реглянулись, раздался иронический смех.
     Председатель,  толстый,  почтенный  господин,  занял  свое  место.  Он,
очевидно,  был  встревожен,  беспокойно взглядывая то  на  большую  тетрадь,
лежавшую перед ним, то на старика Вязникова. Наконец он проговорил:
     - Милостивые государи!  Наш почтенный и  высокоуважаемый товарищ,  Иван
Андреевич  Вязников,   представил  мне  записку,   которую  просит  доложить
собранию,  прежде чем откроются прения по вопросу, составляющему цель нашего
заседания.  Хотя записка эта и относится к делу,  но предварительно я должен
доложить собранию,  что она написана в  таком направлении,  что я  бы просил
собрание,  ввиду возможных случайностей,  отклонить ее  чтение,  -  прибавил
председатель взволнованным голосом.
     Все на  минуту притихли и  взглянули на  Вязникова.  Он  тихо поднялся,
обвел собрание спокойным взглядом и проговорил громким, твердым голосом:
     - Мне  кажется,  что господин председатель не  имеет права делать такое
предложение. Я прошу собрание выслушать мою записку.
     - Читать! Читать! - раздались голоса.
     - Не надо! Не надо!
     - Читать! Читать!
     - Я снова должен предупредить собрание,  - проговорил дрожащим голосом,
весь бледный,  председатель, - что записка нашего почтенного сотоварища едва
ли должна быть прочитана.
     Последние слова председателя, его испуганный, растерянный вид произвели
впечатление.  Собранием как  будто овладело недоумение.  На  лицах отразился
испуг.  Все молчали,  беспокойно взглядывая в  ту  сторону,  где возвышалась
седая голова Ивана Андреевича.
     - Мне  очень  прискорбно,   но  еще  более  удивительно,  -  начал  он,
взглядывая на  бледного председателя с  улыбкой,  полной  презрения,  -  что
господин председатель настаивает на  своем незаконном предложении.  Собрание
знает меня и  может быть уверено,  что в  записке моей нет и  не  может быть
ничего такого,  что могло бы компрометировать собрание,  и  я  снова позволю
себе  спросить господина председателя,  недоумевая,  что  такое в  названной
записке  могло  так...   так  обеспокоить  нашего  председателя?   Пусть  он
выскажется яснее.  Мы  собрались сюда высказать свое мнение по вопросу очень
серьезному,  милостивые государи,  вы  очень  хорошо  это  знаете.  Было  бы
странно,  недостойно собрания,  если бы оно побоялось выслушать слово своего
товарища единственно на том основании, что господин председатель находит его
мнения несоответствующими своим взглядам.  Как,  господа,  мы  ни стеснены в
своих узких рамках,  но  тем не  менее неужели мы  сами же  наденем на  себя
намордники и  даже  не  посмеем отвечать в  тех  редких случаях,  когда  нас
спрашивают?!
     Громкая,  страстная речь благородного старика возбудила собрание.  Речь
его была покрыта громкими рукоплесканиями.
     - Читать,  читать!  -  раздались крики, покрывая голоса, протестовавшие
против чтения.
     Большинство, очевидно, было за чтение.
     - В таком случае я прошу выбрать на время другого председателя...  Я не
могу оставаться председателем! - проговорил предводитель дворянства.
     Через  несколько времени выбран  был  председатель.  Старый  тотчас  же
оставил залу вместе с несколькими более перепуганными членами.
     - Не угодно ли будет, Иван Андреевич, вам самому прочитать?
     При  общем напряженном внимании и  глубокой тишине Вязников стал читать
свою записку.
     В  спокойном,  сдержанном,  хотя  и  грустном тоне излагалось в  начале
положение земства{359}.  Глубоким чувством звучал голос Вязникова,  когда он
читал,  как мало-помалу суживался круг земского самоуправления и  отбирались
права, дарованные законодателем. Земство, по словам Вязникова, играло жалкую
роль  и,  при  малейшей попытке выйти из  недостойного положения,  встречало
недоброжелательство. Оно принуждено было с болью смотреть, как администрация
налагала свою руку и вместо помощи нередко являла противодействие.  Поневоле
пришлось сделаться безгласным.  При  таком  положении дел  оно  поставлено в
невозможность достойно помочь  в  тяжких  испытаниях,  переживаемых страной.
