время говорю  именно это.  Ни
один  из  ответов,  которые  вы  можете дать или не дать  на эти вопросы, не
обеспечит вам сам по себе простого понимания того, на что я намекаю.
     Вполне возможно получить  доскональное знание  о том, что обнаружено  в
отношении наследственности или семейного диапазона  маникально-депрессивного
психоза   или  шизофрении,  получить  способность   распознавать   шизоидное
"искажение эго"  и  шизофренические  дефекты эго,  к тому  же  разнообразные
"беспорядки" в  мышлении, памяти, восприятии и  т.  п., в  сущности,  узнать
практически все, что может  быть известно, о  психопатологии шизофрении  или
шизофрении как  болезни, не  будучи  способным  понять  одного-единственного
шизофреника.  Подобные   данные  всячески  способствуют   его  не-пониманию.
Смотреть на  пациента,  слушать  его  и  видеть "признаки"  шизофрении  (как
"болезни")  и  смотреть и  слушать его просто как  человеческое  существо  -
значит видеть и  слышать в корне  отличающимся образом -примерно так же, как
человек на двусмысленном рисунке видит сначала вазу, а потом лица.
     Конечно  же,  как  и говорит  Дильтей, толкователь текста  имеет  право
предполагать,  что,  несмотря  на   временной  интервал  и   расхождения   в
мировоззрении между  ним  и  древним автором, он  находится в контексте,  не
полностью  отличном  от   живого  переживания   изначального  писателя.   Он
существует  в мире, как другой, наподобие объекта во времени и пространстве,
вместе с другими, напоминающими его самого. Именно это  предположение нельзя
делать  в  случае  с   психически  больными.  В  этом  отношении,  возможно,
существует намного большая трудность в понимании психически больного, в чьем
присутствии,   здесь  и  сейчас,   находимся  мы,  чем  в  понимании  автора
иероглифов,  умершего  тысячи  лет   тому  назад.  Однако  это  различие  не
существенно. В  конце концов, как  сказал  Гарри Стэк  Салливан,  психически
больной  намного больше,  чем  кто-либо другой,  "просто  человек". Личности
врача  и   больного,  не  менее  чем   личности  толкователя  и  автора,  не
противопоставляются   одна  другой  как  два  внешних  факта,   которые   не
встречаются  и  не  сравниваются. Точно так  же как и  толкователь, психиатр
должен обладать  гибкостью, чтобы перенести самого  себя в некий странный  и
даже чуждый мир. При совершении этого акта он призывает все свои психические
возможности, не отказываясь  от здравого ума. Только таким образом  он может
достичь понимания экзистенциального положения пациента.
     Полагаю,   ясно,  что  под  "пониманием"   я   подразумеваю  не   чисто
интеллектуальный процесс. Можно заменить  слово "понимание" словом "любовь".
Но ни одно другое слово  не было так проституировано. Необходима  же, хотя и
недостаточна, способность узнать, как пациент переживает самого себя и  этот
мир, включая себя.  Если  человек не может его понять,  едва ли он стоит  на
позиции, позволяющей начать его действенно  "любить". Нам заповедано  любить
своего ближнего. Однако нельзя любить конкретного ближнего,  не зная, кто он
такой. Можно  любить  лишь абстрактного человека.  Нельзя любить конгломерат
"признаков шизофрении".  Ни  у кого  нет  шизофрении, как  нет  и  простуды.
Пациент не "заражается"  шизофренией.  Он  -  шизофреник.  Шизофреника нужно
познать  так,  чтобы  его  не погубить.  Ему  придется  обнаружить, что  это
возможно.  Поэтому ненависть  психиатра,  так же как  и его любовь, в высшей
степени  уместны.  Что  представляет  собой   для  нас  шизофреник,   весьма
значительно  определяет то,  чем мы  являемся для него и, следовательно, его
поступки.  Множество   "признаков"  шизофрении,  описываемых   в  учебниках,
разнятся  в зависимости от больницы  и, по-видимому, являются функцией ухода
за   больными.   Некоторые  психиатры   наблюдали   определенные  "признаки"
шизофрении намного реже других*.
