что  ее можно было перейти  вброд, не набрав  в сапоги. Наша
кладка висела высоко  над  водою. Она  оказывалась  ненужным сооружением,  а
затраченный труд -- напрасным. Лошади  сами нашли более подходящее место для
переправы и спокойно паслись на возвышенности правого берега.
     Завьючив  их,  мы  покинули  стоянку.  Караван,  вытянувшись  по  чаще,
продолжал свой путь на восток. Удары топоров  нарушили тишину тайги. Лебедев
и Бурмакин, будто  споря друг с другом, валили мелкий лес, разрубали колоды.
Работы было много. Лошадям приходилось  подолгу простаивать, пока разведчики
разыскивали проход через  завал или  топь. Животные  не  привыкли ходить без
погонщиков.  Да и вьюки  на  непривычных спинах  лежали неловко, задевали за
деревья  и набивали спины.  А  если  погонщик отлучался,  лошади  сейчас  же
сбивались  с тропы,  лезли в  завал; и нам нужно было тратить много времени,
чтобы восстановить порядок.  За первую  половину дня продвинулись  только на
восемь километров.
     В полдень перед нами  появился Кизир. Живописная поляна, на которую  мы
въехали,  была  покрыта  только  что пробивавшейся зеленой  травой.  Лошади,
завидя  корм,  набросились  на  него  и  разбрелись  по  поляне.   Так  рано
останавливаться  не хотелось, но  нельзя  было  не считаться с  тем, что  за
последние дни наши кони изрядно наголодались.
     День был на редкость мягкий и даже жаркий.  Наконец-то мы почувствовали
весну во  всей  ее  силе и  красоте. Подступившие  к  поляне березы, обмытые
майскими  дождями,  уже  готовы  были  разодеться в  зеленый  наряд.  Кедры,
положившие на землю узорчатые тени, стояли обновленные, украшая темной хвоей
прижавшийся к берегу  лес. В залитых солнцем уголках  поляны  уже показались
лютики -- первые цветы весны.
     Поляна привлекала внимание лесных  птиц. Нельзя было не заметить  здесь
необычного оживления. В береговых зарослях нет-нет да и вспорхнет  то дрозд,
то овсянка,  то чечевица. В лесу,  прилегающем к  поляне, попадались клесты,
любители  пошелушить  еловую  шишку,  снегири,   чечетки,  поползни  --  эти
удивительные мастера  бегать  по стволам  деревьев. Оживились  и берега.  То
пролетая табунок горных бекасов, направлявшихся к родным высокогорным лугам,
то  появлялись  белые и  желтые  трясогузки,  кулики. Они,  не замечая  нас,
копались в наноснике или бегали по мягкой гальке, отыскивая корм. Иногда над
рекою  молчаливо  проносился  караван гусей или шумела  стая чирков, играя в
полете.
     Пришла весна!
     После  обеда Пугачев  с Патрикеевым, вооружившись топорами, отправились
вперед прорубать дорогу,  а остальные с лошадьми  остались  на  стоянке.  Мы
изменили распорядок дня. Чтобы завьюченные лошади не дожидались в пути, пока
прорубщики проложат дорогу, решили  выступать с конями  спустя два-три часа.
Это удлиняло отдых лошадей и не изнуряло их ненужными остановками в пути.
     Чтобы  иметь представление  о  той местности, которую мы пересекаем,  и
сделать маршрутные  зарисовки, я  решил  выйти  на  один  из  отрогов хребта
Крыжина, круто спадающего в долину. С собою захватил и Черню.
     За  поляной  показалась  широкая   возвышенность,  урезанная  с   боков
глубокими распадками, по дну  которых  плескались мутные  ключи. Нас окружал
молодой  кедровый  лес, пришедший на смену давно погибшим  от  пожара старым
кедрам. О них напоминали трухлявые пни, часто попадавшиеся на глаза.
     Мы  подбирались все  ближе к  хребту.  Слабый ветерок  набрасывал запах
нагретой солнцем хвои,  набухших почек, перегнившей  листвы и сотен  других,
еле уловимых, запахов пробудившейся к жизни лесной  чащи. Отовсюду слышались
радостные  песни  птиц.  В просветах  зеленых  крон  поблескивали  снега  на
скалистых вершинах, а впереди по долине стеной поднялась хвойная тайга,  как
бы преграждая путь погибшему пихтовому лесу.
     По  темнозеленому  мху, который  обычно  устилает землю кедровых лесов,
небрежно  раскинулся бледножелтый ягель.  Удачное сочетание этих двух цветов
напоминало ярко расшитую скатерть, брошенную к нашим ногам.
