не услышали, либо не поняли меня, либо им было на все наплевать.
     Штормовой ветер налетел на нас в точно предсказанное  время  и  вспорол
воду, как черную ткань. Казалось, он крушит все кулаками. У одного из  дубов
сломало  верхушку,  и,  падая,  она  чуть-чуть  задела  коттедж,  откуда  мы
наблюдали за тем, что делается вокруг.  Следующий  порыв  впятил  в  комнату
большую оконную раму. Я водворил ее обратно и топориком забил клинья  вверху
и внизу. Как мы и ожидали, электричество сразу же потухло, телефон замолчал.
По радио предупредили, что волны достигнут высоты в восемь футов. Мы видели,
как ветер рыщет по земле и  по  морю,  точно  свора  терьеров,  спущенных  с
привязи.  Деревья  кланялись  и  гнулись  -  ни  дать  ни  взять   травинки;
исхлестанная ветром вода вспенилась. Чья-то лодка, оборвав якорную  цепь,  с
разгона  въехала  на  берег,  следом  за  ней  другая.   Дома,   выстроенные
благодатной весенней порой и ранним летом, принимали  волны  в  окна  вторых
этажей. Наш коттедж стоит на небольшом холме на тридцать футов  выше  уровня
моря. Но волны уже перекатывали через мой высокий причал. Когда ветер  менял
направление, я  переводил  Росинанта  на  новое  место,  чтобы  он  стоял  с
наветренной  стороны  от  высоких  дубов.   "Прекрасная   Элейн"   доблестно
выдерживала шторм и, точно флюгер, поворачивалась  и  вправо  и  влево  под.
напором то и дело меняющегося ветра.
     К этому времени катера уже сцепились,  лезли  друг  на  друга,  терлись
бортами; буксирный конец попал переднему под гребной винт и руль.  Еще  одна
лодка вырвала якорь из грунта, и ее с  силой  швырнуло  на  тинистый  берег.
Нашему Чарли. неведомо, что такое  нервы.  Ему  все  нипочем  -  и  пушечная
пальба, и гром, и взрывы, и свист ветра. Под ураганное  завыванье  он  нашел
себе теплое местечко под столом и уснул.
     Ураган стих так же  внезапно,  как  и  возник,  и  хотя  волны  еще  не
вернулись к мерному ритму, ветер уже не терзал их. Уровень  воды  поднимался
выше и выше. Все причалы по берегам нашего Сэг-Харбора залило,  из-под  воды
виднелись где стойки перил, где только поручни. В наступившей тишине  словно
что-то шелестело. Радио оповестило нас, что  мы  находимся  в  самом  центре
"Донны" - в застывшем страшном покое посреди кружения  шторма.  Я  не  знаю,
сколько длился этот покой. Нам, выжидающим, показалось,  что  долго.  И  вот
"Донна" ударила нас другим боком, ветер налетел с  противоположной  стороны.
"Прекрасная Элейн" легко развернулась и стала носом по ветру.  Но  связанные
катера, волоча якоря по дну, начали  надвигаться  на  мою  лодку  и  наконец
стиснули ее с обоих бортов. Как она ни отбивалась, ни воевала  с  ними,  они
потащили ее к берегу, прижали к одному из причалов, и мы услышали  горестный
скрип ее корпуса о дубовые сваи. К этому времени  скорость  ветра  превысила
девяносто пять миль в минуту.
     Себя не помня, я бросился навстречу вихрю к причалу, где гибли все  три
лодки. Кажется, моя жена, в честь которой наша моторка и названа "Прекрасная
Элейн", бежала за мной, приказывая мне остановиться. Дощатый настил  причала
был на четыре фута под водой, но стойки перил еще не залило, и  мне  удалось
ухватиться за них.
     Я медленно передвигал ноги, пока не погрузился по нагрудные карманы,  а
ветер с залива плескал мне  водой  в  рот.  Моя  лодка  стенала  и  плакала,
ударяясь о сваи, и прядала, как испуганная телка. Одним прыжком я перемахнул
к ней на палубу и ощупью двинулся к корме. Впервые за всю мою жизнь в нужную
минуту при мне оказался нож. Беспутные катера с двух сторон теснили "Элейн".
Я перерезал их буксирный конец и  якорную  веревку,  дал  им  пинка,  и  они
понеслись прямо к заболоченному берегу. Якорная цепь "Элейн" оказалась цела,
а ее старинный якорь - стофунтовая громадина - по-прежнему  забирал  за  дно
своими разлатыми, широкими, как заступ, лапами.
