ю, сердце-то твое горячее... кипит,
но подожди,  подожди, мой хороший! - почти умолял старик, с любовью глядя на
Васю.
     Вася несколько времени молчал, потом тихо заметил:
     - Ты прав...  я еще мало знаю... И не ты один прав... Прокофьев - жаль,
ты его не знаешь, - то же говорит... Надо сперва подготовить себя.
     Отец никак не ожидал такого вывода.
     - Подготовить себя? К чему?
     - Ко всему! - тихо проронил Вася.
     В  свою очередь,  и отец замолчал.  Он слишком хорошо знал сына,  чтобы
сомневаться в истинном значении этих слов.
     - И что ж ты думаешь делать... потом?
     - Не знаю... Разве можно сказать?.. Знаю одно, - и голос его дрогнул, -
знаю,  что все мои силы,  все мои мысли,  жизнь моя... будет посвящена тому,
что я считаю правдой... Ты знаешь... Я писал тебе... Мы говорили...
     - А если твоя правда - заблуждение?
     - Для меня она - правда.
     - И ты все веришь?
     - Верю...  Иначе не может быть...  Тогда где же правда?  Где она? Не та
ли,  о которой говорят?.. Кругом, что ли?.. Не в том ли, что ты за правдивое
слово наказан? Не в том ли, что вокруг нас люди живут, как скоты? Где, где ж
она?
     - И ты думаешь,  что,  сделавшись,  -  помнишь,  ты писал?  -  сельским
писарем или рабочим, ты принесешь больше пользы, чем на других поприщах?..
     - Я не знаю,  принесу ли я пользу,  я могу только желать этого...  но я
знаю, что не буду жить на счет других. И без того довольно!
     Старик слушал сына и чувствовал,  что не переубедить его.  Он с грустью
смотрел на Васю и вспомнил свою молодость.
     Когда Вася  ушел,  старик еще  долго не  ложился.  Мрачные предчувствия
закрадывались в голову.  Он боялся,  что Васе не придется долго ждать,  и он
невольно не сдержит слова.
     И он не ошибся.


        "XXIII"

