он уходил  все дальше и
дальше. Вначале от него не отставал Бурмакин. При  длительном восхождении на
гору   нужна  не  только  сила,   но  и  ловкость,  способность  молниеносно
ориентироваться: как обойти  препятствия,  где  пролезть или стать ногою, за
что схватиться  руками или обо что опереться. Тут уж с Трофимом Васильевичем
сравниться не мог никто.
     На подъеме с тяжелым грузом, да еще по такому крутому склону, мы обычно
редко  отдыхали.  Частые  остановки   парализуют  силы.   Лучше  подниматься
медленно, стараться не думать о самом подъеме и не мерить глазами оставшееся
до вершины расстояние. Но вызов  Трофима  Васильевича нарушил  наши правила.
Незаметно  для себя  мы начали  торопиться и... быстрее уставать. Алексей от
непривычки весь  вспотел и снял  телогрейку. Курящие  забыли  про  кисеты, а
Трофим Васильевич поднимался все выше и выше и, наконец, показался на  верху
последней  скалы.  Мы  видели,  как  он снял  поняжку и, усевшись на кромку,
отдыхал.
     -- И  он тоже  умаялся, -- сказал Алексей. -- А что, братцы,  ежели  мы
обойдем его снизу и перегоним, а?  Как только выберемся под скалу и скроемся
с глаз, свернем вправо и наверх, а он пусть дожидается там.
     Я знал, что за скалой,  на которой сидел Трофим Васильевич,  на вершину
белка шел пологий подъем. Поэтому безразлично было, каким направлением идти:
по гребню или в обход.  Нас соблазнило заманчивое предложение  Алексея, и мы
решили перехитрить Пугачева, следившего за нами с высоты каменного уступа.
     Как только нависшие скалы  скрыли  нас от глаз Трофима Васильевича,  мы
свернули  вправо  и, с надеждой  на  успех,  торопливо  зашагали  по  крутой
россыпи.  Все шло хорошо. Исчезла  усталость. Мысль, что  Трофим  Васильевич
будет ждать нас на скале, а мы окажемся далеко впереди, бодрила нас.
     Но вот ведущий Днепровский остановился:
     -- Неладно, кажется, идем, -- сказал он.
     Путь  преградил  глубокий распадок, усыпанный крупными осколками  скал.
Возвращаться не  хотелось,  решили  пересечь его  и  подниматься  по  гриве,
спускавшейся  в  распадок от  вершины белка.  Ноги скользили  по  размякшему
снегу. Люди  падали, цеплялись за угловатые камни, и, наконец,  оказались на
дне русла.  Тут только мы  поняли, что ошиблись,  рискнув перебраться  через
распадок.  Его  левый  борт   представлял  собою  невысокую   скалу,  лентой
протянувшуюся   от  вершины   распадка   донизу.  Прохода  нигде   не  было.
Возвращаться  назад  и  теперь  никто  не  хотел;  тогда мы  решили  сделать
лестницу. Хорошо, что с нами оказались гвозди.
     Только  через  час  гриву  одолели.  Солнце спустилось. Стало  холодно.
Впереди  теперь  ясно вырисовывалась тупая вершина белка,  но  чем  ближе мы
подбирались  к  ней, тем  глубже становился  снег. Соревнование  с  Трофимом
Васильевичем мы явно проигрывали. Нужно было  до наступления темноты вынести
наверх груз и  успеть  спуститься  под скалы, чтобы там, в лесу организовать
ночлег.
     Наконец мы у  цели! Еще небольшая крутизна, метров пятьдесят, и вершина
будет под нами. Но странно... на ней никого не было.
     -- Да ведь он еще там. Вон, посмотрите! -- крикнул Алексей, увлекая нас
вперед.
     Действительно,  на  вершине последней скалы,  которой обрывался пологий
скат  белка, стоял  человек. Теперь мы  готовы были  простить себе неудачный
маневр, отнявший столько драгоценного времени и сил.
     Прошло еще пять минут напряженного подъема.
     -- У-р-р-а-а!.. -- закричал Алексей, выскочивший на  вершину первым. --
У-р... -- и голос его оборвался. На вершине белка лежала поняжка.
     -- Перехитрил... -- произнес он разочарованно.
     Мы отдохнули несколько минут.
     Солнце только что скрылось за волнистым горизонтом, и на снежные откосы
гольцов  лег  розовый отблеск зари.  Еще  темнее стало в  залесенной  долине
Кизира, еще мрачнее выглядели горы. Где-то далеко на юге в вечерних сумерках
терялся высоченный Торгакский хребет, так хорошо видимый днем с белка.