     Мотор "Элейн" не всегда слушался с первого раза, но тут он заработал от
одного моего прикосновения. Стоя на палубе и держась правой рукой, чтобы  не
снесло, я дотянулся левой  до  штурвала,  дроссельного  клапана  и  пусковой
рукоятки. И лодочка моя пыталась помочь мне - вот  до  чего  перетрусила!  Я
бочком вывел ее подальше от причала и  стал  выбирать  якорную  цепь  правой
рукой. В обычное, спокойное время мне едва удается поднять этот якорь обеими
руками. Но сейчас все шло как по маслу. Якорь перевернулся, высвободив  лапы
из грунта. Тогда я подтянул его, осторожно продвинул лодку вперед, приглушил
мотор и вышел на этот проклятый ветер. У меня было такое ощущение, будто  мы
пробиваемся сквозь клеклую кашу. В ста ярдах от берега я отпустил якорь.  Он
плюхнулся в  воду  и  забрал  за  дно,  и  "Прекрасная  Элейн"  выровнялась,
приподняла нос и как бы вздохнула с облегчением.
     Теперь представьте себе, в каком положении оказался я:  до  берега  сто
ярдов, а надо мной, точно свора седомордых псов, которых науськали на зверя,
беснуется "Донна". Ялик и минуты не удержался бы на такой волне.  Я  увидел,
что мимо несет  большую  ветку,  и  буквально  кинулся  за  ней.  Риска  тут
особенного не было. Если удержу голову над водой, то меня прибьет к  берегу.
Но должен признаться, что резиновые сапоги, которые были на мне, вдруг стали
вещью довольно-таки весомой. Прошло, наверное,  минуты  три,  прежде  чем  я
почувствовал дно под ногами, и Прекрасная Элейн - не та, а другая - вдвоем с
нашим соседом выволокла меня на берег. Вот тут-то я и  начал  трястись  всем
телом, но посмотрел на залив, увидел, что наша лодочка в полной безопасности
стоит на якоре, и  умилился,  глядя  на  нее.  Я,  наверное,  растянул  себе
какое-то сухожилие, когда выбирал якорь одной рукой,  потому  что  двигаться
без посторонней помощи мне было трудновато. Стакан  виски  в  таких  случаях
тоже неплохой помощник, а он как раз стоял в кухне на столе. С тех пор я  не
раз пробовал поднять тот якорь одной рукой, и ничего у меня не получалось.
     Ветер скоро утих, оставив нас в  бедственном  положении:  электрические
провода оборваны, телефон заговорит через неделю, не раньше.  Зато  Росинант
стоял целехонек, без единой царапины.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

     В заблаговременной подготовке к путешествию всегда,  по-моему,  кроется
тайная уверенность в том, что оно  не  состоится.  По  мере  того  как  день
отъезда. приближался, моя теплая кровать и мое  удобное  жилище  становились
для меня все милее, а моя  дорогая  жена  казалась  сокровищем  и  вовсе  уж
бесценным.  Пожертвовать  всем  этим  ради  того,  чтобы  обречь   себя   на
трехмесячную пытку  всяческими  неудобствами  и  неизвестно  чем  еще,  было
чистейшим безумием. Мне не хотелось уезжать. Может, случится что-нибудь, что
помешает моему отъезду? Но ничего такого не случилось. Может,  захвораю?  Но
как раз хвори-то и были тайной и чуть ли  не  главной  причиной,  побудившей
меня затеять это путешествие.  Прошлой  зимой  я  серьезно  болел,  со  мной
приключилась  одна  из  тех  мудрено  поименованных  неприятностей,  которые
шепотком напоминают нам  о  приближении  старости.  Выздоровев,  я  выслушал
обычную в таких случаях лекцию о том, что надо жить спокойно,  не  торопясь,
скинуть лишний вес, избегать пищи, богатой холестерином. Такое случается  со
многими  людьми,  и,  по-моему,  врачи  вызубрили  эту  проповедь  наизусть.
Случалось такое  и  со  многими  из  моих  друзей.  Проповедь  заканчивается
словами: "Не торопитесь. Помните, что вы уже не молоды". И сколько  раз  мне
приходилось  наблюдать,  как  люди  начинают  кутать  свою  жизнь  в   вату,
обуздывают свои порывы, глушат свои страсти и, распростившись с  духовной  и
физической возмужалостью зрелых лет, мало-помалу переходят на полуинвалидное
положение. В этом их всячески поощряют жены и родственники, а такая  ловушка
уж больно заманчива.
