ам все бормочешь и посмеиваешься?
   - Так, - отвечаю. - Одного знакомого вспомнил.
   - И тебя бы туда, к твоему знакомому, - ворчит майор. Тут он решил, что
пора выпить, и принялся звать Эша. Потом я сам подошел к двери  и  кликнул
Эша, но отозвался другой негр. Когда он вошел с бутылью и закуской,  майор
взглянул и спросил:
   - А Эш где?
   - Ушел, - отвечает негр.
   - Ушел? Куда ушел?
   - Сказал, что идет к кургану.
   А мне все невдомек. Только подумал про себя: "Что-то  больно  жалостлив
стал этот старый негр. Испугался, что ли, что Люк Провайн заблудится один?
Или ему нравится слушать, как Люк щелкает?"
   - К кургану? - говорит майор. - Если он там у Джона Корзины  нахлещется
самогону, я с него шкуру спущу.
   - Он не сказал, зачем пошел, - говорит  негр.  -  Сказал,  что  идет  к
кургану и что к утру вернется.
   - Пусть только не вернется, - говорит майор. - Пусть только налижется!
   И играют себе дальше, а я наблюдаю за игрой, как болван, и ни о чем  не
догадываюсь, только жалею, что этот чертов Эш может испортить  всю  шутку.
Время идет к одиннадцати, игру собираются уже кончать - завтра на охоту, -
как вдруг слышим шум, будто табун диких лошадей скачет  по  дороге.  Мы  и
обернуться не успели, спросить друг у друга,  в  чем  дело,  майор  только
начал: "Какого там дьявола...", как затопало на крыльце,  в  сенях,  дверь
настежь, и врывается Люк. Ни ружья, ни  фонаря,  одежда  в  клочьях,  лицо
дикое, как у сумасшедшего из джексонской  психиатрички.  Но  главное  -  я
сразу заметил - уже не икает. И опять чуть не навзрыд орет:
   - Они меня убить хотели! Сжечь! Судить меня стали, связали, положили на
костер, хотели поджечь, но я вырвался!..
   - Кто они? - спрашивает майор. - О ком, черт тебя дери, ты говоришь?
   - Да индейцы, - отвечает Люк. - Они хотели...
   - Что такое? - кричит майор. - Что ты такое говоришь?
   И тут меня дернуло вмешаться. До тех пор Люк меня и не замечал.
   - А все же они тебя вылечили, - говорю.
   Он так и застыл на месте. Раньше он меня не видел, но теперь-то увидел.
Стал как вкопанный, воззрился на меня  своими  дикими  глазами,  точно  из
Джексона сбежал и надо его туда воротить поскорее.
   - Что? - переспросил.
   - Отделался все-таки от икоты, - говорю.
   Ну, ребята, он целую минуту столбом простоял. Взгляд невидящий,  голова
немного набок, точно прислушивается к самому себе. Надо полагать, до  него
только теперь дошло, что икота кончилась. Минуту простоял так, а лицо  все
злее и удивленнее. И вдруг как прыгнет на меня, я так и полетел со стулом.
Ей-богу, сперва подумал, что крыша обрушилась.
   Ну, в конце концов оттащили  его,  усмирили,  потом  обмыли  мне  лицо,
выпить дали, и стало мне немного легче. Но все-таки чувствую, что  неловко
получилось и сдачи не нашлось. Да, ребята. Что уж говорить, свалял дурака.
Будь это днем, завел бы я свой "фордик" и убрался восвояси.  Но  на  дворе
ночь, и потом этот негр Эш у  меня  из  головы  не  выходит.  Начинаю  уже
догадываться, что тут дело нечисто. А сразу пойти на кухню и допросить его
неудобно: там Люк. Ему  майор  тоже  дал  выпить,  и  он  пошел  на  кухню
наверстывать упущенное за  два  дня.  Сидит,  хвалится,  что  не  позволит
каждому прохвосту над собой шутки шутить, и опять обжирается, - но на этот
раз пусть его другой кто лечит.
   Дождался я утра, услышал, что в кухне  негры  зашевелились,  и  подался
туда. А там старый Эш мажет жиром майоровы сапоги, намазал, поставил их  к
плите и стал заряжать винтовку-магазинку майора. Взглянул только разок  на
мое лицо и опять за свое дело с невинным видом.
   - Значит, к кургану ходил вчера вечером? - говорю. Он снова  быстренько
взглянул на меня и опустил глаза. Но молчит, обезьяна курчавая  старая.  -
Приятелей там завел? - спрашиваю.
   - Знаю кой-кого, - отвечает, продолжая набивать магазин.
   - Старого Джона Корзину знаешь?