     Лес,  видимо,  служил излюбленным местом  пребывания маралов. Мы  часто
встречали их лежки и места  кормежек. Попадались  и  следы  сокжоев. В одном
месте,  на хорошо заметной  звериной тропе, следом  за  медведем просеменила
росомаха, наверное, рассчитывая поживиться остатками его трапезы.
     Впечатление от  всего было огромное,  и я поддался особому  настроению,
пожалуй, даже несколько торжественному, сознавая, что мы вступаем  в пределы
величественной страны и ее живой, первобытной природы.
     Черня был  возбужден. Его раздражало  недавнее присутствие  здесь диких
животных. Он  то громко втягивал воздух, стараясь что-то уловить  в нем,  то
подозрительно  обнюхивал веточку или след и, насторожив уши, останавливался,
внимательно   прислушивался   к  тишине,  фиксируя   звуки,  неуловимые  для
человеческого слуха. Я следил за собакой и сам невольно заражался охотничьей
страстью.
     Вдруг где-то выше по  гребню тревожно  прокричала кедровка, и сейчас же
Черня,  бросившись вперед, натянул поводок. Я  прислушался,  но в  лесу было
тихо.  Собака между тем поглядывала на меня и,  нервно переступая  с ноги на
ногу,  просилась  вперед.  Сдерживая  ее,  я прибавил шагу  и  скоро  сквозь
поредевший  лес увидел крутой откос, по которому торопливым шагом уходили от
нас маралы: бык и две матки. Я сразу узнал их по желтоватым фартучкам сзади.
     Звери  остановились  и,  повернув  к  нам  головы,  замерли  на  месте.
Остановились и  мы. Черня  застыл,  как пойнтер  на стойке. А когда  изюбры,
почувствовав опасность, сорвались с места и бросились наверх, он укоризненно
посмотрел на меня, как бы спрашивая, почему я не стреляю.
     Весной изюбры бывают настолько худы, что в котле  сваренного мяса вы не
найдете и слезинки жира. Это удел всех  копытных  зверей Сибири.  Холодные и
продолжительные зимы страшно изнуряют диких животных.  Исключение составляют
стельные   матки,  которые,  по   непреложному  закону  природы,   сохраняют
незначительное  отложение  жира.  Мы  предпочитали  охоту на  медведя,  мясо
которого в мае еще достаточно прожирено.
     Черня долго не мог прийти в себя, нервничал, рвался вперед и успокоился
только тогда, когда, минуя звериный след, мы стали подниматься по россыпи на
верх откоса. Все шире открывалась залитая солнцем панорама  гор.  Еще больше
потемнели, опоясывая белогорья,  кедровые леса. Стала бурой долина Кизира. Я
случайно посмотрел  на  пройденный  путь и  был  крайне  удивлен: от низкого
горизонта  не  осталось  и следа.  Пропустив нас  вперед,  горы позади вдруг
сомкнулись, приподнялись  и  приняли грозный  вид. Теперь  мы  были в полной
власти этого сурового края.
     Я продолжал взбираться  по откосу, и  вместе со  мной все выше  и  выше
поднимался  заснеженный  горизонт.  Черня  попрежнему  недоверчиво обнюхивал
воздух: он взглядывал то в глубь расщелин, то на  соседний склон и мгновенно
реагировал на малейший звук.
     Наконец,  мы очутились наверху и совершенно  неожиданно попали в  гарь.
Молодой  кедровый лес, покрывающий небольшую полоску равнины, примостившейся
между бровкой леса и отрогом Козя, сгорел, видимо, от грозы.
     Пожар  -- это  самая  страшная, всепожирающая сила в  лесу.  После него
надолго  замирает жизнь, меняется растительный покров,  мелеют  ручьи и даже
реки.
     Я присел  на  полусгоревшую  колоду. На  всем, что окружало меня лежала
непоправимая  печаль. Тайга  превратилась  в  мрачную пустыню,  но,  как  ни
странно,  и  в  ней не прекращалась своеобразная жизнь.  Отовсюду  доносился
стук, шум крыльев, крик. Это орудовали дятлы. Словно на  стройке, в лесу шла
непрерывная работа: птицы сбивали кору, долбили стволы, корни.
     Из четырех  видов дятлов, встречающихся  на Саяне: белоспинный, большой
пестрый, желна и трехпалый, чаще всего попадается на  глаза  последний.  При
виде нас птицы срывались с дерева и с криком улетали в глубь леса.
