не
кайзер.  -  Затем,  хоть и не отводя глаз, на Блэнда он смотреть перестал. -
Германия  была  прежде,  чем  были  барон,  -  сказал он. - И после она тоже
будет.
     - Даже после этого?
     -  Тем  более.  Тогда это был честь, доблесть - слово из пустой воздух.
Теперь... как это вы говорите?
     -   Нация   попирает   свои   знамена,  -  сказал  субадар.  -  Человек
перебарывает себя.
     - Или женщина, ребенка рождающий, - сказал немец.
     -  Из  вожделения,  из  родовых  мук,  -  сказал  субадар,  - из боли -
утверждение, божественность: истина.
     Американец  из  военной  полиции  опять  свертывал  себе  папироску. За
субадаром  он  следил  изучающе,  холодно,  с выражением сдерживаемой злобы.
Лизнул свою папироску и покосился на меня.
     -  Пока я не попал в эту чертову страну, - сказал он, - я думал, нигеры
-  они  нигеры и есть. А теперь будь я проклят, если понимаю, кто они и что.
Кто он такой - заклинатель змей?
     - Именно, - сказал я. - Заклинатель змей.
     -  Тогда  пускай  вместе со своей змеей валит отсюда подобру-поздорову.
Мне  надо доставить пленного. Ты погляди только на тех лягушатников. - Когда
я  обернулся,  трое французов как раз покидали заведение, всем своим обликом
выражая возмущение и гнев. Немец заговорил снова:
     -  Из  газет  я  узнавать, как Франц есть полковник, а потом генерал, и
как  тот кадет, который, когда я в последний раз его видеть, мальчишкой был,
круглоголовым  постреленком,  теперь  ас  с  Железным крестом, полученным из
руки  самого  кайзера.  Потом  приходил год 1916. В газете я вижу, что кадет
погиб  -  его  сбил  этот  ваш  Бишоп...{5} - он слегка поклонился Комину, -
человек,  конечно,  достойнейший.  Так  что  теперь  я  сам кадет. Так есть,
словно  я  знаю.  Так  есть,  словно я вижу все наперед. Я перевожусь, чтобы
стать  авиатор,  и хоть я знаю теперь, что Франц штабной генерал, и хоть сам
себе  я  каждый вечер говорю: "Ты вернулся, ты вернулся", я знаю, что это не
будет хорош.
     Вот,  а  потом  кайзер  бежать.  Тогда  я прослышал, что Франц теперь в
Берлине;  я  поверил,  что истина есть, что мы не все загубили ради гордыни,
поскольку   теперь   стало  ясно:  осталось  недолго,  а  Франц  в  Берлине,
безопасность, от фронта далек.
     -  А  потом  наступил  нынче  утро.  Приходит  письмо,  почерк  матери,
которого  я  не  видел  уже  семь  лет, и на конверте величать меня "барон".
Франц  убит  немецким зольдат, застрелен, когда ехал на свой лошади по улице
в  Берлине. И пишет так, словно она все забыла, потому что женщины могут все
забывать   ошен   быстро,   поскольку  для  них  нет  реальность  -  истина,
справедливость,  -  нет  ничего,  что  нельзя  было бы обнять в руки, что не
могло  бы  умереть. Тогда я сжигаю все мои документы, все бумаги, фотографию
жены  и  сына,  которого  я  еще  не видел, уничтожаю жетон с личным номер и
срываю знаки различия с кителя... - Рука его метнулась к воротнику.
     -  Вы  хотите  сказать,  -  проговорил  Блэнд,  -  что  возвращаться не
собирались?  Почему  же  не  воспользовались тогда пистолетом - сохранили бы
своему правительству аэроплан?
     -  Самоубийство  есть только для тела, - сказал немец. - Тело ничего не
решает. Тело нет важность. Дано, чтобы держать чистым, по возможности.
     -  Это  всего лишь комната в гостинице, - вставил субадар. - Всего лишь
объем, в котором мы какое-то время укрываемся.