   - Знаю кой-кого, - повторяет, не подымая глаз.
   - Был у него вчера? - спрашиваю. Молчит. Тогда я  переменил  тон:  если
хочешь от негра чего-нибудь добиться, с ним надо по-другому.
   - Ну-ка, - говорю, - подыми глаза.
   Поднял.
   - Что ты там вчера делал?
   - Кто, я?
   - Брось, - говорю. - Теперь можно. Икота у мистера Провайна  прошла,  и
оба мы уже забыли о вчерашнем. Ты туда неспроста ходил. Не иначе, наболтал
им что-нибудь, старику-то Джону? Так ведь?
   Он потупился, закладывает патроны в магазин. Потом оглянулся быстро  на
обе стороны.
   - Давай рассказывай, - говорю. - Или хочешь, чтобы я  намекнул  мистеру
Провайну, что тут без тебя не обошлось?
   Он все возится с винтовкой, на  меня  не  смотрит,  но  вижу:  усиленно
соображает.
   - Ну же, - подгоняю. - Как дело было?
   И он рассказал. Понял, видимо, что запираться не  стоит,  что  если  не
Люку, то майору я скажу.
   - Я его обогнал, прибежал туда первый и  сказал  индейцам,  что  к  ним
сейчас придет новый сборщик налогов, но что малый он трусоватый и  убежит,
если его как следует пугнуть. Они и пугнули, он и убежал.
   - Ну и ну, - говорю. - А я-то думал, что умею разыграть человека.  Куда
мне до тебя! И как оно все было, ты видел?
   - Да ничего особенного не  было,  -  отвечает.  -  Спустились  они  ему
навстречу, потом он сам показался, идет по дороге с фонарем и  ружьем,  на
сучья натыкается, икает. Отобрали  у  него  фонарь  и  ружье,  привели  на
вершину и поговорили с ним немного  на  индейском  языке.  Потом  навалили
хвороста, а Люка связали так, чтобы он легко мог распутаться, положили  на
хворост,  и  один  стал  подходить  с  огнем.  А  больше  уже  ничего   не
потребовалось.
   - Вот это да! - говорю. - Вот это здорово!
   И тут у меня мелькнула одна мысль. Я уже повернулся, уходить  собрался,
когда меня осенило спросить. Остановился и говорю:
   - Еще одно скажи мне. Зачем ты это сделал?
   А он сидит на ящике с дровами, трет  винтовку  ладонью  и  опять  глаза
опустил.
   - Просто хотел вам помочь его вылечить.
   - Брось, - говорю, -  не  виляй.  Помни,  теперь  у  меня  есть  о  чем
порассказать и мистеру Провайну, и майору. Не знаю, что майор сделает,  но
мистер Провайн тебе этого не спустит.
   А он сидит, поглаживает винтовку. Смотрит в землю, задумался как бы. Не
то чтобы решая, сказать или нет, а вроде припоминая что-то очень давнее. И
в самом деле, подумал и говорит:
   - Да я Люка не боюсь, можете рассказывать. У  нас  как-то  пикник  был.
Давно, чуть не двадцать лет назад. Люк тогда молодой был, а с ним его брат
и еще один белый - забыл, как того звали. Подъехали  они  с  револьверами,
переловили всех негров по одному  и  у  каждого  сожгли  воротник.  И  мне
сожгли. Люк своей сигарой.
   - И ты двадцать лет ждал и ночью к кургану побежал, чтоб только  с  ним
поквитаться?
   - Не в том дело, - говорит Эш, поглаживая винтовку. - Воротник жалко. В
те времена работник-негр, причем старшой, получал два доллара в неделю.  Я
полдоллара отдал за тот воротник. Голубой и красные всадники скачут во всю
длину - Роберт Ли гоняется за начезами [начезы - индейское племя, жившее в
низовьях Миссисипи]. А Люк его спалил. Теперь я получаю десять долларов. И
хотел бы я знать, где  теперь  купишь  такой  воротник  пусть  даже  и  за
половину получки. Крепко бы хотел я это знать.



   Уильям Фолкнер.
   Осень в дельте

   -----------------------------------------------------------------------
   W.Faulkner. Delta Autumn (1942). Пер. - Е.Голышева.