     Кому не лестно стать предметом всеобщих забот?  И  ведь  сколько  людей
впадает  во  второе  детство!  Они  выменивают  неуемную  силу   на   посулы
коротенького продления жизни. В результате глава семьи превращается в  самое
младшее ее чадо. И я почти с ужасом прислушивался к самому себе: нет ли и  у
меня таких поползновений? Ибо я  жил  неуемно,  пил  вволю,  объедался,  или
вовсе. ничего не ел, спал двадцать четыре часа  подряд  или  по  двое  суток
вовсе не ложился, работал слишком подолгу и со слишком большой  отдачей  или
погрязал в лености. Я ворочал тяжелые грузы, рубил, колол, лазил  по  горам,
всласть предавался любви  и  считал  похмелье  не  воздаянием  за  грехи,  а
последствием содеянного. Мне не хотелось поступаться своим лютым жизнелюбием
ради небольшого припека к жизни. Моя жена вышла за мужчину; с какой стати ей
возиться  с  беспомощным  младенцем?  Я  знал,  что  отмахать  одному,   без
подручного, десять - двенадцать тысяч миль за рулем  грузовика,  да  еще  по
всяким дорогам, будет делом  не  легким,  но  именно  в  этом  мне  виделось
противоядие от опасности  превратиться  в  человека,  для  которого  болезнь
становится его основным занятием. Я не желаю строить свою жизнь  так,  чтобы
гнаться за количеством в ущерб качеству. А  если  путешествие  окажется  для
меня непосильным, тогда вообще пора кончать. Слишком много видишь таких, кто
неохотно покидает сцену и слишком долго и нудно тянет с уходом. Тут  все  на
низком уровне - и в режиссуре и в жизни.  Мне  посчастливилось  найти  жену,
которой приятно ощущать в себе  женщину,  откуда  следует,  что  мужчины  ей
приятнее, чем пожилые младенцы. И хотя этот последний довод в  пользу  моего
путешествия у нас не обсуждался, я уверен, что моя жена все понимала.
     Наступило утро -  ясное,  с  рыжеватыми  отсветами  осени  в  солнечных
бликах. Мое расставание с женой, не затянулось, так как мы  оба  терпеть  не
можем эти прощальные минуты, да  к  тому  же  ни  мне,  ни  ей  не  хотелось
оставаться в одиночестве после проводов. Она тотчас рванула  с  места,  дала
полный газ и умчалась в Нью-Йорк, а я, посадив Чарли рядом  с  собой,  повел
Росинанта  сначала  к  парому,  который  идет  на  Шелтер-Айленд,  потом   к
следующему - на Гринпорт, а оттуда к третьему  -  с  Восточного  мыса  через
залив Лонг-Айленд прямо в Коннектикут,  чтобы  не  попадать  в  нью-йоркское
уличное движение и сразу сделать большой перегон. И должен  признаться,  что
на меня тут же навалилась зеленая тоска.
     Палубу парома заливало яркое солнце, до материка был  какой-нибудь  час
пути. Нам уступила  дорогу  стройная  яхта  с  косым  генуэзским  стакселем,
похожим на развивающийся  шарф,  каботажные  суда  тащились  либо  вверх  по
проливу, либо, тяжело  покачиваясь  на  волне,  шли  к  Нью-Йорку.  Потом  в
полумиле от нас поднялась подводная лодка, и яркий день сразу померк в  моих
глазах. Чуть подальше воду вспорола еще одна такая же темная тварь, за ней -
третья. Ну понятно: ведь они базируются в Нью-Лондоне, здесь их дом. И может
статься, своим ядом они и вправду сохраняют мир во всем мире. Если бы я  мог
проникнуться симпатией к подводным лодкам, мне открылась бы их  красота,  но
ведь им положено разрушать, и хотя они могут исследовать и наносить на карту
морское дно, могут прокладывать новые торговые пути подо льдами Арктики, все
же основное их назначение - служить угрозой. А я еще слишком  хорошо  помню,
как мы пересекали Атлантический на  транспортном  судне  и  знали,  что  эти
чудища прячутся где-то на нашем пути и высматривают  нас  своими  циклопьими
глазами. Мне свет не мил, когда я  вижу  их  и  вспоминаю  обгорелые  трупы,
которые вылавливали в  войну  с  маслянистой  поверхности  моря.  Теперь  на
вооружении у подводных лодок средство массового уничтожения -  бессмысленное
и единственное имеющееся у нас средство предотвратить массовое уничтожение.