     "Удивительная птица дятел!"  -- думал я, наблюдая,  как он, ловко кроша
древесину, добирался  до невидимого глазом  червячка.  Он не  принадлежит  к
певчим  птицам, не обладает и красотой, но зато является поистине тружеником
тайги и  неизменным обитателем  погибших  лесов, старых гарей. Независимо от
причины  гибели леса  в  числе первых его поселенцев  всегда можно встретить
дятла.  Порой удивляешься тому,  как  быстро птица находит районы  погибшего
леса.
     Природа приучила  птицу питаться личинками различных насекомых, живущих
под корою,  в складках  ее  и в глубине  мертвых  стволов. Кому  приходилось
наблюдать дятла, тот, наверное, не раз удивлялся его работе.
     Погибший лес, среди  которого я находился, представлял мрачную картину.
Там, где еще недавно  шумели зеленые деревья, теперь валялась сбитая дятлами
кора  и  осыпавшаяся  хвоя. Пройдет  много  лет, пока здесь  появится  снова
растительный покров. Большую помощь молодым деревьям окажут дятлы.
     Они, как терпеливые садовники, уничтожая паразитирующих  насекомых и их
личинки,  помогут  на  этой  гари  вырасти новому лесу  и  долго,  до  самой
старости, будут охранять его от всяких вредителей.
     Добывая червячков, дятел долбит мертвую  древесину каждый день, от зари
до  зари,  проделывая ходы в пустотелые корни и дупла. Через несколько лет в
эту   гарь   заглянет  колонок,  поселится  сова,  и  многие   другие  птицы
воспользуются  работой дятла.  В  дуплах они  сделают  гнезда,  будут  здесь
прятать  добычу и  спасаться  от  врага. Придет  сюда и соболь.  В корнях он
устроит скрытое убежище и отсюда будет делать набеги, уничтожать  поблизости
белок и птиц. Не щадит этот  хищник и дятла, трудом  которого пользуется всю
жизнь.
     Пока я  рассматривал  гарь, в глубине  долины, где чуть  заметно белела
полоска  Кизира, исчез  дым костра.  Видимо,  наш  караван  уже  находился в
походе.  Шел шестой час.  Я  поднялся на  отрог, чтобы  закончить маршрутную
зарисовку.
     Отсюда  хорошо  был виден  горизонт, увенчанный гребнями скалистых гор.
Будто строгие стражи высоко  поднимались вершины, оберегая  сокровища Саяна.
Сколько мыслей, сколько волнений вызывали эти угрюмые горы. В солнечный день
они были особенно хороши в своем заснеженном наряде.
     Покрывая  долину, лес поднимается по склонам хребта  примерно до высоты
1400 метров (над уровнем моря). В защищенных  от  ветра местах и по вершинам
ущелий его граница проходит  немного  выше. Иногда  лес достигает цирков, но
никогда не растет в них. Там постоянно сыро и холодно.
     На обратном пути, не заходя на стоянку, я пошел  напрямик, полагая, что
тропа должна быть проложена вдоль Кизира по сыролесью. В долине обозначалось
русло  неизвестного  ключа, доверху  заполненного снеговой водой. Глубина не
позволяла  перейти его вброд.  В поисках переправы я  пошел по  ключу  вниз,
затем  вверх, а  вода все  прибывала  и местами  вышла  из берегов. Размывая
почву,  она  шумно  скатывалась  вниз  к  Кизиру.  Только  через  два  часа,
пробравшись  далеко вверх по  узкому ущелью,  я, наконец, оказался на правом
берегу и вышел на прорубленную  тропу. Уже темнело. Освобожденный  Черня все
время шел за мною, но, увидев след каравана, сейчас же пустился вдогонку.
     "Идти  или  заночевать?"  -- раздумывал я,  когда тропа  завела  меня в
густой кедровый лес. Вдруг совсем близко  кто-то фыркнул  и замер. Повинуясь
инстинкту, я мгновенно отскочил в сторону и, встав за дерево, приготовился к
защите. Но  вокруг стало  снова  тихо.  Я  даже  усомнился:  существовал  ли
действительно  звук, что  так внезапно  испугал меня,  и не  является  ли он
результатом  той  напряженности, которая охватывает человека,  принужденного
темной  ночью  бродить  по  лесу? Я  снова  прислушался  и,  чтобы  рассеять
сомнение, громко крикнул.
     Затрещали кусты, невидимое существо снова фыркнуло, на  этот раз  более
громко. Я  сделал  еще  несколько шагов, намеренно стараясь производить  при
этом как можно больше шума, и  чиркнул спичкой. На миг распахнулась темнота,
В  пяти  метрах от меня стоял привязанный к дереву  Рыжка.  Рука,  державшая
готовый к выстрелу  штуцер, опустилась, и напряжение, словно тяжелая одежда,
свалилось с плеч.
