И  снова  ноябрь  и  лагерь.  Каждое  утро  Сэм  брал  Айка  на  номер.
Разумеется,  место  мальчику  отвели из недобычливых, ему ведь только десять
(одиннадцать,  двенадцать),  и  он еще и живого оленя не видел. Но все ж они
вставали  с  Сэмом  на  лазу  - Сэм чуть позади и без ружья, как в тот день,
когда  восьмилетний  Айк  убил первого кролика в бег. Они ждали в ноябрьских
рассветах,  и  вот к ним доносился лай собак. Гон близился и проходил иногда
совсем рядом, звучный и невидимый; раз неподалеку грохотнул дуплет - стрелял
Бун,  способный  попасть  из  своего  древнего дробовика разве что в сидячую
белку;  дважды  довелось  им  слышать негулкий хлопОк винтовки Юэлла, еще до
рога оповещавший охотников, что зверь взят.
     -  А  я и разочка не выстрелю, - горевал мальчик. - И никогда не добуду
оленя.
     -  Выстрелишь. Добудешь, - отвечал Сэм. - Потерпи. Ты будешь охотником.
Настоящим.
     Сэм  не  возвращался  на плантацию, оставался в лесу. Он провожал их до
придорожной  фермы, где ждал шарабан, но не дальше. Охотники ехали верхом, а
дядюшка  Эш,  Джим,  Айк  и  Сэм  -  следом  в  фургоне, где лежало лагерное
снаряжение  и  трофеи:  туши,  головы,  ветвистые  рога.  Тропа вилась среди
могучих  дубов,  стираксов,  болотных  кипарисов,  от  века не знавших иного
топора,   кроме   охотничьего,  меж  двумя  сплошными  стенами  тростника  и
кустарника.  А  за этими уходящими назад и остающимися обок стенами вставала
пуща,  что  навсегда  отпечатлелась  в  мальчике уже за первый двухнедельный
срок.  Склоняясь,  нависая  над  тропою,  она как бы слегка прислушивалась и
присматривалась  к  людям,  не столь уж враждебная (ибо слишком мелки ей они
все,  даже  Уолтер,  майор  де Спейн, старый генерал Компсон, немало взявшие
оленей  и медведей, - слишком краток и безвреден их наезд), а просто хмурая,
дремучая, огромная, почти безучастная.
     Лес  кончался  внезапно.  В  нем  будто  калитка  приотворялась,  и они
выезжали к сараям, дому, заборам; на обе стороны стлались отторгнутые у леса
хлопковые  и  кукурузные  поля со скелетами стеблей, нагими и недвижными под
серым  дождем,  а  за  спиною  в тускнеющем свете маячила пуща непроницаемой
серой  стеной,  в  которой не найти уж было той калитки. У шарабана охотники
спешивались - Маккаслин, майор де Спейн, генерал Компсон, Уолтер, Бун. А Сэм
слезал  с  козел,  садился  в седло и уезжал назад, ведя остальных лошадей в
поводу.  Мальчик  смотрел,  как  он  становится  все меньше и меньше на фоне
громадного,  немого  леса.  И, ни разу не оглянувшись, Сэм скрывался с глаз,
вновь  уходил  в свое бобылье - так казалось Айку (и Маккаслину тоже, считал
Айк) - одиночество и уединение.



II


     И  миг  настал.  Он  выстрелил.  Сэм  Фазерс  помазал  ему лицо горячей
пролитой  им  кровью,  и  он  из ребенка стал охотником, мужчиной. Было то в
последний день охоты. После обеда они снялись и поехали по домам: Маккаслин,
де  Спейн,  Компсон,  Бун  -  верхом,  а Уолтер, негры и мальчик с Сэмом - в
фургоне,  где  лежали  добытые Айком шкура и рога. Могли там быть (и были) и
другие  трофеи.  Но они для Айка не существовали, для него еще длилось утро,
они  с  Сэмом  по-прежнему  были  вдвоем  и  одни. Фургон трясся, петлял меж
медленно  сменявшихся  и  неизменных стен, из-за и поверх которых глядела на
мальчика  глушь,  теперь  не  чужая,  и  никогда уже она не взглянет на него
врагом,  потому  что  тот  миг  бессмертен  -  навсегда  поднялись, дрожа, и
застыли, нацелясь, гремучие стволы, и рогач летит в прыжке, навек нетленный.