     - Славные  твои  старики,  Вася!  -  говорил на  другой  день  Чумаков,
потягиваясь на постели.
     - О, ты их еще не знаешь. Это такие... такие...
     И он стал рассказывать своему приятелю,  какие у него превосходные люди
отец и мать.
     - У меня... Вася, не такие!.. - сказал Чумаков.
     - Это жаль... - протянул Вася.
     - И ты не сердись, я тебе скажу... брат твой Николай не похож на вас.
     - Ты, Чумаков, мало знаешь брата.
     - Мало или много, а все судить могу... По-моему, он ненадежный человек!
     - Зачем ты мне это говоришь,  Чумаков? Зачем?.. Ты ведь знаешь, что мне
это больно слышать! - проговорил Вася с упреком в голосе.
     - А  надо говорить только то,  что приятно?  Я  этого не знал за тобой,
Вася!
     Вася не отвечал.
     Он сам думал о брате так же,  как и его приятель, и вот почему ему было
еще больнее слышать осуждение Николая от других...
     В  тот же  день Вася был в  деревне и  обошел все избы.  Мужики радушно
встречали его и рассказывали ему одну и ту же вечную историю. Вдобавок очень
жаловались на нового исправника Никодима Егоровича.
     - Старик Иван Алексеевич на покой ушел! Тот еще ничего, а этот лютый.
     - Страсть!..
     - Строгость ноне пуще пошла!
     - Раззор!..
     Вася слушал все эти восклицания молча. Слова утешения не шли на уста.
     Под вечер он собрался навестить Лаврентьева.
     - Ты не слышал разве,  Вася,  - заметил Иван Андреевич, - ведь Григорий
Николаевич чуть не умер...
     - Что ты?
     - Ездил он в  Петербург зимой,  помнишь?..  Вернулся и слег в постель в
горячке.  Доктор отчаивался,  думал -  не  выдержит...  Выдержал,  однако...
Поправился!..  После болезни он, брат, еще нелюдимее стал и, кажется... пьет
очень...
     - Пьет?..  - протянул Вася и невольно подумал о Леночке. - Он собирался
жениться... В Петербурге говорил мне...
     - Не слыхал...  Едва ли...  По-прежнему бобылем...  Да вот сам увидишь.
Передай ему, пожалуйста, от меня поклон.
     Вася  застал  Григория Николаевича сидящим  на  крыльце  дома  в  одной
рубахе. Он осунулся, постарел и, показалось Васе, был слишком красен.
     - Приятель!  здорово!..  Когда сюда пожаловал?  - встретил его Григорий
Николаевич,  пожимая по обыкновению руку до боли.  -  Отощал,  отощал! Давно
пора на вольный харч! пора!
     - Вчера приехал...
     - Спасибо,  Иваныч, что не забыл старого приятеля. Молодчина! Этим ноне
не хвалятся.  Н-нет...  Ты вот душевный парень...  Что у  вас в Питере-то...
мерзость, чай?..
     - И здесь не важность...
     - Это верно. Правильно... Правильно, Василий Иванович. Мало важности!..
Вот разве Никодимка,  шельмец,  важность на себя напускает ноне, как гоголем
заходил...  И форсит,  подлец...  Да Потапка тоже... Разбойники!.. Кузька-то
ноне к  вам  в  Питер переехал разбойничать,  а  за  себя Потапку оставил...
Помнишь,  еще  примочками отхаживал,  когда  в  Залесье его  помяли?  Только
напрасно вовсе тогда его не решили.  Лучше было бы... Зверь, как есть, дикая
зверина!.. Но я доберусь до него... Доберусь!
     Вася  вспомнил,  как  Григорий  Николаевич добирался  до  Кузьмы  и  не
добрался.
     По его лицу пробежала грустная улыбка.
     - Думаешь,  не доберусь?  Хвастаю?  Кузьку выпустил,  а этого - шалишь!
Ша-ли-шь!  Коли не  опомнится,  мы  его помнем...  помнем!  Довольно от него
терпит народ!.. - мрачно проговорил Лаврентьев.
     Он вдруг замолчал.  Молчал и  Вася,  с участием посматривая на Григория
Николаевича.
     - А ты что так поглядываешь?..  Ты так,  родной мой,  не гляди... Лучше
ругай Гришку!  От тебя все приму -  не бойся... Тебя ни-ни... не трону... Ты
не брехун, не то что...
     Вася смущенно ждал конца.  Он догадывался, на кого намекает Лаврентьев.
Но Лаврентьев не досказал слова.
     - Постой, Иваныч, погоди, голубчик! - проговорил Лаврентьев, когда Вася
стал прощаться. - Одно словечко. Елена Ивановна здорова?
     Голос Лаврентьева звучал необыкновенной нежностью.
     - Здорова...
     - И... и... счастлива?..
     Трудно было отвечать Васе на  этот вопрос.  Он сам задавал его не раз и
не находил ответа.
     - Что ж ты? Говори правду, по совести!
     - Кажется, счастлива!
     - Дай ей бог,  дай бог! - прошептал Лаврентьев и прибавил: - Ну, теперь
ступай домой,  Иваныч,  и приходи ко мне, когда я буду тверезый. Приходи же.
Придешь?
     - Приду.
     - То-то. Ты парень душевный!
     Вася возвращался домой тем самым лесом, где часто певал Лаврентьев.
     "Зачем это все так случилось?" - думал Вася, и сердце его сжималось при
воспоминании о Леночке.
     Он задумчиво шел по лесу, а вечер тихо спускался на землю.


        "XXIV"

     Прошел месяц.
     Вася заметно поправился на деревенском воздухе,  так что нередко вместе
с Чумаковым занимался мужицкой работой.  Чумаков исправно работал все время.
Сперва мужики дивились,  но  потом привыкли.  Никодим Егорович несколько раз
подсылал узнавать, почему это молодой человек, гостивший в Витине, работает,
но ничего не открывалось такого, что давало бы Никодиму Егоровичу надежду на
открытие преступных замыслов. Однако он зорко следил и довел до сведения его
превосходительства об этом событии.
     Генерал поморщился и соображал.
     - Вы говорите - работает, как мужик?
     - Точно так, ваше превосходительство. Как простой мужик!
     - Ггмм. А еще?
     - Пока ничего-с.
     - И незаметно, чтобы... вредные идеи?
     - Трудно поручиться, ваше превосходительство!
     - Трудно!.. Гм, да, трудно.
     Его превосходительство был в некотором затруднении.
     - Ждите приказаний!  -  решил он и послал за юрким молодым человеком из
Петербурга.
     - В законе указано насчет такого факта?
     - Нет. Я уже слышал! - почтительно улыбается правитель канцелярии.
     - Я полагаю, странно.
     - Но, быть может, ваше превосходительство, цель очень уважительная.
     - Работать, как простой мужик? - усомнился генерал.
     - Этот молодой человек - технолог.
     - А дальше?
     - И хочет изучить сельское хозяйство на практике.
     - А?.. Вы думаете?
     - Я  не могу предрешать фактов,  но полагаю...  Во всяком случае,  если
угодно будет вашему превосходительству поручить строжайшее наблюдение...
     - Конечно, конечно.
     Никодим Егорыч получил соответствующие приказания.