     Поэтому  я думаю, что нижеследующее утверждение Фриды Фромм- Райхманн в
самом деле справедливо, каким бы оно ни было смущающим:
     "...сейчас психиатры могут принимать как само собой разумеющееся, что в
принципе  можно  установить с пациентом-шизофреником  пригодные  для  работы
отношения "врач-пациент". Если же и это кажется невозможным, все  сводится к
личным трудностям врача, а не к психопатологии пациента" [1б].
     Конечно же, как и  в случае с юношей-кататоником  Крепелина, индивидуум
реагирует на самого себя и ощущает самого  себя лишь  отчасти с точки зрения
личности,  какая она есть,  а  отчасти  с  точки зрения фантазий о ней. Врач
пытается заставить  пациента увидеть, что его  образ действий по отношению к
самому себе предполагает те или иные  фантазии, которые, вероятнее всего, он
не полностью  понимает (из тех, которые он не  осознает), но которые, тем не
менее,  являются  необходимым постулатом, если нужно  осмыслить такой  образ
поведения.
     Когда  вместе  находятся  две здоровые  личности,  одна ожидает, что  А
распознает Б более или менее так, как Б воспринимает самое себя, и наоборот.
То есть, что касается лично меня, я ожидаю,  что мое собственное определение
меня в основном должно подтверждаться другой личностью, в предположении, что
я не выдаю себя  намеренно за  кого-то другого,  не лицемерю, не лгу и  тому
подобное*.  Однако  в  контексте  взаимного  душевного  здоровья  существует
широкое поле для конфликтов,  ошибок, недоразумений -то  есть  разобщенности
того   или   иного  рода  между  личностью  в   своих   собственных   глазах
(бытии-для-себя)  и  личностью  в  глазах  другого  (бытии-для-другого),   и
наоборот, между тем, чем  она является для меня, и тем, чем она является для
нее  самой;  и наконец,  между тем, что человек  воображает  как собственный
портрет,  его  установками  и  интенциями  по отношению  к  самому  себе,  и
действительным  портретом,  установками и интенциями  по отношению к  самому
себе, и наоборот.



     *Сеичас существует обширная литература, поддерживающая это мнение. См.,
например, статьи "В психбольнице" ("Ланцет", 1955,6).


     Можно сказать, что, когда встречаются две здоровые личности, появляется
взаимное  признание   друг  у  друга  индивидуальности.  В  данном  взаимном
признании существуют следующие основные элементы:
     а)  я  распознаю  другого   как  личность,  воспринимающую   себя   как
существующую;
     б)   он  распознает   меня  как   личность,   воспринимающую  себя  как
существующую.
     Каждый    человек    обладает    собственным    автономным    ощущением
индивидуальности и  собственным  определением  того,  кто он  такой.  От вас
ожидается, что вы  способны  распознать меня. То есть я  привык ожидать, что
личность, за  которую вы  меня принимаете,  и индивидуальность, которой,  по
моему мнению,  я  обладаю, в  основном  совпадают. Давайте скажем просто  "в
основном",  поскольку, очевидно,  существует  пространство для  значительных
расхождений.
     Однако,  если  существуют  расхождения  достаточно радикального  плана,
остающиеся  после   неудачных   попыток  от   них  избавиться,   нет  другой
альтернативы, кроме той, что один из  нас должен быть душевнобольным. У меня
не возникнет трудностей посчитать другую  личность психически  ненормальной,
если, например:
     человек говорит, что он  - Наполеон, 101 да как я говорю, что  он им не
является;
     или если он говорит, что я - Наполеон,  тогда как я  говорю, что  им не
являюсь;
     или если он думает, что я хочу его соблазнить, тогда как я думаю, что в
действительности  не  давал  ему  оснований  предполагать,  что  таково  мое
намерение;
     или если он думает, что я боюсь, что он меня убьет,  тогда  как я этого
не боюсь и не давал ему никакого повода гак думать.