Айка  встряхивает,  подбрасывает на сиденье. Рогач, миг выстрела, окунутые в
кровь,  навеки  посвящающие  руки  - отныне это соединило его с лесом, и лес
признал  его  своим - сказал же Сэм, что он не подкачал... Вдруг Сэм натянул
вожжи, остановил мулов, и шум в зарослях стал слышен всем - звук характерный
и незабываемый, с каким уходит поднятый олень.
     За  поворотом  впереди  раздался  голос Буна. Уолтер и Айк потянулись к
ружьям,  и,  хлеща  мула своей шляпой, к сидящим в фургоне подскакал галопом
Бун,   диколицый,   изумленный.  Из-за  поворота  показались,  шпоря  мулов,
остальные всадники.
     -  Давай  собак!  -  кричал  Бун.  -  Собак  набрасывай! В четырнадцать
отростков  рожищи!  Чуть  не  на  тропе лежал вон в тех азиминовых зарослях!
Знать бы, так я б его ножом на месте!
     -  То-то  он  не  мешкая  унесся, - сказал Уолтер. - Увидел, что ты без
своего дробовика.
     Уолтер  уже  спрыгнул  с  винтовкой  из  фургона,  а  за ним и мальчик.
Подскакали  остальные.  Сверзившись  с  мула,  Бун  свирепо  рылся в кузове,
кричал:
     - Давай собак! Собак давай же!
     И  мальчику  тоже казалось, вечность пройдет, пока они примут решение -
старики,  чья  кровь  остужена  годами,  медлительна,  совсем уже не та, что
горячо и быстро течет в нем, в Буне и в Уолтере.
     - Как думаешь, Сэм? - спросил майор. - Завернут его собаки?
     -  Собак  не  надо,  - ответил Сэм. - Если он не будет слышать за собой
собак, то сделает круг и к закату вернется на лежку.
     -  Ладно,  -  сказал  майор  де Спейн. - Берите мулов, ребята. Мы будем
ждать вас на опушке.
     Де  Спейн с Компсоном и Маккаслином сели в фургон, а Бун, Уолтер, Сэм и
мальчик  поднялись в седла и поехали с тропы в глубь леса. Около часа вел их
Сэм сквозь серый и размытый день, что почти не посветлел с рассвета и так же
неприметно перейдет в ночь. Потом Сэм остановился.
     -  Отсюда мы пешком, - сказал Сэм. - Ему возвращаться против ветра, нас
выдаст запах мулов.
     Их  привязали  в  чаще.  И  пошли  без  тропы в тусклом свете дня - Сэм
впереди,  вплотную  к  нему  мальчик  и  Уолтер  с  Буном  поотстав. Но Айку
казалось,  ему  наступают  на  пятки.  Дважды  Сэм,  на ходу повернув слегка
голову, говорил ему через плечо:
     - Времени много. Нам еще ждать его придется.
     И Айк укорачивал шаг. Силился утишить бешеный бег времени, все дальше и
все  невозвратимее  (казалось ему) уносящий так и не перевиденного им оленя,
хотя  Айк  знал,  что  зверь  прошел  не  торопясь свои полкруга без собак и
теперь, по расчету Сэма, заворачивает уже на охотников. Они продолжали идти;
час  ли прошел, два или двадцать минут, мальчик не смог бы сказать. Вышли на
невысокий  гребень.  Айк  здесь  не бывал ни разу, но чувствовалось, что они
теперь  на  гребне:  подлесок  поредел,  как  всегда на возвышении, а дальше
начинался неуловимый глазом спуск к вставшим стеной тростникам.