     Стало необычно тихо. Это были минуты, когда на какое-то совсем короткое
время замирает тайга, немеют птицы, смолкают  звери. Но вот из тайги донесся
крик филина: "У-у-уй... У-уй".
     Птица словно оповещала всех о наступающей ночи.
     Когда мы спустились к скале,  где стоял Трофим Васильевич, под ней  уже
горел костер. Ощупывая  ногами россыпь и цепляясь руками за кусты, за корни,
кое-как  добрались  до  площадки под скалою.  Костер,  оттесняя тьму,  ярким
светом  освещал стоянку. Необычная, сказочная картина представлялась  взору.
Будто  мы вошли в огромную  пещеру, сводом  которой служили скалы  да темная
ночь, а курчавые кедры, валежник и каменные глыбы,  окружающие площадку, при
свете   ночного    костра   казались   фантастическими   существами,   вдруг
пробудившимися при нашем появлении.
     Забыв  про усталость, мы  принялись  устраивать  ночлег. Таскали дрова,
устилали площадку,  а Алексей готовил  ужин. Через  час, обласканные  теплом
огня, мы сидели за чаем.
     -- Ну и посмеялись же мы нынче над тобою, Трофим Васильевич! -- говорил
Алексей, подавая ему небольшой кусочек лепешки с мясом.
     -- Это когда же?
     -- Когда ты бежал с поняжкой от скалы на белок, обгоняя нас.
     -- Не знаю, видели ли вы  меня,  -- спокойно ответил Трофим Васильевич,
--  а я вас видел,  когда спускались  в  распадок, и еще подумал: не  ты ли,
Алеша, у них проводником, завел в этакую-то трущобу!..
     -- Ничего! Не  тут, так  где-нибудь на другом  белке я все равно обгоню
тебя! -- не сдавался Алексей.
     Вместе  с темнотой в котловину  спускался холод.  Спали мы  беспокойно,
часто вскакивали, чтобы отогреть у огня закоченевшее тело.
     Когда я проснулся, вершина Окуневого белка была освещена лучами солнца,
сквозь глубокую дымку виднелись тупые  вершины  хребтов. Казалось, что горы,
прикрытые трепещущей паутиной, нежились в прохладе пробудившегося утра.
     Завтрак  был  уже  готов. Он состоял из  медвежьего холодца, сваренного
ночью, и совсем незначительного кусочка лепешки.
     С тех пор  как экспедиция перешла на  строгий продовольственный  режим,
Алексей стал  до неузнаваемости  скуп. Он не баловал нас  сахаром, не  варил
каши, а о молочных консервах и разговору не было: все  приберегал на "черный
день". А нам нет-нет, да и захочется чего-нибудь сладкого или мягкого хлеба.
Но об этом и не заикались. Если в чем упрекали Алексея, так это за некрепкий
чай.  И  вот сегодня  за  завтраком  вдруг появился полный котел  настоящего
крепкого  заваренного  чая.  Какое  поразительное  действие   произвел  этот
обыкновенный напиток! Все заулыбались, на лицах появилось довольство. Каждый
потянулся  за кружкой, а густой пар, насыщенный  нежным ароматом грузинского
чая, разносился по стоянке. Даже  бурундук, появившийся рано утром из норы и
молча наблюдавший за нами, вдруг запищал,  задергал хвостиком, будто чему-то
обрадовался.
     -- Набирайтесь силы, водохлебы! -- говорил  повар, улыбаясь во все свое
круглое лицо и первым наполняя кружку. -- Совсем разорили меня чаем!
     -- К этому чаю, стало быть, хорошо бы что-нибудь и на зубы положить, --
сказал Бурмакин.
     -- Ишь, маленький  нашелся, сахарку захотел. А может  быть,  и  молочка
вам, Михаил Константинович?  -- перебил Алексей и многозначительно  добавил:
-- Вот уж как на белок  вынесем груз да  закончим там  постройку,  вот тогда
я... -- Он помолчал и  потом закончил: -- Вот тогда  я и скажу, в какой день
буду давать сахар. А нынче воздержитесь от сладкого, на подъемах оно вредно!
     После  завтрака одни  ушли вниз  за грузом, другие валили лес,  шкурили
его,  тесали, а  мы с  Кудрявцевым  поднялись на  белок,  чтобы  подготовить
площадку для постройки знака.
     От  главного горного узла этой части  Восточного Саяна  нас отделяло не
более пятидесяти  километров. Нужно было наметить две вершины, расположенные
километрах в тридцати друг от друга в меридиональном направлении,  с которых
на далекое расстояние открывался бы горизонт.