     Поэтому я  полагаю,  что нормальность  или  психоз проверяются степенью
схожести или несхожести двух личностей, одна  из  которых но общему согласию
является нормальной.
     Критическая проверка того, является или нет пациент психически больным,
представляет  собой  отсутствие  соответствия, несоответствие,  столкновение
между ним и мной.
     "Психически  больной"  -это имя,  которое  мы даем  другой личности при
разобщенных   взаимоотношениях   определенного  рода.   Только  из-за  этого
межличностного  разобщения мы  начинаем брать на анализ  его мочу  и  искать
аномалий в графиках электрической активности его мозга.
     В   данный   момент   стоит  проникнуть   немного  глубже   в   природу
разграничения,  или  разобщения,   между  здоровым  человеком  и  психически
больным.



     *Есть история  про пациента, которого подвергли испытанию на  детекторе
лжи.  Когда  его  спросили,  не Наполеон  ли он,  тот ответил  отрицательно.
Детектор лжи зарегистрировал, что он солгал.
     Если, к примеру, человек говорит, что он "нереален", и если он не врет,
не шутит и как-то  тонко не затемняет смысл сказанного, нет сомнения, что он
будет рассматриваться  как заблуждающийся. Но -экзистенциально -что означает
данное заблуждение?  На самом деле он не шутит и не  притворяется. Наоборот,
он продолжает говорить, что в течение многих лет притворялся, что он реален,
но больше не может поддерживать этот обман.
     Всю  свою жизнь он  разрывался между желанием  раскрыть себя и желанием
себя  скрыть. Мы  все  разделяем с ним данную проблему, и все мы пришли к ее
более или менее удовлетворительному разрешению. У нас есть свои тайны и свои
потребности, в  которых надо признаться.  Мы можем вспомнить,  как в детстве
взрослые  сперва  были  способны  видеть  нас  насквозь  и  какое  это  было
достижение,  когда  мы,  в  страхе  и  трепете, смогли им впервые солгать  и
сделать,  для  самих  себя,  открытие,  что  в  определенных  отношениях  мы
безнадежно одиноки, и узнать, что на нашей собственной территории могут быть
отпечатки  лишь наших ног. Однако существуют некоторые люди, которые ни разу
полностью не  осознавали  себя в таком положении. Эта подлинная уединенность
есть  основа  подлинных  взаимоотношений.  Но личность,  которую мы называем
"шизоидной", ощущает себя как более  незащищенной, более уязвимой со стороны
других, чем мы,  так и  более изолированной. Таким образом, шизофреник может
сказать, что он сделан из стекла, из такого прозрачного и хрупкого вещества,
что один взгляд, направленный  на него,  разбивает  его на мелкие  кусочки и
проникает сквозь него. Мы  можем предположить,  что именно так он переживает
самого себя.
     Мы  догадываемся,  что   это  произошло  на  почве  той  исключительной
уязвимости, знатоком  которой  стал нереальный человек при самосокрытии.  Он
научился плакать, когда его развлекали, и улыбаться, когда ему было грустно.
Он печалился при своих  успехах и  рукоплескал своим неудачам.  "Все, что вы
видите, не есть я",-говорит он самому  себе. Но только в этом  и посредством
этого мы  увидим,  может ли он  в  действительности  быть  кем-то.  Если эти
поступки не являются его настоящим "я", он нереален;
     полностью  символичен и  двусмысленен;  чисто фиктивная, потенциальная,
воображаемая  личность,  "мифический"  человек; ничего "реального". Если  же
затем он  когда-нибудь  прекратит притворяться  тем, кем  он не является,  и
выступит  как личность, которой он собирался стать, он возникнет как Христос
или как  призрак,  но  не  как  человек:  существуя  без  тела, он  является
не-телом.
     "Истина" о его  "экзистенциальном положении" пережита. То, что является
"экзистенциально" истинным, прожито как "действительно" истинное.