Представители земства должны с  прискорбием сознаться,  что  они  бессильны.
Земским   учреждениям  не   выпадает  счастливая  доля   большего  простора,
самостоятельности и  вместе с  тем  уверенности в  праве  своем безбоязненно
подавать свободный голос. Только полное доверие, без разных ограничений, при
широком  обмене  мнений  земств,   представляет,  по  словам  записки  Ивана
Андреевича, единственную возможность обсудить с должной серьезностью причины
прискорбных  явлений  и  найти  действительные способы  к  мирному  развитию
отечества.
     Иван  Андреевич окончил  чтение  среди  глубочайшего молчания.  Записка
произвела  сильное  впечатление.   В   ней   повторялось  то,   что  многими
чувствовалось.
     - Смею думать,  милостивые государи,  -  произнес Вязников,  - что я не
высказал в своей записке ничего такого, что могло бы дать кому бы то ни было
повод  обвинить собрание за  то,  что  оно  выслушало ее!  Я  презираю такие
обвинения!  -  прибавил он  громовым голосом,  потрясая седой головой.  -  Я
исполнил свой долг по  крайнему своему убеждению,  предложив вашему вниманию
соображения,  которые невольно напрашиваются и составляют давно наболевшую у
всех нас рану.  От вас, конечно, зависит, принять их во внимание или нет. Мы
можем,  разумеется,  обыкновенным способом -  к прискорбию,  очень обычным -
решить вопрос,  занимающий нас.  Господин начальник губернии даже  предрешил
решение наше,  рекомендуя не  рассуждать!  -  усмехнулся Иван  Андреевич.  -
Способ,  конечно,  очень легкий,  но я позволю себе, господа, напомнить вам,
что мы  можем и  сами решить вопрос,  без постороннего вмешательства.  И  не
забудьте,  господа,  что  достоинство  наше,  как  представителей  выборного
учреждения,  как  честных  русских людей,  заставляет высказать наше  мнение
честно и  открыто,  не  прикрываясь фразами,  которые к  тому  же  никого не
обманут!  В противном случае и лучшие из наших современников, а потом и дети
наши вправе подумать,  что мы,  отцы их,  оказались недостойными тех великих
реформ,   которых   были   счастливыми  свидетелями  и   менее   счастливыми
исполнителями. Не забудьте, милостивые государи, и примите слова старика без
дурного чувства, что дети наши могут сказать про нас, что мы не любили своей
родины,  что мы сознательно обманывали общество и правительство,  или - я уж
не знаю,  что хуже!  - или что нам и в самом деле нечего было сказать, и мы,
земские  люди,  недостойны  были  называться  представителями учреждения,  в
котором,  господа,  лежит  зерно будущего возрождения нашей бедной родины...
Решайте же, господа!
     Взрыв рукоплесканий огласил залу. Словно электрическая искра, увлечение
охватило обыкновенно апатичное собрание.  Даже те самые робкие люди, которые
несколько времени тому назад противились чтению записки,  теперь подходили к
Вязникову и  жали  ему  руку.  Лица у  всех вдруг сделались серьезны.  Слова
старика пробудили какие-то хорошие, давно заглохнувшие чувства.
     Записка  Ивана  Андреевича была  принята собранием в  принципе.  Однако
после  прений  решено  было  несколько изменить редакцию и  на  другой  день
собраться для подписи.
     Но  вечером  того  же  дня  настроение многих  гласных  уже  изменилось
вследствие тревожных слухов,  разнесшихся с быстротою в городе.  В клуб то и
дело   приезжали   вестовщики  и   привозили   самые   разнообразные  вести.
Рассказывали,  что  губернатор пригласил председателя и  имел  с  ним  очень
решительное объяснение,  что у предводителя дворянства составляется протест,
что будто бы его подписали,  между прочим,  некоторые из гласных, одобривших
утром записку в собрании, и что комиссия не собралась. Наконец передавали за
верное,  что  старик Вязников внезапно уехал  в  деревню,  и  т.п.  Все  эти
рассказы влияли на земцев самым подавляющим образом,  и  когда в двенадцатом
часу в клуб приехал временный председатель собрания, то его окружили и стали
настоятельно расспрашивать, что случилось. Оказалось, что начальник губернии
настоятельно рекомендовал земцам  "одуматься",  представляя на  вид,  что  в
противном случае будут весьма серьезные последствия.  Почтенный председатель
хоть и старался показать,  что он не испугался этого предостережения, однако
по  лицу его было видно,  что он  очень расстроен.  Он  даже не сел играть в
винт,  несмотря на  то,  что был большой любитель.  Относительно протеста он
сообщил,  что наверное не знает, но, кажется, есть вероятие в слухах. Что же
касается Вязникова,  то слухи об его отъезде - чистейший вздор; председатель
был  у  него полчаса тому назад и  застал его в  номере гостиницы,  занятого
исправлением редакции своей записки, так как комиссия поручила это дело ему.