     - Пришли, - сказал Сэм, останавливаясь. Он повернулся к Уолтеру и Буну.
-  Идите  вдоль  гребня,  выйдете  к другим двум лазам. Вы увидите следы. Он
пройдет одним из этих трех лазов.
     Уолтер огляделся вокруг.
     -  Я  это место знаю, - сказал он. - Был здесь в прошлый понедельник. И
даже видел оленя этого. Теленок годовалый твой олень всего-то.
     -  Теленок?  -  переспросил Бун, переводя дыхание. Лицо у него было все
еще  диковато-возбужденное.  -  Если  он  теленок,  так  я,  значит,  совсем
приготовишка.
     - Ну, тогда это и вовсе заяц был, - сказал Уолтер. - Ты ведь, помнится,
бросил школу за два года до первого класса.
     Бун зло уставился на Уолтера:
     -  Если  тебе расхотелось стрелять, не мешай другим. Посиди в сторонке.
Сами возьмем, будь я...
     - Стоять и спорить - так мы его не возьмем, - спокойно заметил Сэм.
     -  Сэм  прав,  -  сказал  Уолтер,  снова  наклоняя свою старую винтовку
истерто-серебристым  стволом  к  земле  - готовясь к ходьбе. - Больше дела и
немного  меньше  шума.  Радиус слышимости Хогганбека все тот же - пять миль,
причем против ветра. А мы же теперь по ветру идем.
     Они  ушли.  Голос Буна еще доносился сперва, потом замер. И, как утром,
мальчик  с  Сэмом остались одни. Они стояли, укрытые в поросли под величавым
дубом,  и снова был лишь реющий, пустынный сумрак да зябкий бор-моток дождя,
моросящего  весь  день  без  перерыва.  Затем,  точно  дождавшись, когда все
встанут по местам, глушь шевельнулась, задышала. Она как будто наклонилась к
ним  -  к  Сэму и мальчику, к Уолтеру, к Буну, что затаились каждый на своем
лазу,  -  нависла  исполинским,  беспристрастным,  пристальным  и всеведущим
судьею состязания. А где-то в глубине ее шел олень, не всполохнутый погоней,
шел  не  труся,  а  лишь  настороже, как и положено участнику охоты, и, быть
может,  повернул  уже  на  них,  и  совсем уже рядом, и тоже ощущает на себе
взгляд  предвечного  арбитра.  И  Айку  люб олень - не зря сегодня утром он,
двенадцатилетний,  в  одно  мгновение  и  навсегда перестал быть ребенком. А
может,  не  только  ребенку,  а  и  горожанину  не  понять даже взрослому, и
единственно  тот, кто вырос на воле, поймет, как можно любить жизнь, которую
готовишься своей рукой оборвать. Мальчик снова стал дрожать.
     -  Хорошо,  что  началось  теперь,  -  произнес  он  одними  губами, не
оборачиваясь к Сэму. - Значит, кончится раньше, и ружье не будет плясать...
     - Тише, - сказал Сэм, тоже не поворачивая головы.
     - Разве он уже так близко? - прошептал мальчик. - Ты дума...
     - Тш-ш, - сказал Сэм.
     Мальчик  замолчал.  Дрожь  все  не  прекращалась.  Айк и не пробовал ее
унять,  потому что знал: она пройдет, когда руке понадобится твердость. Ведь
Сэм Фазерс уже посвятил его в охотники и тем самым отрешил от слабости, и от
сожалений  освободил  тоже - не от сострадания и любви ко всему, что живет и
стремительно  движется  и  вмиг падает, подкошенное средь всей своей красы и
быстроты,  -  но  от  слабости и сожалений. Они не двигались, дыша спокойно,
мерно,  глубоко.  Солнца  не  было,  и близился закат, но ровно-тусклый свет
сгустился  вдруг,  усилился,  и  тут  же  мальчик понял, что это в нем самом
дыхание,  сердце,  кровь  - все разом приготовилось к оленю, как если бы Сэм
Фазерс  не  простой  охотничьей  метой  пометил  его  утром,  а привил некое
качество,  чутье, которое унаследовал от своего вымершего и забытого народа.