     - Уборная, - сказал Блэнд. - Сортир.
     Полицейский  встал.  Тронул немца за плечо. Комин пристально смотрел на
немца.
     - Ага, признал, что мы вас побили, - сказал он.
     -  Да,  -  сказал немец. - Наше время пришло первый, потому что мы были
больны  тяжелее  всех.  Следующий  черед  придет  вашей  Англии. И тогда она
поправится тоже.
     -  Не  смей  говорить  "моей  Англии",  -  сказал  Комин.  - Моя страна
Ирландия.  -  Он повернулся к Монигену. - Ты сказал "мой поганый король". Не
смей  говорить  "мой  поганый  король". В Ирландии нет королей с тех времен,
когда правил Ур Нил {6}, благослови Господь его рыжую волосатую задницу.
     Строгий, подтянутый немец слабо махнул рукой.
     - Вот видите! - сказал он, ни к кому не обращаясь.
     - Победивший теряет то, что обретает побежденный, - сказал субадар.
     - И что теперь будете делать? - спросил Блэнд.
     Немец  не  ответил.  Сидел,  словно аршин проглотив - лицо болезненное,
повязка безупречна.
     -  А  вы что будете делать? - спросил Блэнда субадар. - Все мы - что мы
будем  делать?  Сегодня  все поколение, воевавшее в этой войне, убито. Но мы
этого еще не понимаем.
     Все  посмотрели  на  субадара:  Комин,  выкатив  налитые  кровью свиные
глазки,  Сарторис,  белея  своими  ноздрями,  откинувшийся  на стуле Блэнд -
вялый,  невыносимый,  чем-то  напоминающий  избалованную  дамочку. За плечом
немца стоял тот, из военной полиции.
     - Похоже, вас это здорово заело, - сказал Блэнд.
     - Вы что - не верите? - сказал субадар. - Подождите. Поймете сами.
     -  Ждать?  - вскинулся Блэнд. - Думаю, в последние три года у меня не с
чего  было завестись такой привычке. Да и в предыдущие двадцать шесть лет. А
что до того было, не помню. Разве что тогда.
     -  Ну  так,  значит,  и  ждать не придется, - сказал субадар. - Ничего,
поймете.  - Серьезно и спокойно он оглядел всех нас. - Те, кто уже четвертый
год  там  в  земле  гниют,  - взмах коротенькой, толстой руки, - нет, они не
мертвее нас.
     Снова полицейский тронул немца за плечо.
     -  К чертовой матери, - сказал он. - Давай-ка двигаться, старина. - Тот
обернулся,  и  мы  все  поглядели  на  двоих  французов, офицера и сержанта,
стоявших  у  нашего столика. На какое-то время все застыли. Словно все жучки
вдруг  обнаружили,  что  их  траектории  совпали,  и уже не нужна больше эта
бесцельная   дерготня,  да  и  вообще  никаких  движений  больше  не  нужно.
Откуда-то  из  глубины,  куда  не доставал алкоголь, во мне начал всплывать,
подниматься  к  горлу  твердый,  жаркий  шар,  как  в бою, когда знаешь, что
вот-вот  что-то  случится,  и  наступает  миг, когда думаешь: "Вот. Вот оно,
теперь  все  за  борт, теперь ты можешь просто быть. Вот оно. Вот". В общем,
это даже довольно приятно.
     -  Мосье,  почему  здесь этот? - сказал офицер. Мониген глянул на него,
дернулся  вместе  со  стулом  назад  и  вбок и завис с опорой на напряженные
мышцы  бедер,  словно  это ступни, и на разложенные по столу локти. - Почему
допускаете неприятность для Франции - а, мосье?
     Кто-то  успел схватить Монигена, пока он вставал; это был американец из
военной  полиции,  он  оказался за спиной Монигена и удерживал его за плечи,
не давая окончательно подняться.