     Конь  был  без  вьюка, но  заседланный. Его  оставили мои  спутники, не
надеясь, что я скоро их  догоню. Я подошел к лошади. Рыжка был самый сильный
и рослый конь нашего  табуна.  Он  хорошо ходил по  следу, а в данном случае
именно эта его способность и пригодилась мне.
     Я отвязал повод, вскочил в  седло, и Рыжка, получив свободу,  торопливо
зашагал по тропе.
     Мы поднялись  на  небольшую  возвышенность.  Вдруг конь остановился  и,
насторожив уши, замер на месте.  Снова непонятная тревога охватила  меня.  А
Рыжка храпел, пятился назад и готов был броситься обратно по тропе.
     Соскочив с седла, я с трудом сдерживал разволновавшуюся лошадь. Не было
сомнений, что  где-то близко впереди  притаился зверь и  его-то  присутствие
уловил чутьем Рыжка.
     Не успел я принять решение,  как Рыжка вырвал повод  и, ломая сучьи,  с
шумом удалился. Снова я остался  один, окутанный  мраком ночи. Страх охватил
меня.
     Я держал в руках  штуцер, обращенный в сторону невидимого врага, и ждал
шороха или малейшего звука.
     Прошло немного более минуты, и вдруг  совсем близко,  в полоске лунного
света,  блеснули  две яркие, пронизывающие "фары". Они направились на  меня.
Дрожь  пробежала  по  всему  телу,  руки  до  боли  сжали  штуцер. Я впервые
почувствовал на себе властный взгляд  зверя. Но  вот  огоньки стали медленно
сближаться  и, слившись в  один,  погасли.  В долетевшем до  слуха шорохе  я
уловил ленивую поступь медвежьих лап.
     Напрягая  до  предела  зрение  и  слух, я еще  долго стоял,  охваченный
тревогой.  Судя  по медлительности медведя, он  неохотно уступал тропу. Этот
зверь не знает достойного себе врага и привык, чтобы при его приближении все
улетало, пряталось и бежало.  Но человек, всегда  несущий  с собой  какой-то
особый запах, пугающий зверей, наводит страх и на медведя.
     Я  стоял   в   раздумье,  не   зная,  ушел  ли  косолапый  совсем  или,
переместившись, снова ждет меня на тропе.
     Поднялась луна. В кедровом  лесу  немного посветлело. Я решил вернуться
по тропе к завалу и там ночевать. Каково же было мое удивление, когда метров
через  триста  я увидел  Рыжку!  Он  на бегу  захлестнул поводом  за  кедр и
задержался. Спустя  несколько минут мы снова вместе  пробирались  по  тропе.
Конь   шел  осторожно,  присматриваясь  и  часто  похрапывая.  Вдруг,  будто
ужаленный,  он сделал огромный  прыжок и  бросился вперед.  Видимо, на  этом
месте нас поджидал медведь.
     Тропа, виляя между старыми кедрами, уходила все глубже в тайгу. Местами
она  исчезала,  и тогда конь нагибал голову, как бы проверяя, не сбился ли с
пути.  Но вот  совсем  неожиданно  послышалось ржание отбившейся  от  табуна
лошади, и сейчас же Рыжка несмело ответил ей.
     Через  десять  минут мы  были  на  биваке.  Дежурил Лебедев. Он  крайне
удивился, увидев меня.
     -- Разве это не ваш костер горит ниже по реке? -- спросил он, отходя от
огня и всматриваясь в темноту. Я подошел к нему. Километра два ниже  лагеря,
на берегу Кизира сквозь ночную темноту ясно виднелся огонь.
     -- Неужели Кудрявцев вернулся с Кинзилюка? -- удивился я.
     -- Не может быть. Мы остановились еще засветло, он не проплывал, к тому
же огонь всего часа два как появился, -- ответил Кирилл.
     Этот разговор услышали остальные, и лагерь проснулся.
     -- Кто же это может  быть? -- спрашиваем  мы друг друга,  не переставая
посматривать на загадочный огонек.
     Сомнений  не было  -- там  ночевали  люди, или  по  крайней  мере  один
человек. Но кто именно? Своих мы не ждали.
     Наскоро утолив голод,  мы  с  Прокопием,  захватив  винтовки  и  Черню,
направились на огонь.
     В  заводях  притихшей реки  отражался щербатый месяц. На  тайгу  оседал
прозрачный туман.  Под  темным сводом кедрового леса тускло  белели  березы.