     - Что  ж  Вязников?  -  спрашивали  со  всех  сторон.  -  Знает,  какой
переполох?
     - Иван Андреевич,  вы знаете, господа, как возьмет что в голову, так не
скоро  откажется.   Я  передал  ему  разговор  с  губернатором,  а  он  даже
рассердился. Старик - совсем увлекающийся человек! - прибавил рассказчик.
     Многие подхватили это слово. В самом деле он "увлекающийся человек". Он
уж  чересчур  горячится.  Конечно,  записка  его  написана превосходно -  он
умница!  -  но  все-таки  собрание поторопилось.  Бог  знает  в  каком  виде
представит губернатор сегодняшнее заседание!  Того и  гляди из-за  него всем
достанется!..
     Такие слова вырывались у многих; многие про себя решили не ехать завтра
в собрание.
     Иван Андреевич только что окончил работу,  перечел записку,  и  горькая
усмешка пробежала по его лицу.
     - Уж  они,   кажется,  назад!  -  проговорил  он,  вспоминая  посещение
председателя. - Неужели струсили? А утром еще...
     Он уже собирался ложиться, когда в двери вошел слуга и подал ему пакет.
Он  распечатал и  прочел  записку,  написанную крупным,  красивым  писарским
почерком, следующего содержания:
     "Его  превосходительство г.  начальник губернии покорнейше просит Ивана
Андреевича Вязникова пожаловать завтра в девять часов утра, для объяснений".
     Записка не была подписана.
     - Что этому...  от  меня надо?  -  проговорил старик,  задетый за живое
тоном этой записки.
     Однако он решил пойти.
     Долго  ворочался старик в  постели,  а  сон  не  приходил успокоить его
возбужденные нервы. Грустные мысли бродили в голове Ивана Андреевича.
     Оптимизм  старика  все  чаще  и  чаще  подвергался тяжелым  испытаниям.
Вязников уже далеко не  с  прежней надеждой ожидал близких весенних дней.  В
последнее время он  даже  с  каким-то  ужасом смотрел на  то,  что  делалось
вокруг.  Нередко,  возвращаясь из города,  он рассказывал Марье Степановне о
том,  что слышал,  что видел,  и грустно задумывался, сидя в своем кабинете.
Бывали минуты,  -  и  они стали повторяться все чаще и  чаще,  -  когда Иван
Андреевич с болью вспоминал о младшем сыне.  Он писал ему горячие письма,  в
которых с  какою-то  особенной настойчивостью предостерегал его от увлечений
("Пока надо учиться,  учиться и учиться!"),  рисуя окружающую жизнь, близкое
будущее в розовом свете.  Он накладывал светлые краски,  а в то же время сам
чувствовал, что краски не те, что в действительности тон не такой светлый, и
со страхом ожидал ответов.  В  нежных письмах сына,  в  которых сын спорил с
отцом,  чуткое  любящее  сердце  слышало  какие-то  скорбные звуки  молодой,
возбужденной   души.    Оптимизм   отца   не   действовал   ввиду   грустной
действительности.  Старик понимал,  что трудно успокоить юношу, когда даже и
он, старик, начинал терять надежду...
     Но в старике,  как видел читатель,  еще сохранилась вера в идеал. Он не
мог оставаться равнодушным зрителем.
     Впечатление,  произведенное его  горячей  запиской,  оживило  старика и
пробудило надежды.  Но вечер испортил хороший день.  Беседа с  председателем
заставила его усомниться в  своих товарищах.  Из слов его он понял,  что его
записка завтра не будет принята.
     Ровно в  девять часов на следующий день Иван Андреевич входил в кабинет
к его превосходительству.