Мальчик  затаил  дыхание, лишь сердце билось и стучала кровь, и среди тишины
лес  тоже  перестал  дышать,  нависая огромно, беспристрастно и ждуще. Дрожь
кончилась, как и предвидел Айк, и он взвел оба тяжелых курка.
     Что-то  ушло.  Миновало.  Глушь  по-прежнему  стояла не дыша, но уже не
следила  за  Айком,  отворотилась  от  него, перевела взгляд куда-то выше по
гребню,  и  Айк  ощутил  почти  зримо,  что  олень, пройдя тростник до самой
кромки,  увидел  их  или  учуял  -  и канул обратно в чащобу. И теперь бы ей
перевести  дыхание, но глушь все не дышала, ликом своим обращенная на что-то
поодаль. И, тоже не дыша, напрягшись, Айк воскликнул про себя: "Нет! Нет!" -
зная,  что  счастье  ушло,  и  думая  с отчаянием, как два и три года назад:
"Стрелять,  да не мне". Раздался короткий хлопок Уолтеровой винтовки, бьющей
без  промаха.  Мягко  затрубил  рог  Юэлла,  напряжение кончилось, и мальчик
понял, что и не надеялся сделать выстрел.
     - Вот и всё, - сказал он. - Уолтеру достался.
     Он  опустил ружье, бессознательно приподнятое, и спустил уже один курок
и выходил из укрытия, когда Сэм сказал:
     - Погоди.
     - Да что годить? - крикнул сдавленно мальчик.
     Ему  запомнилось, как он вскинулся на Сэма в мальчишеском горе и досаде
на неудачу. - Не слышишь, что ли, рога?
     И  запомнилось  Айку,  как  стоял Сэм. Сэм не стронулся с места. Он был
невысок, коренаст, а мальчик за последние полгода-год сильно вырос и догонял
уже  Сэма, но сейчас Сэм его словно не видел, глядел через голову Айка туда,
где  трубил  и  звал  их  рог.  И  мальчик увидел оленя. Он шел на них вдоль
гребня,  как  будто  возникая  из  того  трубного  звука, что возвещал о его
гибели. Шел не скачками, а шагом, с неторопливой мощью клоня и уводя рога от
веток.  Обычно  Сэм  держался  позади,  но  сейчас  был рядом с Айком, так и
застывшим - ружье на весу и один курок еще взведен.
     Олень  увидел  их.  Но  и  тут не шарахнулся в бег. Огромно привстал на
мгновенье,  глядит,  подобрался.  И,  не  свернув,  не ударившись в бегство,
двинулся с крылатой без натуги быстротой, присущей оленям, и прошел в десяти
каких-нибудь  шагах,  высоко  неся голову и глядя не гордым, не надменным, а
просто  большим,  диким,  небоязливым оком. И Сэм, стоя рядом с мальчиком (а
рог  Уолтера  все  трубил  на крови), поднял, вытянул правую руку, ладонью к
оленю, и сказал на языке, понятном Айку с тех стариковских кузничных бесед:
     - Здравствуй, родоначальник. Праотец.
     Когда они вышли к Уолтеру, он стоял спиной к ним и глядел себе под ноги
в каком-то почти столбняке.
     - Ну-ка, Сэм, - не оборачиваясь, позвал он негромко. Они подошли. У ног
Уолтера  лежал  бычок,  с  весны  только  впервые отрастивший рожки-спицы. -
Неохота  и  брать  было  такого малыша, - сказал Уолтер, не меняя позы. - Но
взгляни  на  его  след.  Большой, чуть не с коровий. И других никаких следов
нет, а то б я готов присягнуть, что здесь прошел оленище, которого я даже не
заметил.