     Несомненно,  что большинство  людей  воспринимают  как  "действительно"
истинное  только то, что имеет  отношение  к азам науки и  природному  миру.
Человек  говорит,  что  он мертв,  но в действительности он жив. Однако  его
"истина" состоит в том, что он мертв. Вероятно, он выражает это единственным
способом, который позволяет ему здравый (то есть здоровый) смысл. Он имеет в
виду, что он  "действительно" и совершенно  "буквально" мертв,  а  не просто
символически,  или "в  некотором  смысле", или  "так сказать", и  он  вполне
серьезно склонен сообщить свою  истину. Однако плата за  переоценивание этой
здоровой истины  в  такой  манере  -  "стать"  сумасшедшим,  поскольку  лишь
биологическую смерть м ы осознаем как р е а л ь н у ю смерть.
     Шизофреник находится в отчаянии, почти без всякой надежды. Я не знал ни
одного шизофреника, который  мог  бы сказать, что он любим  -  как человек -
Богом  Отцом, Богоматерью  или  другим  человеком.  Он есть  либо  Бог, либо
дьявол, либо находится в аду, отчужденный от Бога. Когда кто-то говорит, что
он нереален или что он мертв, вполне серьезно выражая в радикальных терминах
абсолютную  истину  своей экзистенции  так,  как  он ее  переживает,  это  -
безумие.
     Что требуется от нас? Понять его? Ядро переживания шизофреником  самого
себя должно остаться для нас непостижимым. Пока мы здоровы, а он болен, дело
будет обстоять именно  так. Шизофреник не хочет и  не требует постижения как
попытки  достичь  и понять  его, если мы остаемся внутри нашего собственного
мира и судим его  в соответствии  с нашими собственными категориями, которые
неизбежно не попаду! в цель. Нам все время приходится осознавать его отличие
и различие, его отделенность, одиночество и отчаяние*.

     * Шизофрению  нельзя понять без понимания отчаяния. Особо см. Киркегор.
"Болезнь   к   смерти";  Биксвангер.  "Случай  Эллен  Вест";  Лесли  Фарбср.
"Терапевтическое отчаяние".



     3. ОНТОЛОГИЧЕСКАЯ НЕУВЕРЕННОСТЬ
     Теперь  мы  можем  более  точно  определить  суть  нашего  клинического
исследования.  Человек может  обладать чувством своего  присутствия в мире в
качестве  реальной,  живой,  цельной  и,  во временном  смысле,  непрерывной
личности. Как таковой, он может жить в мире и  встречаться с другими:  мир и
другие   переживаются  как  в   равной  мере  реальные,   живые,  цельные  и
непрерывные.
     Подобная,  в  своей  основе онтологически*2  уверенная,  личность будет
встречать  все  жизненные  опасности  -  социальные,  этические, духовные  и
биологические -с твердым ощущением  реальности и индивидуальности самое себя
и  других людей.  Зачастую  для  такой  личности  с подобным чувством  своей
неотъемлемой  самости  и  личностной  тождественности,  неизменности  вещей,
надежности природных  процессов,  субстанциональности  природных  процессов,
субстанциональности других очень трудно  перенестись в мир индивидуума, чьим
переживаниям    чрезвычайно    недостает   неоспоримой    самообосновывающей
определенности.
     Данное  исследование  касается случаев, где имеет место  частичное  или
почти полное  отсутствие убежденности,  проистекающей  из  экзистенциального
положения того, что я назову  первичной онтологической уверенностью,- тревог
и опасностей,  которые,  как я  буду предполагать, возникают  только с точки
зрения  первичной  онтологической   неуверенности:  и  последующих   попыток
разобраться с подобными тревогами и опасностями.
     *  Несмотря на  философское использование  слова  "онтология" (особенно
Хайдеггером, Сартром  и  Тиллихом),я  употребил  этот термин  в  современном
эмпирическом  смысле, поскольку  он является наилучшим производным словом от
слова "бытие" для прилагательных и наречий.