     Генерал принял старика стоя. Он резко поклонился и произнес отрывистым,
недовольным тоном:
     - Ваша записка,  милостивый государь, вызвала вчера неприличную сцену в
собрании.  Я удивляюсь, как вам позволили ее читать, но еще более удивляюсь,
как вы решились написать такую непозволительную записку... Я...
     - Я тоже изумляюсь, почему вы пригласили меня, генерал? - резко перебил
старик,  бледнея от негодования. - Вы можете действовать в законном порядке,
но  прежде  надо  спросить у  меня,  желаю  ли  я  слышать  выражения вашего
изумления!..
     Его превосходительство,  не ожидавший ничего подобного,  смешался и  не
знал что  сказать.  Наконец с  его дрогнувших толстых губ слетели отрывистые
фразы:
     - Я имел намерение предупредить как хозяин губернии.  Я призван сюда...
Наконец в моей власти...
     Вязников обмеривал серьезным взглядом его превосходительство.
     - Наконец вам известно, что мне предоставлено право... Я могу...
     - Это уж не мое дело,  генерал!  -  гордо произнес Вязников и  вышел из
кабинета.
     Его превосходительство несколько минут оставался в недоумении.  Наконец
он послал за правителем дел,  расторопным молодым человеком из Петербурга, и
приказал  ему  написать  решительное распоряжение насчет  Ивана  Андреевича.
Однако расторопный молодой человек успел,  хотя  и  не  без  труда,  убедить
генерала  не   делать  пока  такого  решительного  шага  ввиду  положения  и
преклонных лет Вязникова.
     - Я полагаю выждать, что скажет Петербург! - прибавил молодой человек.
     Его превосходительство не  скоро еще успокоился,  и  в  этот день лица,
являвшиеся с донесениями, получили большую гонку.
     Через два дня Вязников, мрачный, возвращался в свое Витино. Записка его
была  подписана  только  пятью  человеками.  Большинство собрания  нашло  ее
несвоевременной.  В  городе ходили тревожные толки  насчет Ивана Андреевича.
Записка, наделавшая столько шума, была послана в Петербург.


        "XVI"

     Через несколько дней  Иван Андреевич сидел в  своем кабинете в  теплом,
подбитом заячьим мехом,  сюртуке, погруженный в чтение, когда в одиннадцатом
часу дня в кабинет тихо вошла Марья Степановна, положила на стол привезенные
со станции газеты и подала ему письмо.
     - От Коли! - произнесла она, радостно улыбаясь.
     - Что-то пишет хорошенького! - промолвил Иван Андреевич.
     Он стал читать письмо.  В чертах лица Ивана Андреевича Марья Степановна
заметила такое удивление, что тревожно спросила:
     - Что такое?.. Ты, кажется, очень изумился письмом?
     - Еще  бы!..  Знаешь  ли,  какую  новость сообщает Коля?  -  проговорил
Вязников, передавая письмо. - Никак не догадаешься!.. Коля женится.
     - Женится! - испуганно вскрикнула Марья Степановна.
     - На Леночке!
     - На Леночке!..  -  с облегченным сердцем проговорила Марья Степановна,
жадно пробегая письмо.  -  Вот неожиданная новость...  Я  никак не  могла бы
подумать.
     - Признаться, поразил и меня Коля... И как торопится...
     - Ты как же,  Иван Андреевич? Доволен? - спрашивала она через несколько
времени, когда прошло первое впечатление от неожиданного известия.
     - По-моему,   рано  бы  Коле  жениться...  По  его  характеру  надо  бы
подождать...
     - Оно,   пожалуй,   и   лучше  для  Коли  раньше  жениться.   Он  такой
увлекающийся! - заметила, улыбаясь, мать.
     - То-то лучше ли?  -  в  раздумье проговорил Иван Андреевич.  -  И ведь
раньше ни слова не сказал,  даже не намекнул! - прибавил Иван Андреевич. - А
еще друг!  А  ты  ничего не  замечала?  Уж не летом ли они сблизились друг с
другом? И этот неожиданный отказ Лаврентьеву...
     - А пожалуй! То-то Леночка тогда так мучилась!
     - Мы с тобою,  брат,  уж стары стали,  ничего и не видели!  - засмеялся
старик,  ласково пожимая руку  жены.  -  Что  ж?  Раненько-то  раненько Коле
жениться, а впрочем, оба они такие славные...
     - И знают давно друг друга... Они будут счастливы!