     Стоял  жаркий июльский день.  Как-то  особенно парило в  воздухе.  Было
около девяти часов утра.
     Вася с  Чумаковым в  это  время приближались к  Залесью,  направляясь к
большому торговому селу Большие Выселки, где в этот день была ярмарка.
     Вася  рассказывал  товарищу  подробности  о  сцене,   которой  оно  был
свидетелем в  прошлом году.  На  Чумакова этот рассказ произвел впечатление.
Подробности он слышал от Васи в первый раз.
     Залесье  было  близко.  Они  увидали  толпу,  стоявшую перед  волостным
правлением.
     - Сходка! - промолвил Вася.
     - Сходка! - повторил Чумаков.
     Однако -  странное дело  -  они  не  слыхали обычного шума  волнующейся
толпы.
     - Это не сходка! - сказал Вася, прибавляя шагу.
     - А что же такое?
     - Ты слышишь? - вздрогнул Вася. - Это не сходка!
     Жалобный крик пронесся в воздухе. Еще и еще.
     Они  входили  в  улицу.   На  них  никто  не  обратил  внимания.  Вопли
раздавались сильней.  Вася был  бледен.  Он  взглянул на  Чумакова.  Чумаков
вздрагивал. Они подошли к толпе, и Вася спросил у одного мужика:
     - Что здесь?
     Мужик взглянул на Васю и сердито ответил, отворачиваясь:
     - Исправник порет!
     - За что?
     Мужик не отвечал.
     - За что? - повторил Вася.
     - Известно... недоимки! - проговорил другой мужик.
     Вася пробирался через толпу... У него тряслись губы; глаза блуждали.
     - Куда ты лезешь? - говорили в толпе. - Лестно, что ль, поглядеть?
     Но он шел вперед,  пока не дошел до ворот. Его схватила за плечо чья-то
сильная рука, но он рванулся вперед.
     - Вася,  Вася,  что ты делаешь!.. Уйдем! - говорил Чумаков и сам шел за
ним.
     Вася остановился и  взглянул,  но  тотчас же зажмурил глаза от какой-то
невыносимой  боли.  Он  увидал  седую  бороду,  опустившуюся  со  скамьи,  и
окровавленное тело...  Более  он  ничего не  видал,  но  стоны еще  слышал -
ужасные стоны!..  Он все стоял.  Что-то приливало к  сердцу.  Рыдания давили
грудь, но он не плакал. Вдруг все стихло.
     Он снова взглянул.
     Никодим  Егорович стоял  на  крыльце  и  махал  рукой.  Его  лицо  было
спокойно. Только рыжие усы двигались неестественно быстро. Он курил папиросу
и часто пускал дым.
     В ногах у него валялся мужик.
     - Плати! - раздался крик.
     Нет ответа.
     - Пори!
     Двое  мужиков  схватывают  под  руки  валявшегося  в   ногах.   Но   он
освобождается и сам ложится.
     Раздался взмах розог. Толпа глядит молча.
     Вася трясется как в лихорадке,  губы беззвучно что то шепчут. Раздается
вопль, и какая-то сила выбрасывает Васю вперед.
     - Послушайте... да разве так... Не троньте! - вдруг вырывается из груди
его не то крик, не то стон.
     Никодим Егорович на секунду ошеломлен. Кто-то сказал:
     - Это витинский барчук!
     - Господин Вязников... идите вон!
     - Не истязайте, слышите!
     - Пори! - раздается крик.
     Вася кидается вперед.
     - Злодей!..  За что ты мучишь людей!  -  произносит он и  схватывает за
грудь Никодима Егоровича.
     В толпе раздается гуденье.
     - Смелый!
     - Душа-то жалостливая!
     - Берите его... бунтовщика! - задыхается Никодим Егорович.
     Урядники и сотские бросаются на Васю.
     Через десять минут окровавленного и избитого Васю,  связанного,  увозят
на телеге.
     - Это витинский барчук!  -  повторяют голоса. - В прошлом году он был у
нас.
     - Хрестьян пожалел!
     - Што ему будет?
     - Ничего, - барин!
     Толпа тихо расходилась. Исправник уехал.
     Встревоженный прибежал Чумаков в Витино и вошел в кабинет.
     - Что... что случилось? - спросил Иван Андреевич.
     Чумаков начал рассказывать,  но вдруг остановился,  заметив, что старик
побледнел и тихо опускается на кресло.
     Чумаков поддержал его.
     - Ничего,   ничего...   продолжайте!  -  чуть  слышно  проговорил  Иван
Андреевич.
     Чумаков рассказывает, а старик шепчет, вытирая слезы:
     - Бедный, славный мой мальчик.
     Через  несколько  времени  Иван  Андреевич  идет  к  жене  и  осторожно
рассказывает ей о  случившемся.  Он старается не смотреть ей в глаза.  Голос
старика дрожит, когда он, обнимая Марью Степановну, говорит:
     - Успокойся, успокойся, мой друг. Не предавайся отчаянию.
     В  тот же вечер Марья Степановна отправилась в  город,  а  в ночь исчез
Чумаков. Из города не привезли никаких успокоительных известий.
     - Я видела Васю,  -  рассказывала она,  глотая слезы.  -  Он кротко так
глядел на меня и  все утешал...  Просил простить,  что огорчил нас...  Велел
сказать тебе,  чтобы ты  не сердился за то,  что он не мог сдержать слова...
"Папа, наверное, будет сердиться!"
     Она не могла продолжать...