     Литературный   критик  Лайонел  Триллинг  [47]   указывает   на  весьма
существенное  отличие,  которое  бы  мне  хотелось  отметить  самому,  между
основополагающим  экзистенциальным положением  онтологической  уверенности и
положением онтологической  неуверенности, сравнивая, с  одной  стороны, миры
Шекспира и Китса, а с другой - Кафки:
     "...для  Китса осознание  зла  существует  бок  о бок  с весьма сильным
ощущением личной индивидуальности, и по  этой причине оно  проявляется менее
отчетливо.  Некоторым   современным  читателям,  по  этой  же  причине,  оно
покажется  менее   сильным.   Точно  так  же  современному   читателю  может
показаться, что при сравнении Шекспира и Кафки - оставляя в  стороне степень
их  гениальности  и  рассматривая обоих лишь  как толкователей  человеческих
страданий  и космической отчужденности  -толкование  Кафки более  сильное  и
полное. И на  самом деле, суждение может оказаться верным именно потому, что
для Кафки ощущение зла не противоречит ощущению личной индивидуальности. Мир
Шекспира,  точно так же как и Кафки, есть та тюремная камера, которой назвал
Паскаль этот мир, из которой заключенных ежедневно уводят на смерть. Шекспир
не  меньше, чем  Кафка,  навязывает  нам  жестокую  иррациональность условий
человеческой жизни, рассказанную идиотом историю, дурачащихся богов, которые
мучают  нас не  ради  наказания,  а ради забавы.  И не  меньше,  чем  Кафку,
Шекспира возмущает зловоние темницы сего мира;
     ничто  так не характерно  для  него,  как  омерзительные образы.  Но  в
тюремной камере Шекспира общество  гораздо лучше, чем у Кафки; военачальники
и  короли,  возлюбленные  и  шуты у Шекспира  до самой своей  смерти  живы и
завершенны. У Кафки же задолго до приведения в исполнение приговора, задолго
до начала зловещего судебного
     процесса с осужденным происходит  нечто ужасное. Все мы знаем,  что это
такое,-  он  лишается  всего,  присущего  че- ловеку,  за  исключением своей
абстрактной  человеческой  природы,  которая,  как  и  его  скелет,  никогда
полностью не  присуща человеку. У него нет родителей, дома,  жены,  ребенка,
призвания  и желаний; у него нет никакой  связи  с силой, красотой, любовью,
остроумием,  смелостью,  верностью  или  славой  -сюда  можно  причислить  и
гордость. Поэтому  мы можем  сказать, что знание Кафки о зле существует  без
противоречащего  знания о  здоровом  и самообосновывающем "я" и  что  знание
Шекспира о зле существует с этим противоречием во всей его полной силе".
     Мы  находим, как указывает Триллинг, что Шекспир описывает  персонажей,
которые,  очевидно, переживают самих  себя реальными, живыми и завершенными,
как бы их ни запутывали  сомнения и ни разрывали  конфликты. В  случае Кафки
дело обстоит по-иному. На самом деле, попытка сообщить, на что похоже  живое
существо  при отсутствии подобной  убежденности,  по-видимому, характеризует
творчество огромного количества писателей и художников нашего времени. Жизнь
без ощущения жизни.
     Например, вместе с Сэмюэлем Беккетом человек входит в мир, в котором не
существует  противоречащего ощущения  "здорового и самообосновывающего "я"",
чтобы  смягчить - отчаяние, ужас и скуку существования. Именно таким образом
обречены жить двое бродяг, ожидающих Годо:
     ЭСТРАГОН: Всегда что-нибудь да находится, правда,  Диди, чтоб создалось
впечатление, будто мы существуем?
     ВЛАДИМИР (нетерпеливо): Да-да, мы с тобой чародеи. Но не надо позволять
себе отвлекаться от того, что мы "решили, а то мы забудем.
     К  сходным вопросам обращался  Фрэнсис Бэкон.  Вообще говоря, очевидно,
что  обсуждаемое  здесь  нами  с  клинической  точки  зрения  является  лишь
небольшим примером чего-то, Во что глубоко в