     - Только бы  Коле побольше характеру,  выдержки.  С  семьей не то,  что
одному!  -  заметил Иван Андреевич.  - А мы помочь-то ему, к сожалению, не в
состоянии.  Детям-то  ничего дать не можем!  -  грустно промолвил старик.  -
Разве угол в деревне.
     - Проживут! - весело сказала Марья Степановна. - Да и у нас еще кое-что
найдется, чтобы помочь им устроиться на первое время.
     - Еще разве есть брильянты в запасе? - усмехнулся Иван Андреевич.
     - Есть еще... продадим! Тысячку-другую наберем.
     - Ну,  да  Леночка -  бережливая,  умница,  она удержит Колю.  Он-то  в
меня...  любит мотать деньги!  -  усмехнулся Вязников. - Вот Вася, так тот в
тебя.   Все  другим  готов  отдать.   Впрочем,  Коля  пишет,  что  дела  его
поправились.
     - И как не поправиться.  С его умом,  да чтобы не прожить без особенных
забот! Слава богу! А в случае чего - милости просим в Витино.
     Старики весело говорили о Коле и Леночке. Им казалось, что время прошло
удивительно скоро.  Давно ли Коля и Леночка были детьми, а вот уж, бог даст,
и внуков понянчить придется.
     - На  свадьбу  мы,  разумеется,  поедем?  -  радостно проговорила Марья
Степановна.
     - Я бы рад, очень рад! - оживился старик. - Но сама знаешь...
     - О деньгах не беспокойся... найдем. Немного же нам и нужно. Кстати, ты
рассеешься. Довольно-таки в последнее время неприятностей.
     - Как это ты только изворачиваешься, моя милая! Так едем? В самом деле,
посмотреть на них. А все я пожурю Колю, что другу-то ни слова не сказал.
     - Ну, не жури.
     - А уж ты испугалась!
     На другой же день утром Марья Степановна поехала в  город,  и через два
дня  старики послали Николаю тысячу рублей и  писали,  что через неделю сами
приедут  благословить детей.  Леночке  старики  написали горячее  письмо,  в
котором выразили радость, что могут ее назвать своею дочерью.
     Хотя  Марья Степановна и  просила мужа  не  беспокоиться,  говоря,  что
деньги найдутся, но денежный вопрос очень ее тревожил. Она продала последние
свои  ценные вещи,  за  которые ей  дали  всего тысячу рублей,  а  надо было
достать еще денег на уплату процентов в  банк и на поездку в Петербург.  То,
что было в ее кассе, было послано раньше Коле по его просьбе, и в доме денег
не оставалось.  Она несколько ночей не спала, придумывая, как бы извернуться
и  доставить мужу  (о  себе она,  по  обыкновению,  не  думала) удовольствие
поездкой  в  Петербург.  Она  со  страхом  замечала,  как  Иван  Андреевич в
последнее время хандрил в  деревне.  История с запиской,  расстроившая мужа,
расстроила и  ее.  Она скрывала от Ивана Андреевича свою тревогу,  но до нее
доходили слухи, распущенные в городе, и она еще более тревожилась и с ужасом
думала об этих слухах. Первые дни после возвращения старика из города каждый
звук колокольчика приводил ее в трепет...
     В  течение  недели  Марья  Степановна несколько  раз  ездила  в  город.
Оставался еще  последний клочок леса,  и  она  хотела его продать,  но  цену
давали самую ничтожную.  Тогда она обратилась к одному богатому родственнику
и наконец достала еще тысячу рублей, рассчитывая уплатить долг продажей леса
по более выгодной цене.
     Иван Андреевич хотя и догадывался,  но не вполне,  о тревогах жены. Она
предпочитала скрывать свои тревоги,  зная, как больно было бы старику. Давно
уже она приучила мужа не беспокоиться о  делах.  Вся тяжесть забот лежала на
ней.  Она несла это бремя тихо,  спокойно и весело, никогда не жалуясь. Иван
Андреевич,  привыкший смолоду мало  думать о  средствах,  и  не  подозревал,
сколько нужно было  Марье Степановне уменья,  труда и  забот,  чтобы жить не
нуждаясь.  А  дела в последнее время шли все хуже и хуже.  Капитал женин был
прожит,  имение  приносило  самый  незначительный доход,  а  Иван  Андреевич