        "XXV"

     Скверный октябрьский вечер стоял в  Петербурге.  Дождь зарядил с утра и
не перестает ни на минуту.
     Леночка недавно только что оправилась после тяжелых родов,  кончившихся
смертью ребенка, и первый раз сегодня встала с постели.
     Однако она бодрится и говорит Николаю:
     - Я завтра выйду.
     - Куда тебе, подожди...
     - Я чувствую себя совсем здоровой!
     Николай взглянул на Леночку и сказал:
     - Как знаешь, впрочем. Однако мне пора! - заметил он, взглянув на часы.
- До свидания, Леночка. Ты не будешь скучать?
     - Нет.
     - Я скоро вернусь... Мне надо по одному делу!
     Он, по обыкновению, целует ее, и торопливые шаги его раздаются из залы.
     Леночка грустно улыбается вслед.
     - Верно, к Ратыниной! - шепчут ее губы.
     Она  вспоминает лето в  Петергофе,  и  лицо ее  делается еще серьезней.
Душевная борьба,  очевидно,  происходит в ней.  Ах, зачем это гадкое чувство
ревности! Ведь он уверял, клялся еще вчера, что любит ее...
     К чему ему лгать? Разве он не свободен?
     Она поднялась и прошла в кабинет.
     - Какой у него беспорядок, однако! - говорила она вслух.
     Она начинает прибирать письменный стол.  Она всегда сама это делала. Во
время болезни ее некому было позаботиться,  и стол в беспорядке. Коля сам не
приберет.
     Она аккуратно раскладывает по местам письменные принадлежности, книги и
бумаги.  Машинально глаза  ее  останавливаются на  маленьком листке почтовой
бумаги, исписанном и зачеркнутом во многих местах.
     - Верно, речь черновая. Надо этот листок положить отдельно.
     С этими словами она берет бумажку и, желая удостовериться, речь ли это,
начинает читать.
     Странная речь!  Она начинается словами:  "Вы этого хотели? Ну да, я вас
люблю!"
     Леночка вздрогнула,  хотела бросить листок и  вместо того  стала  жадно
читать.
     По  мере  чтения мертвенная бледность разливалась по  лицу  ее.  Листок
выпал у нее из рук, и она бессильно опустилась на кресло.
     На  почтовом листике было  написано несколько вариантов письма  к  Нине
Сергеевне. Вот один из них:
     "Вы этого хотели...  Ну да,  я вас люблю, люблю, как никого не любил (в
скобках поставлено: безумно, глупо), хотя и знаю, что вы встретите эти слова
насмешливой улыбкой.  Камо  бегу  от  духа  твоего  и  от  лица  твоего камо
бегу?..{416} Дома...  О бедная Леночка!  Милое,  кроткое создание... Вы были
правы тогда,  говоря,  что  мне  не  следовало связывать судьбу свою с  этой
женщиной...  Ей нужна другая натура...  другой человек, а не я... Ее идеал -
тихое семейное счастье,  дети,  муж всегда подле. Она не понимает и не может
понять,  что  есть  другой идеал...  что  есть  натуры...  высшие...  И  чье
положение трагичнее:  ее  или мое?  -  решите...  Я  увлекся,  женился,  мне
казалось, что я обязан был жениться и принести себя в жертву, а теперь вижу,
что  жертва выше моих сил...  Я  знаю,  что  для  нее моя любовь...  иллюзия
любви... все... Но что же делать..."
     Далее  продолжались варианты  с  одним  и  тем  же  концом:  "Вы  этого
хотели?..  Так знайте же, я вас люблю, люблю. Скажите слово только, окажите,
и я буду ждать".
     Когда Леночка через час  поднялась с  кресла,  она  бережно положила на
место письмо и,  шатаясь,  вышла из комнаты,  оделась и  поехала к  одной из
своих приятельниц.
     - Что с тобой, Вязникова? - встретила та ее. - Ты на себя не похожа.
     - Ничего! - отвечала она. - Уложи меня в постель, мне холодно!
     На следующий день она написала Николаю короткое письмо.
     Вязников не ожидал подобного решительного шага.
     Он прочитал Леночкино письмо и тотчас же поехал к ней,  уверенный,  что
уговорит ее,  тем более что перед письмом жены он  получил от Нины следующую
записку, которая его привела в бешенство:
     "Ничего я не хотела и ничего не хочу. Бросьте ваши излияния и не мучьте
вашу бедную жену".
     Николай поехал на  квартиру,  где пока была Леночка,  но  навстречу ему
вышел доктор Непорожнев и сказал:
     - Ваша  жена  нездорова и  просила передать,  что  ей  тяжело  было  бы
кого-нибудь принимать...
     Вязников уехал и написал ей горячее письмо. Но ответа не было.