III


     Уже  смерклось,  когда они выехали из лесу на дорогу, где ждал шарабан.
Холодало,  дождь  кончился,  ветер  разгонял  тучи. Де Спейн с Маккаслином и
генералом Компсоном сидели у костра.
     - Ну как, везете? - встретил их майор.
     -  Везем  болотного  зайца  с рожками, - сказал Уолтер, спуская тушку с
мула.
     Маккаслин взглянул, спросил:
     - А того большого так никто и не видал?
     -  По-моему,  Буну  примерещилось, - сказал Уолтер. - Наткнулся, должно
быть, на чью-то корову в кустах.
     Бун  заругался,  стал  крыть  все на свете, начав с Уолтера и Сэма - не
послушались, не набросили собак - и кончив самим оленем.
     -  Не  беда,  -  сказал  майор  де Спейн. - Следующей осенью добудем. А
теперь пора нам трогаться.
     В  двух  милях  от  города  Уолтер  сошел у своего двора, и было уже за
полночь;  завезли  еще  генерала  Компсона  домой  и  поехали  к  де  Спейну
доночевывать,  чтоб  уж  утром покрыть оставшиеся до маккаслинской плантации
семнадцать  миль. Было холодно, небо очистилось, к утру ожидался мороз, да и
сейчас  уже  земля  застыла под копытами, колесами, под их шагами, когда шли
двором  в  дом  -  теплый,  темный.  Поднялись  ощупью по лестнице, де Спейн
нашарил  свечку,  зажег; потом чужая комната, широкая, недристая кровать, до
озноба  холодные  простыни, но вот нагрелись - и Айк вдруг стал рассказывать
Маккаслину, что было на лазу, и тот молча выслушал его.
     - Но ты ж не веришь, - сказал Айк. - Я знаю, не веришь...
     -  Отчего  же,  -  возразил Маккаслин. – Если вспомнить про все бывшее,
жившее  здесь.  Про  всю  горячую, сильную кровь, что знала жизнь и радость,
прежде  чем  впитаться  в  эту  землю. И горе знала, конечно, и муки, но они
окупаются,  даже  с избытком, и ведь, в конце концов, ты не обязан длить то,
что считаешь мукой; ты всегда волен положить ему конец. И ведь даже мучиться
и  горевать  лучше,  чем  вовсе не быть; одно только бесчестье горше смерти.
Однако  вечно  жить  нельзя,  и  жизнь  всегда кончается гораздо раньше, чем
исчерпаешь  ее  возможности.  И вот все это жившее должно же где-то быть, не
для того ж оно придумано и создано, чтобы на свалку. Притом земля неглубока:
копай  -  и  докопаешься до камня. И ей не запасать останки хочется, а вновь
пускать их в ход и рост. Взгляни на желуди, на семена; последняя падаль и та
не  желает  лежать погребенной: пучится в распаде, пока не вырвется опять на
свет  и воздух - в извечной жажде солнца. А там, - на момент рука Маккаслина
очертилась на фоне окна, указала на вымыто, льдисто блестевшие звезды (глаза
уже  привыкли  к  темноте),  -  там  они  ненадобны.  Да  и  потянет ли туда
скитаться, когда мало были на земле, когда и здесь просторно и . столько еще
мест  сохранилось  нетронутых,  где  их земная кровь жила и тешилась, покуда
была кровью?
     -  А нам они все нужны, - проговорил Айк. – Чтоб с нами... Здесь хватит
места им и нам.
     -  Верно,  -  одобрил  Маккаслин.  -  Пускай  бесплотны, не отбрасывают
тени...
     - Да я ж видел его! - крикнул мальчик. - Видел!
     -  Спокойно,  -  сказал  Маккаслин и коснулся мальчишьего бока рукой. -
Спокойно. Знаю, что видел. Я сам однажды видел. Сэм водил меня туда, когда я
добыл первого оленя.