   В кн. "Рассказы. Медведь. Осквернитель праха". М., "Правда", 1986.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 14 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Сейчас наконец они въедут в дельту. Чувство  было  такое  знакомое,  он
испытывал его всякий  раз  в  конце  ноября  уже  больше  пятидесяти  лет,
подъезжая к последнему холму, за которым, словно море за  подножием  скал,
расстилалась  тучная,  нанесенная  рекой  равнина;  она  таяла  в   пелене
неторопливого ноябрьского дождя, как таяло бы в ней и море.  Поначалу  они
приезжали сюда в фургонах - с ружьями, постелями, собаками, едой и  виски,
с жадным предвкушением охоты, - молодежь, которая могла ехать под холодным
дождем всю ночь  и  весь  день,  разбить  под  дождем  лагерь  и,  поспав,
завернувшись в мокрое одеяло, выйти с зарей на охоту. Тогда здесь водились
медведи, а выстрелить в лань или олененка можно было не задумываясь, как и
в оленя; под вечер они охотились с пистолетом на диких индеек,  состязаясь
в меткости и умении подкрадываться к цели, а  птицу  скармливали  собакам,
всю, кроме грудки. Но эти времена прошли,  и  теперь  они  ездят  сюда  на
машинах, с каждым годом все быстрее и быстрее  -  ведь  дороги  становятся
лучше, а ехать нужно дальше, потому что леса, где водилась  дичь,  что  ни
год отступали вглубь, шли на убыль, как шла на убыль и  его  жизнь,  пока,
наконец, он не остался последним из тех, кто без устали ездил в  фургонах,
и с ним теперь были уже сыновья, а то и внуки тех охотников, что  когда-то
могли сутками трястись и в дождь и в слякоть, правя взмыленными мулами;  и
теперь его звали дядя Айк, а он скрывал, что ему скоро семьдесят, зная  не
хуже их, что ему не по годам такие поездки, хотя бы и на машине. И в самом
деле, каждый раз теперь, первой же бессонной  ночью  в  лагере,  лежа  под
грубым одеялом и чувствуя, как ломит все тело, а кровь никак не  согреется
от стаканчика разбавленного виски, который он себе  еще  разрешал,  старик
давал слово, что больше он сюда не ездок. Но всякий раз выходило,  что  он
вынес и эту поездку (стрелял не хуже, чем раньше,  целился  почти  так  же
метко и уж не мог сосчитать, сколько на  своем  веку  положил  оленей),  а
потом, летом, долгий палящий зной словно вселял в него новые силы.  А  там
снова наступал ноябрь, и он снова сидел в машине с сыновьями своих  старых
товарищей на охоте, которых он обучил отличать лань от оленя не только  по
следу, но и по шороху шагов, и снова смотрел вперед, в полукружье, которое
рывками чертили "дворники" на переднем стекле, видел,  как  земля  впереди
вдруг распластывается и тает в пелене  дождя,  как  таяло  бы  и  море,  и
говорил:
   - Ну, ребята, вот и она!
   Правда, на этот раз он  ничего  не  успел  сказать.  Человек  за  рулем
остановил машину, резко затормозил, так что на  скользком  бетоне  занесло
колеса, и старый Маккаслин,  поглядев  на  пустую  дорогу,  кинул  быстрый
взгляд мимо своего соседа, сидевшего посредине, на лицо того, кто сидел за
рулем -  самого  молодого  из  них,  на  этот  смуглый,  орлиный  профиль,
красивый, сумрачный и жесткий. А тот, насупившись, уставился в  мутное  от
дождя стекло, за которым все мелькали и мелькали стрелки "дворников".
   - Я этот раз сюда не собирался, - сказал он. Звали его Бойд.  Ему  едва
перевалило за сорок. Он был хозяином машины и двух  гончих  из  трех,  что
сидели позади, в багажнике, и  владел  или  загонял  на  смерть  все,  что
попадалось ему в руки: будь то животное, машина или человек.
   - Ты мне  это  говорил  на  прошлой  неделе  в  Джефферсоне,  -  сказал
Маккаслин, - но потом, видно, передумал. Что ж, передумал снова?
   - Я-то знал, что Дон поедет, - сказал третий охотник. Его звали Лигейт.
Он говорил, словно ни к кому не обращаясь. - И понесло его  в  такую  даль
вовсе не из-за какого-то оленя. У него  тут  лань.  Двуногая  -  когда  не
лежит. И совсем светлокожая лань. Та, за которой он гонялся ночи  напролет
всю прошлую осень, а говорил, будто охотится за енотами. Видно, та  самая;
из-за нее он пропадал и весь прошлый январь. - Лигейт сдавленно  хихикнул,
словно  по-прежнему  разговаривал  сам  с  собой,  в  его  голосе   только
угадывалась издевка.
   - Что? - спросил Маккаслин. - Вы это о чем?
   - Ну-ну, дядя Айк, - сказал Лигейт. - К таким делам  человеку  в  ваших
годах уже лет двадцать не положено иметь никакого интереса.