     Наше  внимание  привлекла  тупая  вершина  Зарода  на  краю  Пезинского
белогорья. С  нее,  как  нам  казалось,  можно  было  рассмотреть диковинные
нагромождения Кизиро-Канского водораздела. На  восточной оконечности  хребта
Крыжина виднелись Фигуристые белки с зубчатыми гребнями.
     Рассматривая в это утро долину Кизира, я записал в дневнике:
     "Впереди, за Третьим порогом, хребет Крыжина несколько отступает к югу,
и  долина Кизира значительно расширяется. Впервые я  вижу черную  тайгу, без
серых заплат отмерших  пихтовых деревьев. Словно море, она заполнила  долину
и, подпирая круто спадающие в нее отроги, ушла далеко вверх. Там, среди скал
и нагромождений, тайга затерялась.  Наконец-то мы достигли восточной границы
мертвого леса".
     Первую половину дня люди карабкались по скалам, вытаскивая груз на верх
гольца. Словно  муравьи они копошились по отрогу,  то поднимаясь  с тяжелыми
котомками, то  спускаясь  в  провалы. К трем часам  отряд собрался  в нижнем
лагере, и сразу после обеда приступили к выноске леса.
     Все разбились на пары по росту. Я с Днепровским. На двоих  одно бревно.
Вскинутые нам на  плечи  концы  гнут спины.  В правой руке  посох,  он-то  и
помогал  удерживать равновесие  на шатких камнях. Идти вдвоем под бревном не
легко -- нужна сноровка. Сзади  идущий Днепровский то толкал меня вперед, то
тянул назад,  сбивая шаг.  Тяжесть  сдавливала  дыхание, плечи горели,  ноги
теряли  силы, выходили  из повиновения.  Подъем казался  бесконечным. Где-то
впереди  слышалась  бурлацкая  песня,-- это Пугачев  с Алексеем взбирались с
необычным  грузом на  последний карниз скалы. Странно звучал знакомый  мотив
среди разбуженных  эхом скал, под голубым  простором  неба. А  позади, из-за
обломков, доносилось прерывистое дыхание Бурмакина. Его раскрасневшееся лицо
вздулось, исказилось  от  невероятного  физического  потуга.  За  ним  внизу
грохотало по россыпи упущенное кем-то бревно, слышались проклятья...
     Бурмакин,  тяжело  переставляя ноги, подошел  к нам,  сбросил  с  плеча
четырехметровую  болванку и, усевшись на ней,  смотрел на  меня, в  раздумье
сдвинув брови.
     -- Ну и работенка!  -- сказал он, смахнув ладонью крупные горошины пота
со лба.  --  Плечи стер  до крови, спина не разгибается,  от  сапог голенища
остались, а подниматься далеконько... Вот она, братцы, геодезия какая!
     --  А  ты,  Михаил, думал,  что тут курорт будет в  Саянах? --  спросил
Днепровский.
     -- Нет, не в этом дело. Кто бы подумал, что карта так тяжело дается.
     -- Это что, ягодки еще впереди...
     Мы  отдохнули, дождались  остальных и стали взбираться на скалы. Бревна
вытаскивали веревками,  с трудом удерживаясь на скользких выступах.  А внизу
еще долго слышалось:
     Раз, два, взяли
     Еще раз взяли
     Выносить  груз  на  вершины  гольцов  --  это  тяжелый  труд, требующий
невероятного физического напряжения и большой ловкости. В этой работе еще не
применяют   механическую  силу.   Невозможно   также   груз   для  постройки
геодезического  знака  сбросить  с  самолета,  ибо  вершины  гольцов  обычно
остроконечны и  окружены  глубокими  провалами. Пока что  для  геодезистов и
топографов эти трудности неизбежны. Тяжело, что и  говорить, но ведь кому-то
нужно же было начинать картографирование Восточного Саяна, и  мы с гордостью
выполняли эту работу, пробиваясь все дальше и дальше в глубину гор.
     Наш  отряд  представлял  собой только горсточку людей,  затерявшихся  в
складках  неведомых  гор.  Восточный  Саян  отпугивал  исследователей  своей
недоступностью. Мы своей работой должны были проложить путь к преобразованию
природы этих гор и содействовать  присоединению его  неисчислимых богатств к
фонду народного благосостояния.
     Сознание того, что мы  не  одиноки, прибавляло нам силы и  бодрости. Мы
были глубоко  убеждены,  что  каждый  удар топора,  каждый  килограмм груза,
вынесенного на вершину пика, записи, цифры и штрихи в наших дневниках -- это
новый вклад в дело борьбы с природой.