     -  А-а-а-дну  минутку,  -  повторял  полицейский, - а-аа-дну минутку. -
Прилипшая  к  верхней  губе  папироска  подпрыгивала  в  такт  его словам, а
повязка  на  рукаве  выпятилась на всеобщее обозрение. - Тебе-то какое дело,
лягушатник? - сказал он.
     Позади  офицера  с  сержантом  сгрудились другие французы и та старуха.
Она  все  пыталась пробиться сквозь окружившую нас толпу. - Это мой пленный,
-  сказал  полицейский.  -  Я с ним куда хочу, туда и пойду, и сидеть он там
будет столько, сколько я пожелаю. Вопросы будут?
     - По какому праву, мосье? - осведомился офицер.
     Он  был  долговязым,  с  худым,  трагическим  лицом. В тот момент я еще
заметил,  что  один  глаз у него стеклянный. Неподвижный, застывший придаток
лица, казавшегося еще более безжизненным, чем этот фальшивый глаз.
     Полицейский  глянул  на  свою  повязку,  затем  перевел взгляд опять на
офицера  и  похлопал  по  пистолету,  который  теперь  болтался внизу, у его
бедра.
     -  Куда хочу, туда с ним и пойду, хоть через всю вашу помоечную страну.
Приведу  его  в  ваш  поганый  сенат  и  президента  ему  еще  стул уступить
заставлю,  а ты будешь локти кусать, пока я не вернусь, чтобы сшибить с тебя
соплю.
     -  А-а,  -  сказал  офицер.  -  Янки! Сбесился, собака. - Он сказал это
сквозь  зубы:  "сссбака",  и ни единый мускул не дрогнул на его безжизненном
лице,  вид  которого  сам  по  себе  стоил  любого  оскорбления. Позади него
хозяйка принялась выкрикивать по-французски:
     -  Бош! Немчура! Побили! Все чашки, все блюдца, стаканы, тарелки - все,
все!  Я  тебе  покажу!  Специально  сберегла их на этот день. Восемь месяцев
после  бомбардимана  хранила  в ящике, и вот настал мой час! Тарелки, чашки,
блюдца,  стаканы,  все,  чем  за тридцать лет обзавелась, все побили, побили
одним  махом!  А мне каждый стакан обошелся в пятьдесят сантимов, мне теперь
перед клиентами стыдно, им-то ведь...
     В  терпении  есть  некая  точка,  вершина,  дальше которой некуда. Даже
алкоголю  туда  не  добраться.  С  нее и начинается разгул толпы, с момента,
когда   само   изнуряющее   однообразие  становится  непереносимым.  Мониген
вскочил,  полицейский  пихнул его обратно на стул. И тут у нас у всех словно
все  разом  полетело  за  борт,  и  мы, ничтоже сумняшеся, без тени смущения
встали  лицом  к  лицу  с тем призраком, вида которого чурались четыре года,
пеленали  его  уборами  из  высоких  слов,  тогда как он, увертливый, всегда
наготове,  тут  же из-под них выскакивал, едва только чуть приослабнет кокон
знамен.  Я видел, как полицейский прыгнул на офицера, но тут вскочил Комин и
перехватил  его.  Я  видел, как полицейский три раза ударил Комина кулаком в
подбородок,  пока тот не сгреб его в охапку и не швырнул буквально на головы
толпе,  и в ней он пропал, еще в воздухе, взвешенный горизонтально, хватаясь
за  свой  пистолет.  Я  видел,  как трое солдат-французов повисли на спине у
Монигена  и  как офицер пытался ударить его бутылкой, а Сарторис бросился на
офицера  сзади.  Комин  исчез;  через проделанную им брешь в толпе вынырнула
хозяйка,  продолжая  вопить.  Двое  мужчин  удерживали  ее,  но  она рвалась
вперед, норовя плюнуть в немца.