   Но Маккаслин даже не взглянул на Лигейта. Он все  всматривался  в  лицо
Бойда, глаза за очками были по-стариковски водянистые, но еще  зоркие,  он
еще мог не хуже любого из них взять бегущего зверя  на  мушку.  Теперь  он
вспомнил, как в прошлом году, когда они  ехали  в  моторной  лодке  и  уже
подъезжали к месту, где раскинули  лагерь,  один  из  ящиков  с  провизией
свалился за борт и на другой день Бойд поехал за  продуктами  в  ближайший
город, заночевал там, а когда вернулся,  был  уже  сам  не  свой;  правда,
каждый день на рассвете он уходил вместе со  всеми  в  лес,  но  Маккаслин
видел, что ему не до охоты.
   - Ну что ж, - сказал старик, - довези нас  с  Уиллом  до  какого-нибудь
жилья, мы там обождем грузовик, а ты поезжай назад.
   - Я еду с вами, - резко произнес Бойд. - Охоты я не  упущу.  Тем  более
напоследок.
   - Это, думаешь, конец охоте на оленей или на лань? - спросил Лигейт.  И
на этот раз Маккаслин не  обратил  на  него  никакого  внимания,  даже  не
отозвался. Он по-прежнему вглядывался в злое, окаменевшее лицо Бойда.
   - Почему напоследок? - спросил он.
   - А если Гитлер добьется своего? Или какой-нибудь Иокагама, Пелли, Смит
или Джонс, - шут их знает, как они у нас будут зваться!
   - Мы ему тут воли не дадим, -  сказал  Лигейт.  -  Зови  он  себя  хоть
Джорджем Вашингтоном [Вашингтон Джордж (1732-1799)  -  командующий  армией
колонистов в Войне за независимость в 1775-1783 гг., первый президент  США
(1789-1797)].
   - А как, интересно спросить? В полночь,  уходя  из  бара,  будете  петь
"Боже, храни Америку"? Прицепите на пиджак национальный флажок?
   - Ах, вон что тебя беспокоит, - сказал Маккаслин. - Я чего-то не помню,
чтобы у нашей страны не хватало защитников, когда в них  возникала  нужда.
Ты, видно, и сам не плошал двадцать лет назад, ежели  медали,  которые  на
тебя нацепили, чего-нибудь стоят! Страна у нас побольше и посильнее будет,
чем любой ее враг и даже свора врагов внутри или снаружи. И уж  как-нибудь
сладит с этим дерьмовым  австрийским  маляром,  как  бы  он  там  себя  ни
величал. Мой папаша и другие вроде него были похлеще тех, кого ты боишься,
и уж как старались разодрать страну надвое,  да  и  то  у  них  ничего  не
выгорело.
   - А что нам осталось? - спросил Бойд. -  Половина  народа  без  работы,
половина фабрик бастует. Слишком много хлопка, зерна  и  свиней,  а  людям
жрать нечего и не во что одеться. Слишком много "пушек вместо масла", да и
пушки...
   - Нам-то остался охотничий  лагерь...  если  мы  когда-нибудь  до  него
доберемся, - сказал Лигейт. - Не говоря уже о ланях.
   - Самое время вспомнить о ланях, - сказал Маккаслин. - И о ланях  и  об
оленятах. Если люди когда и дрались с божьего благословения, то разве  что
защищая своих ланей и своих оленят. И ежели, неровен час, дело  дойдет  до
драки, не вредно об этом вспомнить.
   - Неужели, прожив шестьдесят лет, вы не  заметили,  что  в  женщинах  и
ребятишках никогда не бывает нехватки?
   - Может, поэтому меня сейчас и тревожат только те десять миль по  реке,
которые нам остались до стоянки, - сказал  Маккаслин.  -  А  ну-ка,  давай
быстрее!