     На  верхней  палубе  лязгающего  железом  парома,  где   гулял   ветер,
пассажиров было немного. Молодой человек в спортивной куртке,  светловолосый
и с голубыми,  как  дельфиниум,  глазами,  обведенными  красным  ободком  от
упорного ветра, посмотрел на меня, потом показал, протянув руку:
     - Это новая. На три месяца может погружаться.
     - Как вы их различаете?
     - Знаю. Сам служу.
     - На атомной?
     - Пока нет, но у меня дядя на такой. Может, скоро и я...
     - Почему же вы не в форме?
     - По увольнительной гуляю.
     - И нравится вам ваша служба?
     - Еще бы не нравилась! Платят хорошо, и виды на... на будущее неплохие.
     - А приятно разве вот так три месяца под водой?
     - Привыкнем. Кормят хорошо и  кино  показывают.  Вот  бы  побывать  под
Северным полюсом! А?
     - Да, недурно бы.
     - Кино показывают, и... виды на будущее неплохие.
     - Вы из каких мест сами?
     - Вон оттуда - из Нью-Лондона. Моя родина. У меня дядя на флоте  и  оба
двоюродных брата. Можно сказать, вся семейка подводная.
     - А мне как-то тревожно от одного их вида.
     - Это, сэр, проходит. Вы и думать забудете, что лодка в  погружении,  -
конечно, если у вас со  здоровьем  порядок,  Клаустрофобией  <Патологический
страх перед замкнутым пространством.> никогда не страдали?
     - Нет.
     - Тогда скоро привыкнете. Может,  сходим  вниз,  кофе  выпьем?  Времени
хватит.
     - С удовольствием.
     Весьма возможно, что прав он, а не я. Этот мир принадлежит ему, я в нем
уже не хозяин. Во взгляде его голубых, как дельфиниум, глаз  не  чувствуется
ни злобы, ни страха и ненависти тоже нет. И, может быть, так и надо:  работа
как работа, за нее хорошо платят, и виды на будущее неплохие. Стоит  ли  мне
навязывать ему мои собственные воспоминания и страхи? Может,  ничего  такого
больше и не будет? Но это уж его забота.  Мир  принадлежит  теперь  ему.  И,
вероятно, многое из того,  что  он  знает,  будет  просто  недоступно  моему
пониманию.
     Мы выпили кофе из бумажных стаканчиков, и он показал мне  в  квадратный
иллюминатор сухие доки и остовы строящихся подводных лодок.
     - Знаете, чем они хороши? На море шторм, а такая вот ушла под воду -  и
тишина полная. Спишь, как младенец, когда там наверху- будто всех дьяволов с
цепи спустили.
     Он рассказал мне, как выехать из города,  и  это  было  одно  из  самых
толковых объяснений за всю мою - поездку.
     -  Ну,  до  свиданья.  Надеюсь,  что  ваши  надежды  на...  на  будущее
оправдаются, - сказал ему я.
     - Да служба правда неплохая. Всего хорошего, сэр.
     И, ведя машину по малоезжей коннектикутской дороге,  среди  деревьев  и
садов, я чувствовал, что после разговора с ним на душе у меня стало легче  и
спокойнее.
     За несколько недель до отъезда я засел за  изучение  карт,  и  крупного
масштаба  и  мелкого,  но  ведь  карты  не  дают  никакого  представления  о
действительности  -  они  только  тиранят  нас.  Некоторые  люди   буквально
впиваются в путеводители и не видят мест, по которым  проезжают,  а  другие,
выбрав маршрут, придерживаются его  с  такой  неукоснительностью,  точно  их
поставили ободками колес на рельсы и пустили по прямой. Я подвел Росинанта к
небольшому кемпингу в  зеленой  зоне,  принадлежащей  штату  Коннектикут,  и
взялся за свои карты. И сразу Соединенные Штаты выросли  в  моих  глазах  до
таких необъятных размеров, что о том,  чтобы  пересечь  их,  нечего  было  и
думать. Я сам себе удивился: попутает же бес взяться за такое,  чего  просто
нельзя выполнить. Будто приступаешь к  работе  над  романом.  Когда  во  мне
нарастает горестная уверенность в невозможности  написать  пятьсот  страниц,
томительное ощущение неудачи наваливается на меня, и я знаю, что  ничего  из
этой затеи не выйдет. И так каждый раз. Потом, глядишь,  строка  за  строкой
написал страничку, за ней вторую. Работа в пределах одного дня  -  вот  все,
что  я  разрешаю  себе  держать  в  уме,  а  возможность   закончить   книгу
просто-напросто исключается из моих расчетов. Так было  и  теперь,  когда  я
смотрел на контуры этой ярко расцвеченной  исполинской  Америки.  Листья  на
деревьях вокруг автомобильной стоянки были тяжелые и словно  лубяные  -  они
уже не росли, а никли в ожидании того дня, когда первый заморозок  схлестнет
их колером, а второй - свеет на землю и положит конец их веку.