     Солнце уже  клонилось  к  горизонту,  когда  на  белок  вышли  Лебедев,
Курсинов,  Бурмакин  и  Кудрявцев.  Они сбросили  поняжки  и уселись  на них
отдыхать.
     -- Кажется все! Осталось только слить тур,  сколотить пирамиду, и можно
идти на Кубарь, -- сказал Лебедев.
     На севере, среди мощных хребтов, величественно возвышался голец Кубарь.
Его бесчисленные отроги, спадая, терялись в  глубине  долины.  При  вечернем
освещении голец,  будто богатырь, стоял окруженный надежной охраной  суровых
гор.

НА НИЧКУ

     Мы  надолго  расстались с  группой  Пугачева.  Переправа  через  Кизир.
Бросили  еще  одного  коня.  Загадочный  случай  с собаками. Ничка  вышла из
берегов. На исчезающем острове. Все на плоты!.. По топким берегам. Неудачная
встреча со зверем. След сохатого ведет нас через завал.
     Прозрачным,  свежим  утром  23  мая мы  спустились с  хребта Крыжина на
Кизир.  В  результате   работы  на  вершине  Надпорожного  белка   поднялась
шестиметровая  пирамида. Она  видна  отовсюду и  словно маяк возвышается над
волнистой  поверхностью  угрюмых  гор.  Под  пирамидой  в  монолитную  скалу
крошечной  площадки  мы впаяли чугунную марку, а над ней вылили бетонный тур
для установки на нем высокоточных инструментов.
     Спустившись  к  реке,  сразу  же  начали  свертывать лагерь. Нужно было
торопиться с выполнением программы работ -- лето в Восточном Саяне короткое.
Снега тают  поздно. В конце мая самый большой паводок. Это время, пожалуй, и
самый  трудный период для экспедиции. Ключи,  речки  становятся недоступными
для брода,  перевалы же  и хребты  еще  завалены  снегом.  Но  не  успеет он
растаять, как закружатся над горами холодные ветры, и в конце августа свежий
снег посеребрит вершины.
     Экспедиция разделилась на две группы.  Трофим Васильевич с Бурмакиным и
еще  четырьмя товарищами должны были вернуться  на  устье  Таски  и  затем с
лошадьми   пробираться  до  Чебулака,  чтобы  закончить  там  начатые   мною
геодезические работы; я же намеревался обследовать долину Нички и Шиндинский
хребет.
     В двенадцать  часов дня "мы расстались.  Двое  рабочих повели  по тропе
лошадей, а Трофим Васильевич  с остальными товарищами уселся в лодку. Вместе
с ними отплывал и Левка. Он уже стоял на носу и хитро  поглядывал на  Черню,
точно  хотел  сказать: "Вот, смотри, без меня не могут обойтись, а тебя  тут
оставляют".
     Мы  долго  стояли  на  берегу.  Кизир,  мутный  и   недоступный,  бежал
вспугнутым зверем, точно спасаясь от  кого-то.  Лодку несло к черной  скале,
туда, где в  тумане дико грохотал перекат. Долбленка то исчезала за пенистым
хвостом отяжелевших волн, то дыбилась, пытаясь выскользнуть из зыби. Так она
и исчезла в глубине темного леса.
     День был  солнечный, и  ничто,  казалось, не  должно было омрачать путь
отплывшим людям. Мы условились встретиться через две недели под  Фигуристыми
белками, близ устья истоков Паркиной речки.
     Товарищи начали переправлять  имущество  на правый берег Кизира. Мошков
после  операции   чувствовал  себя  хорошо.  Опухоль  на  руке  спала,  рана
затягивалась.
     Пока перебрасывали груз, Самбуев пригнал лошадей.  Все они поправились.
Но  Бурка  и Дикарка совсем одичали, и  нам долго пришлось бегать  по  лесу,
прежде чем удалось их поймать.
     Переправа  лошадей  заняла  несколько  часов,  причем  не обошлось  без
неприятностей.  Коня  по кличке  Сокол  отнесло течением ниже  переправы. Не
найдя там пологого берега, он вернулся и, выбираясь  из реки  уже ниже устья
Белой,  распорол себе живот. Рана  была большая и глубокая.  Но  пристрелить
лошадь  было жалко. Мы свалили Сокола на землю, зашили рану  шелковой леской
и, сняв узду, оставили его на произвол судьбы. Конь метался по берегу  и так
жалобно ржал, что сердце сжималось от сострадания.
     Тайга,  подошедшая с севера к Кизиру, встретила нас непролазной  чащей.