     -  Бош!  Бош!  -  вопила  она,  плюясь  и захлебываясь слюной, а седые,
растрепавшиеся  космы  заслоняли  ее  лицо;  она  повернулась, и полновесный
плевок  полетел  в  меня.  -  И ты! - выкрикнула она. - И ты туда же! Англию
небось  не  разорили!  Ты  тоже  пришел  поглодать  косточки Франции. Шакал!
Стервятник!  Животное!  Побили,  побили!  Все!  Все!  Все! - А где-то внизу,
неприкасаемые  и  неприкосновенные,  настороженно-собранные  и внимательные,
сидели  немец и субадар - немец со своим отмеченным печатью духа болезненным
лицом  и  субадар,  спокойный, как фигурка сидящего Будды, и оба в тюрбанах,
словно ветхозаветные пророки.
     Продолжалось  это  недолго.  Впрочем,  времени  не  существовало.  Или,
вернее,  время  существовало отдельно, а мы отдельно: в пленке у поверхности
-  не  на  самой  поверхности, а именно в этой пленке, в пограничной полосе,
отъединяющей  новое  от  старого:  старое,  где мы остались живы, от нового,
где,  по  словам субадара, мы были мертвы. Сквозь опасное мельканье бутылок,
мельтешенье  синих  обшлагов,  кулаков,  черных  от  въевшейся в них грязи и
копоти,  и  лиц, застывших словно маски, какими только детей пугать - этакая
оцепенелая  гримаса беззвучного крика, - я снова увидел Комина. Он вплыл как
тяжелый  дредноут,  перепахивающий толкотню беспорядочной зыби; под мышкой у
него  был  престарелый официант, а во рту свисток того американца из военной
полиции. А потом Сарторис шарахнул стулом по единственной лампочке.


     На  улице  было  холодно,  причем  так,  что  холод  пронизывал одежду,
проникал  в  расширенные  алкоголем поры и нашептывал свой ритм прямо костям
скелета.  Рыночная  площадь была пуста, фонарей мало, да и те в отдалении. И
тишина  стояла  такая,  что  мне  было  явственно слышно журчанье слабенькой
струйки  в  питьевом  фонтанчике.  Откуда-то  доносился  шум,  тоже  сочился
издали,  словно  с  набрякших,  низко  нависших  небес: ликующие крики; едва
слышные,  они походили на тонкие истошные женские стенания, как это бывает с
любыми  криками, даже если их издает толпа мужчин, и время от времени сквозь
них  прорывались  звуки  оркестра.  В  тени  у  самой  стены Мониген и Комин
пытались  поставить  немца  на ноги. Он был без сознания; эта их троица была
бы  невидима,  если бы не смутное пятно бинтов на голове немца, и не слышна,
если бы не монотонный поток равнодушной ругани, изрыгаемой Монигеном.
     -  Ни  в  коем  случае  не  надо было французам и англичанам вступать в
альянс,  -  сказал  субадар.  Он  говорил легко, без напряжения; его не было
видно,  и этот легкий голос, казалось, исходил из огромной трубы органа, вне
всякого  соответствия  с  размерами  говорившего.  Разные  народы  не должны
объединенными  силами  воевать  за  одно  и  то  же.  Пусть  каждый воюет за
что-нибудь  свое  -  чтоб  цели не противоречили друг другу, но чтобы каждый
был  себе  хозяин.  -  Мимо  прошел Сарторис; он ходил к фонтанчику и теперь
возвращался,   осторожно   неся  перед  собой  перевернутую  околышем  вверх
раздувшуюся  фуражку.  В паузах между шарканьем его шагов было слышно, как с
нее  капает  вода. Вот он дошел туда, где слабо отсвечивала повязка немца, и
слился   с   темным   сгущением  теней,  из  которого  неумолчно  доносилась
равнодушная  ругань  Монигена. - И каждый в рамках своих исконных обычаев, -
продолжал  субадар.  -  Взять  мой  народ. Англичане дали им винтовки. А они
приходят  ко  мне  и говорят: "Это копье коротковато и тяжеловато; как воину
копьем  такой  длины  и веса поразить быстроногого врага?" Дали им мундиры с
пуговицами,  чтобы  держать  их  застегнутыми;  ладно,  а я как-то раз целую
траншею  прошел,  они сидят там - закоченели, скрючились - по уши закутанные
в  одеяла,  в  пустые мешки из-под песка, соломой обложились, лица от холода
сизые;  откинул я на ком-то из них одеяло - глядь, сидят мои страстотерпцы в
одном исподнем.