Прокопий, держа на поводу Черню, уверенно отмерял чащу крупными шагами.  Шли
вдоль  берега,  обходя  невысокие скалы, нависшие над  рекой,  а  огонек, не
угасая, маячил  впереди. То  он казался совсем  близко,  и  мы,  убавив шаг,
передвигались  с большой  осторожностью, то  вдруг  он исчезал  и  появлялся
где-то  далеко в  пространстве.  На небольшой  возвышенности,  узким  языком
спускавшейся  к Кизиру, мы  притаились.  Совсем неожиданно  костер  оказался
метрах в полутораста от нас.
     Бинокль помог кое-что разглядеть. У костра,  прикрываясь телогрейками и
скорчившись  от  холода, спали  двое. Тощие котомки,  ружье, ведро висели на
сучке ближнего дерева. Ни лошадей, ни седел не было видно.  "Может  быть это
промышленники? Но где же лодка?" -- думал я. Все это было загадочно.
     Крадучись  мы  подошли  еще метров на тридцать.  У того же  дерева, где
висела  котомка,  стояло  два  посоха,  люди  шли  пешком. По реке  пробежал
холодный ветерок. Вздрогнули и закачались ночные  тени лохматых кедров. Один
из спавших встал, поправил огонь, погрелся и снова улегся.
     Идти  прямо к костру мы не решались. Черня  тоже, как и  мы, пристально
следил за костром.  Прокопий  отстегнул  поводок,  и  умная  собака бесшумно
проскользнула  чащу, но, выскочив  на поляну, на  мгновенье замерла. Потянув
воздух, она обошла  спящих справа, еще потянула, но более продолжительно, и,
вытянувшись, почти ползком,  стала приближаться к костру. У изголовья одного
из спящих Черня остановился и  к нашему великому удивлению завилял  хвостом.
Разбуженный шорохом человек  проснулся, вскочил,  стал дико  оглядываться и,
наконец, обнял Черню.
     Изумленные всем случившимся, мы с Прокопием  спустились к костру. Когда
обнимавший  Черню  человек  обернулся  в  нашу сторону,  мы  узнали Мошкова,
которого  уж  никак не ожидали здесь  встретить.  Проснулся  и его  спутник,
Степан Козлов.  На их лицах лежало спокойствие уже пережитых волнений.  Наши
взгляды  с  Мошковым  сошлись,   и  страшная  догадка  пронзила  меня.  Ноги
отяжелели, отказались передвигаться, из памяти  выпали слова приветствия. Мы
даже не поздоровались.
     Я ни о чем  не  спрашивал,  боясь  услышать из уст Мошкова ту  страшную
весть,  которую   он  действительно  принес   нам.   Мошков,   полураздетый,
измученный,  стоял  перед  нами,  безвольно  опустив  забинтованную  грязной
тряпкой руку.  Его  изорванная, покрытая  латками  одежда,  носила отпечаток
тяжелого  и  длительного  пути.  Из  пасти разорванного  сапога  выглядывали
пальцы. Но обросшее густой щетиной и почти почерневшее от ветра лицо Мошкова
было спокойным, казалось, он готов выслушать любой приговор.
     Степан  Козлов, накинув на плечи потрепанную телогрейку,  стоял рядом с
Мошковым  такой  же усталый,  почерневший,  подавшись несколько  вперед,  он
упрямо смотрел мне в глаза, как бы пытаясь разгадать мои мысли.
     -- Вы почему здесь? -- вырвалось у меня.
     Мошков, не глядя, подсунул ногою головешку в костер и, приподняв брови,
посмотрел куда-то мимо меня.
     -- Не смогли забросить груз,  вот и  решили  догонять,  -- ответил  он,
растягивая слова и не зная, куда девать свой взгляд.
     Я присел  на  бревно,  конец которого  бесшумно тлел, охваченный огнем.
Луна  бесследно  исчезла. В  просветах  облаков  резко  чернело темное небо,
крапленное тусклыми звездами. Из  тьмы доносилось влажное  свободное дыхание
-- отрывки глухого рокота реки. Перед глазами, как  на экране, со  свежестью
сегодняшнего  дня,  возник весь пройденный  путь: завалы,  кровавые рубцы на
плечах от нартовых лямок, переправы, гибель лошадей, бессонные ночи.
     -- Неужели придется возвращаться?.. -- произнес я вслух.
     Мошков  опустился на  бревно рядом со мною.  Не торопясь вытащил  из-за
голенища  кисет,  оторвал  от  помятой газеты  клочок,  медленно  закурил  и
продолжал сидеть замкнутый, с впалым