На неширокой береговой полоске,  казалось,  столкнулись  в борьбе  за каждый
вершок почвы  почти  все  породы  леса,  растущего в Восточном  Саяне. Тут и
кедры, и ели, и пихты, а между ними тополь, береза, ольха, черемуха, рябина.
Это еще  сравнительно  молодой  лес, пришедший на  смену  давно  погибшей от
пожаров  тайге.  Огромные  деревья,  когда-то  украшавшие  береговую  полосу
Кизира, завалили проходы, и нам пришлось взяться за топоры.
     Когда чаща осталась позади, взору открылась слегка всхолмленная низина,
ограниченная  с  востока  и запада  высокими,  сглаженными к  реке отрогами.
Редкие кедры, покрывающие низину, низкорослы и чахлы. Это оттого, что растут
они на сильно  увлажненной, а местами даже на заболоченной почве.  В глубине
ложбин и по берегам ручейков виднелись ели. На всех деревьях лежал отпечаток
сурового климата и холодных ветров, гуляющих зимой по низине.
     Выбравшись из чащи, мы пошли быстрее и скоро увидели озеро.
     К счастью, озеро оказалось богатым рыбой, больше всего окунем. Отсюда и
названо оно Окуневым.
     Отдав  распоряжения  по  устройству  стоянки,  я  свернул  к  ближайшей
возвышенности, чтобы наметить путь на завтра. Черня сопровождал меня.
     С возвышенности была хорошо  видна неширокая низина. Нигде на Восточном
Саяне нам не приходилось  встречать столь  пониженный  рельеф в междуречьях,
как  в  районе  Окуневого  озера  между  Кизиром  и  Ничкой.  Перевал  почти
незаметный. Видимо, когда-то эта низина являлась продолжением долины Нички.
     Я  долго  стоял  на  возвышенности,  осматривал  утопающие  в  вечерних
сумерках долины. Вдруг Черня, лежавший возле меня, вскочил и, сделав прыжок,
замер, напряженно всматриваясь вдаль...
     Кругом было  тихо,  но Черня,  вытянув  морду,  жадно  вдыхал воздух  и
прислушивался.  Затем  он  сделал  еще  два  прыжка,  на  миг  задержался  и
стремительно  бросился  вперед  по  редколесью.  Сомнений  не  было,  собаку
взбудоражил находившийся где-то неподалеку зверь. Я подождал  немного и стал
спускаться к своим.
     Лебедев  и  Козлов  небольшой сеткой  поймали около  полусотни  крупных
окуней. В нашем меню давно не было рыбы,  и можно представить, как  все были
довольны ужином!
     Черня в этот вечер не вернулся. Не было слышно и его лая.
     После   ужина   недолго  играла  гармонь,  и  все  угомонилось,  только
колокольчик на шее  лошади тревожил лесную  тишину. Медленно затухал костер.
Молчаливая ночь повисла над нами.
     Укладываясь спать, я взглянул на Павла Назаровича, почему-то  решившего
заняться хозяйством. Он стащил в одну кучу вьюки, сверху положил седло и все
это покрыл палаткой, затем стал прибирать разбросанные вещи.
     -- Чего не спишь, Павел Назарович? -- спросил я старика.
     -- Как бы утром не было дождя -- вишь, потянуло с реки. Не к добру это.
     Небо  было  чистое,  звездное. Только  легкий  ветерок, прорвавшись  от
Кизира, лениво шумел по вершинам деревьев. Казалось, он не предвещал дождя.
     "Напрасно беспокоится", -- подумал я.
     А Павел Назарович все еще возился под елью. Он сделал заслон  от ветра,
развел маленький костер и долго пил чай.
     Выступление  было  назначено на ранний  час.  С  рассветом все были  на
ногах.
     Погода действительно изменилась. День начался без зари. Солнце всходило
за  тучами. Пока  одевались,  появился туман. Он то  заволакивал  отроги, то
спускался  в долины и,  наконец, закрыл  серыми  шапками вершины  гор. Пошел
дождь.
     Нам ничего не оставалось, как переждать непогоду. За чаем разговорились
с Павлом Назаровичем о прогнозе.
     -- А тут дело нехитрое. Так  оно получается:  ежели в ясную ночь подует
ветер  снизу, будь это  на реке или в ключе, добра не жди, непременно погода
изменится,  и  обязательно к  дождю.  Скажем,  ежели туман  кверху лезет, по
вершинам хребтов кучится -- тоже к дождю, тут без ошибки. К непогоде и тайга
шумит по-иному, глухо, птицы поют вяло; даже эхо в лесу,  не  откликается...
Погоди-ка, кто