     Порой  английские  командиры говорят им: "Идите туда, сделайте то" - не
шелохнутся.  А  потом  вдруг однажды средь бела дня весь батальон как с цепи
сорвался,  выскочили  из  укрытия  да  прямо через воронку лавиной, и меня с
собой  потащили  и командира. Захватили окопы без единого выстрела - то есть
те,  кто из нас уцелел: командир, я и еще семнадцать человек; три дня жили в
каком-то  изломе  передовой  линии  противника, и целой бригаде пришлось нас
оттуда  вызволять.  "Вы  почему  не стреляли? - командир спрашивает. - Вы же
дали  им  щелкать  себя  как  фазанов".  Они на него и не смотрят. Как дети:
стоят,  между  собой  что-то  бормочут,  этакие  живчики,  и  ни  досады, ни
сожаления.  Я  говорю  их  старшему:  "О Дас, у вас винтовки были заряжены?"
Стоят  как  дети, робеют, но без тени сожаления. "О сын многих царей", - Дас
говорит.  Я  ему:  "Доложи  сагибу по всей истине твоего знания!" А он: "Они
были не заряжены, сагиб".
     Снова  донеслось  буханье  оркестра;  издали оно только глухо сотрясало
густой  воздух. Немца в это время поили из бутылки. Голос Монигена произнес:
"Ну вот. Получше теперь?"
     -  Это  исс моей голова, - сказал немец. Их голоса были так равнодушны,
словно они обсуждали цвет обоев.
     Мониген снова выругался.
     - Пойду обратно. Ей-богу, я им...
     - Нет, нет, - сказал немец. - Я не буду позволить.
     Вы уже неукоснительный дали слово...
     Мы  постояли  в  тени  под стеной и выпили. Это была последняя бутылка.
Она опустела, и Комин разбил ее о стену.
     - И куда теперь? - сказал Блэнд.
     К  девочкам,  -  сказал  Комин.  -  Хотите глянуть, как Комин из страны
Ирландии  шурует  среди  золотистых  кос,  рыщет  будто  гончая среди тучной
пшеницы?
     Мы постояли, послушали далекий оркестр, далекие выкрики.
     - Ты уверен, что с тобой все в порядке? - спросил Мониген.
     - Благодарю, - сказал немец. - Мне уже хорош.
     - Тогда пошли, - сказал Комин.
     - Вы что, и его с собой потащите? - изумился Блэнд.
     - Да, - сказал Мониген. - А что тут такого?
     - Почему бы не отвести его в комендатуру? Ведь ему плохо.
     - А почему бы мне не дать тебе в морду? - сказал Мониген.
     - Дело ваше, - отозвался Блэнд.
     -  Пошли,  -  сказал  Комин.  - Какой дурак станет драться, когда можно
прогибаться?   Все   люди  братья,  а  все  их  жены  сестры.  А  ну  пошли,
гусары-полуночники.
     -  Послушайте,  -  обратился  Блэнд  к немцу, - вы действительно хотите
идти  с ними? - Из-за его бинтов, когда только его да субадара и было видно,
казалось, что это двое раненых среди пятерых" привидений.
     -  Подержи-ка  его  минутку, - сказал Мониген Комину. Подошел к Блэнду.
Смачно  послал его. - Мне, кстати, больше нравится драться, - добавил он все
тем же равнодушным тоном. - Даже если меня побьют.