        "XXVI"

     Прошел год. О Васе не было ни слуху ни духу.
     Однажды  в  Витино  приехал  незнакомый молодой человек,  передал Ивану
Андреевичу письмо и тотчас же уехал.
     Старик распечатал,  удивленно взглянул, что письмо написано из Лондона,
и прочел следующее:

                            "Милостивый государь
                              Иван Андреевич!
     Я  только что  могу сообщить вам  печальное известие.  Сын  ваш Василий
Иванович и мой друг умер десятого мая от чахотки в ***.  Я был при последних
его минутах.  Они были спокойны.  Незадолго до  кончины он  говорил о  вас и
вашей супруге и  просил передать,  что  умирает,  уверенный,  что вы  будете
вспоминать его  с  тою  любовью,  с  которой вспоминал он  о  вас.  Искренно
уважающий вас
                                                                   Мирзоев".

     - Вася... Вася... милый мой!.. - прошептал старик и поник головой.
     Вслед за  этим ударом на  старика обрушился и  другой.  Газеты принесли
известие,  что Николай защищал Кузьму Петровича,  обвинявшегося в умышленном
поджоге фабрики,  причем погибло много  жертв,  и  прибавляли к  этому,  что
г.Вязников получил за защиту пятьдесят тысяч.
     - Не  может  быть...  не  может  быть!..  Это  вздор!  -  повторял Иван
Андреевич.
     Однако когда он прочел в  газетах речь сына и  получил из Петербурга от
него письмо,  в  котором,  между прочим,  Николай писал,  что  "надо трезвее
смотреть на жизнь",  -  старик должен был увериться,  что все,  сообщенное в
газетах, было правдой.
     Печально  догорала  жизнь  стариков.   Он  совсем  одряхлел,   а  Марья
Степановна все похварывала.  Леночка,  приехавшая погостить к своим на лето,
часто навещала их и обещает,  по окончании курса,  поселиться около, если ей
удастся  получить место  земского врача  в  Залесье,  где  обещали выстроить
больницу.
     Она пережила свое горе и может вспоминать о прошлом без жгучей боли.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

        "ДВА БРАТА"

     Впервые - в журнале "Дело", 1880, ЭЭ 1, 2, 4-10.
     Возникновение замысла романа относится,  вероятно,  ко  второй половине
70-х годов -  периоду сближения писателя с деятелями русского революционного
движения.  В  это время Станюкович часто бывает за границей,  где завязывает
дружественные   отношения   с    колонией   русских   эмигрантов-народников:
С.М.Степняком-Кравчинским,   П.А.Кропоткиным,  В.И.Засулич  и  др.  Активное
сотрудничество  писателя   в   журнале   "Дело",   редактором  которого  был
Г.Е.Благосветлов  (1824-1880),   также  способствовало  установлению  прямых
контактов  с  представителями  революционного  народничества.  В  1879  году
Станюкович укрывает у  себя на квартире "государственного преступника" Леона
Мирского,  разыскиваемого полицией  за  покушение  на  жизнь  начальника III
отделения,  шефа  жандармов А.Р.Дрентельна