     Чарли у нас рослый пес. Когда он сидел в кабине, его голова была  почти
вровень с моей. Он потянулся носом к самому моему уху и сказал: "Фтт". Чарли
- единственная из всех известных мне  собак,  которая  произносит  согласную
"ф". Это объясняется  тем,  что  у  него  неправильный  прикус  -  трагедия,
мешающая ему участвовать в собачьих выставках. Верхние зубы у  Чарли  слегка
прихватывают нижнюю губу, и поэтому он умеет произносить  букву  "ф".  Слово
"фтт" чаще всего значит, что ему хочется отдать честь какому-нибудь  кустику
или дереву. Я отворил дверцу и выпустил его, и  он  приступил  к  выполнению
обычного в таких случаях церемониала. Проделывается все это  наизусть  и  на
самом высоком уровне. Мне не раз приходилось  убеждаться,  что  в  некоторых
отношениях Чарли умнее меня, а в иных - круглый невежда.  Читать  не  умеет,
машину не водит, в математике ничего не  смыслит.  Но  на  том  поприще,  на
котором он сейчас подвизался - а  именно  с  величавой  медлительностью  все
окрест обнюхивал и все кропил, - ему нет равных. Конечно,  кругозор  у  него
ограниченный, но мой-то разве так уж широк?
     В тот осенний день мы двинулись дальше, держа курс на север. Так как  я
ехал своим домиком, мне пришла в голову мысль, что недурно было бы  зазывать
к себе в гости, на стаканчик того-сего, людей, которые будут  попадаться  по
пути, а запастись спиртным я не подумал. Впрочем, на боковых  дорогах  этого
штата встречаются хорошенькие винные погребки.  Я  знал,  что  мне  придется
проезжать штаты, где сухой закон, не помнил только, какие именно, и  поэтому
решил произвести закупки сейчас. Одна такая винная лавка стояла в стороне от
дороги среди серебристых  кленов.  При  ней  был  ухоженный  садик,  повсюду
виднелись цветы в ящиках. Хозяин - моложавый старичок с серым лицом, судя по
виду, член общества трезвости. Он раскрыл свою книгу заказов и с  терпеливым
тщанием подравнял листки копирки. Чего людям захочется  выпить,  никогда  не
угадаешь. Я взял шотландское и пшеничное виски, джин, вермут, водку,  коньяк
не лучшей марки, выдержанную яблочную настойку и ящик пива. Этого,  пожалуй,
хватит на все случаи жизни, подумал я. Для такой маленькой  лавочки  закупка
была солидная. Хозяин проникся уважением ко мне.
     - Видно, большой прием?
     - Нет, запасаюсь... в дорогу.
     Он помог мне вынести коробки, и я отворил дверцу Росинанта.
     - Вот в этой и поедете.?
     - В этой самой.
     - Куда?
     - Везде побываю.
     И тогда я увидел то, что потом мне приходилось видеть  много-много  раз
за эту поездку, - вожделенно горящие глаза.
     - Ах, господи! Вот бы уехать!
     - А что, вам не по душе здесь?
     - Нет, почему? Тут неплохо. Но все равно бы уехал!
     - Вы даже не знаете, куда я еду.
     - А какая разница! Я бы куда угодно махнул.
     Вскоре мне пришлось оставить затененные деревьями  дороги  и  думать  о
том, как бы  посредством  всяческих  ухищрений  объезжать  города  стороной.
Хартфорд, Провиденс и другие им подобные - это шумные  промышленные  центры,
кипящие машинами. За то время, пока проползешь по  городским  улицам,  можно
было бы проехать несколько сот миль. А кроме того, когда прокладываешь  себе
путь в замысловатом узоре уличного движения, нет  никакой  возможности  хоть
что-нибудь  увидеть.  Мне  случалось  проезжать  сотни  городов,  больших  и
маленьких, во всяком климате, во всяких контурах местности, и они,  понятно,
все разные, и люди там тоже чем-то отличаются друг от друга, но есть у них и
общие черты. Американские города похожи на барсучьи  норы  в  кольце  всякой
дряни, они - все до единого  -  окружены  свалками  покореженных,  ржавеющих
автомобилей и почти задушены нагромождением всевозможных отбросов. Все,  что
мы потребляе