     -  Не  надо,  -  сказал  немец.  - Опять я не буду позволить. - Мониген
замер;  меньше  фута  было  между  ним  и  Блэндом.  -  Я имеет жена и сын в
Байрёйте,  -  сказал  немец.  Это  он  говорил уже мне. Он тщательно, дважды
задиктовал мне адрес.
     - Напишу, ладно, - сказал я. - Что мне ей сообщить?
     - Сообщить так: все ничего. Вы сумеет.
     - Хорошо. Напишу ей, что с вами все более-менее в порядке.
     - Сообщить так: вся эта жизнь есть ничего.
     Комин  и  Мониген  снова  положили его руки себе на плечи, встав по обе
стороны  немца.  Они  развернулись  и побрели прочь, почти неся его на себе.
Один раз Комин оглянулся.
     - Мир вам, - сказал он.
     -  И  вам  также,  -  откликнулся  субадар.  Они  двинулись  дальше. Мы
наблюдали,  как  они  мало-помалу  превращаются  в  единый  силуэт  на  фоне
освещенного  входа  в  аллею.  Там  еще была арка; бледные, холодные отсветы
слабенького  фонаря  падали  на  нее и на прилегающие стены, так что все это
казалось  некими  вратами,  и  они  входили  в  эти  врата,  с  двух  сторон
поддерживая немца.
     -  Что  они  там  будут  с  ним  делать? - проговорил Блэнд. - В уголке
где-нибудь  прислонят  и  выключат свет? Или, может, во французских борделях
еще и дополнительная раскладушка прилагается?
     - Твое-то какое собачье дело? - оборвал его я.
     Глухо  донеслось буханье оркестра; было холодно. Каждый раз, когда меня
передергивало  от выпитого алкоголя и от холода, мне представлялось, будто я
слышу, как у меня поскрипывают позвонки.
     -  Тому  уже  семь  лет, как я в здешнем климате, - сказал субадар. - А
все-таки  не  люблю  холод.  -  Его  голос был глубок, спокоен, словно в его
обладателе  все  шесть футов роста. Будто, когда его создавали, разговор шел
такой:  "Дадим-ка  ему  какое-нибудь  средство  нести в мир свои суждения. -
Зачем?  Кто  будет  его  суждения слушать? - А сам он и будет. Так пусть ему
будет получше слышно".
     - Почему же вы не уезжаете обратно в Индию? - поинтересовался Блэнд.
     - А-а! - сказал субадар. - Я ведь вроде него: не хочу быть бароном.
     -   И   вы  предпочли  убраться  вовсе,  чтобы  на  ваше  место  пришли
иностранцы, которые будут обращаться с людьми как со скотом или с дичью?
     -  Устранившись,  я  развязал  узел, который завязывался в течение двух
тысячелетий. Все-таки кое-что, а?
     Мы  тряслись  от  холода.  Холод  теперь  стал  и  оркестром,  и ритмом
выкриков,  но  под  его  ледяными  руками  трясся  костяк,  а  не барабанные
перепонки.
     -  Что  ж,  - сказал Блэнд, - наверное, английское правительство делает
для освобождения вашего народа больше, чем могли бы сделать вы.
     Субадар легонько коснулся груди Блэнда:
     -  Друг  мой,  вы  очень  умны.  Это  счастье для Англии, что остальные
англичане не столь умны.
     - Выходит, вы так и останетесь в изгнании до конца своих дней, а?
     Субадар  махнул  коротенькой,  толстой  рукой в сторону пустой арки, за
которой исчезли Комин, немец и Мониген.
     - Вы разве не слышали, что он сказал? Эта жизнь - ничто.
     -  Считайте  как  вам  угодно,  -  сказал  Блэнд. - Но мне, ей-богу, не
хотелось бы думать, что от этих трех лет я спас всего лишь ничто.
     -  Вы  спасли  то,  что  уже убито, - бе