   Они поехали дальше. Скоро они уже мчались  опять  с  той  быстротой,  с
какой вел машину Бойд. Он не спрашивал, нравится ли это  остальным,  и  не
предупредил, когда вдруг  затормозил  машину  на  полном  ходу.  Маккаслин
успокоился, вглядываясь, как и каждый ноябрь -  а  их  прошло  уже  больше
пятидесяти, - в землю, менявшуюся  на  глазах.  Сначала  тут  были  только
маленькие старинные города вдоль  реки  и  старинные  маленькие  города  у
подножия гор, и плантаторы -  сначала  с  горсткой  невольников,  а  потом
батраков - отвоевывали у непроходимых,  болотистых  зарослей  тростника  и
кипариса, эвкалипта и  можжевельника,  дуба  и  ясеня  полоски  земли  под
хлопок, которые с годами превратились в  поля,  а  потом  в  плантации,  а
оленьи и медвежьи тропки в дороги, а потом в шоссе, и вдоль них по берегам
рек выросли новые города. Таллахатчи и Санфлауэр, слившись, стали  зваться
Язу - Рекою мертвых племен чокто - пустые, медлительные, черные, одетые  в
тень воды,  где  почти  не  заметно  течения;  раз  в  год  они  и  впрямь
останавливались, а потом поворачивали вспять, разливались, затопляли и без
того плодородные земли, а потом снова входили в берега. Теперь уж от всего
этого почти ничего не осталось. Теперь, отправляясь из  Джефферсона,  надо
проехать двести миль, чтобы добраться до лесной глухомани  и  поохотиться;
теперь земля обнажена от плавной линии первых холмов на востоке до высокой
каменной дамбы на западе и выше человеческого роста  заросла  хлопком  для
веретен всего мира - тучная черная земля,  бескрайняя  земля,  плодоносная
вплоть до самого порога хижины негра, который ее возделывает,  или  жилища
белого, который ею владеет; она сводит в могилу охотничьего  пса  за  год,
мула за пять и человека  за  двадцать  лет;  земля,  на  которой  сверкают
неоновые огни  бесчисленных  городков  и  по  широким,  точно  по  линейке
расчерченным дорогам несется поток автомобилей  последней  марки,  но  где
единственным надежным свидетельством пребывания человека кажутся громадные
сараи с машинами для очистки хлопка, хоть и собранные наспех из  листового
железа в одну неделю, потому что никто здесь, даже  миллионер,  не  строит
для жилья ничего, кроме четырех стен и крыши, зная, что не реже, чем раз в
десять лет, дом будет затапливать до второго этажа и все внутри  погибнет;
земля,  на  которой  теперь  вместо  рева  пантеры  слышны  длинные  гудки
паровозов: поезда идут неимоверно длинные, а тащит их один паровоз, потому
что нигде ни уклона, ни подъема, разве что какой-нибудь  холм,  насыпанный
руками давно ушедших в небытие туземцев,  чтобы  спасаться  от  ежегодного
потопа; а потом пришедшие сюда индейцы в этих  курганах  зарывали  останки
своих предков, и все,  что  сохранилось  от  тех  прежних  времен,  -  это
индейские названия городков, почти всегда напоминавшие о воде: Алушаскуна,
Тиллатоба, Хомачитто, Язу.
   Вскоре после полудня они добрались до реки. В последнем из  городков  с
индейским названием, где кончалось шоссе, дождались второй машины  и  двух
грузовиков, на одном везли постели и палатки, на другом - лошадей.  Дальше
кончался бетон, а  через  какую-нибудь  милю  -  и  гравий;  весь  остаток
таявшего в тумане дня их караван медленно полз, надев на колеса  цепи,  по
выбоинам и залитым водой рытвинам, покуда Маккаслину  не  стало  казаться,
что чем медленнее ползут машины, тем быстрее, все  ускоряя  обратный  ход,
уносятся в прошлое его воспоминания и что  земля,  по  которой  они  едут,
отступает  от  последней  полоски  гравия  не  на  минуту,  а  на  годы  и
десятилетия к тому, что он когда-то  знал;  дорога  снова  превращается  в
древние медвежью и оленью тропы, поля, расстилающиеся по сторонам,  -  эти
бесстыдные, широченные прямоугольники, осушенные машинами, съеживаются; их
снова отвоевывают шаг за шагом у сумрачной извечной чащобы топором,  пилой
и плугом, запряженным мулом.
   Машины они оставили на пристани - лошадей нужно было перегнать  берегом
до того места, против которого они раскинут лагерь,  и  переправить  через
реку вплавь, а сами охотники с собаками, постелями, палатками и  провизией
погрузились на катер. И, сидя со своей старой двустволкой между колен - ей
было едва ли в половину меньше лет, чем ему самому,  -  он  наблюдал,  как
исчезают последние, жалкие следы  человеческого  бытия:  хижины,  вырубки,
крохотные лоскуты полей,  еще  год  назад  бывшие  дикими  зарослями,  где
голубые стебли недавно убранного хлопка тянулись ввысь почти так же мощно,
как прежде тростник, словно  человеку  пришлось  обвенчать  свои  пашни  с
первобытной чащобой, чтобы ею  овладеть;  все  они  постепенно  отступили,
исчезли, и скоро по обоим берегам потянулись те самые заросли, которые  он
так хорошо знал, -  заросли  можжевельника  и  тростника,  сквозь  которые
дальше чем на десять шагов нельзя было проникнуть даже  взглядом;  высокие